на главную страницу

   

0268.210   Мораль  

   Мать даст что-нибудь вкусненькое, выйдешь на улицу, а Витька Ролдугин: "Дай". Не дашь: "У, жадина"  Вроде не хочется быть жадным, ну, и даёшь. Витьке мать даст что-нибудь вкусненькое; ему:"Дай". Он:"Не дам". И у него ни в одном глазу, для него "не дам" так же естественно, как и "жадина", если он чего-то не получил.  Ответное слово "жадина" на него никак не действовало, он его просто не воспринимал, оно проходило мимо его ушей, внутри него ни за что в нём не цепляясь. У меня не возникало желание называть его жадиной, может быть, потому, что я чувствовал, что у него отсутствует тот орган, посредством которого слово "жадина" воспринимается как что-то нехорошее, тогда как  у него самого  это слово было естественной, неосознаваемой реакцией. Естественной потому, что слово "жадина" никому не нравилось и подкреплялось положительно. Слово "жадина" для него было просто удобным раздражителем воздействия. Он употреблял это слово потому, что оно действовало, а оно действовало потому, что дома так воспитывали, говорили: надо делиться, быть жадным нехорошо. Делиться не хочется, а надо, ну, и сначала насилуешь себя, а потом это входит в твою кровь, в привычку, в рефлекс, и уже удивляешься и недоумеваешь, а как же это может быть иначе. То, что было воспитано, внедрено в тебя, превратилось в твой закон, в природный фактор.
   А что это такое, как не форма проявления христовых заповедей: ударили по одной щеке - подставь другую. Это против природы, насилие, но когда привыкаешь к этому, то это становится твоим законом, твоим природным фактором, и ты уже не можешь быть иным.
   Но вот видишь, это же всё воспитание, и воспитание против шерсти. А если никак не воспитывать, получишь самовоспитание, вроде Витькиного, которое на основе рефлексов устанавливает для субъекта, что хорошо для него хорошо, и что плохо, и ему даже не приходится думать обо всём этом, просто он так чувствует.
   А если эту естественность воспитывать, если то, что проявляет себя бессознательно, доводить до сознания? Если исходить из положительного опыта и закреплять его не только рефлекторно, но и на уровне сознания, на уровне понятия, что тогда получится? Тогда получится, что быть жадным, не давать, это - хорошо, это - твоё положительное качество. Это твоё положительное качество потому, что когда ты даешь другому, то тем самым ты отрываешь от себя, а природа против этого восстаёт, а природа - превыше всего; и поэтому когда тебя называют жадным, то тем самым тебя, сами того не желая,  хвалят, подчёркивают эту твою положительную черту - умение защитить себя от всевозможных попрошаек, потому что те, которые упрекают тебя в жадности, кто они, как не попрошайки, нищие, потому что если просят, значит, они уже ниже тебя, а ты выше их; и их просьбы есть не что иное, помимо всего прочего, как желание опустить тебя до них, приравнять тебя с ними, придать одинаковую цену с ними, стать равным с ними. Поделиться, отдать то, что у тебя есть, с теми, у которых ничего нет, это ведь путь к тому, чтобы стать таким же, как они. И тогда что же получается? Либо ты, для того, чтобы хоть как-то пытаться сохранить свой уровень, будешь работать, но ведь это не спасает,  результаты твоей работы будешь делить на всех,  но ведь "всем" несть числа, и ты, получается, должен работать на них. Ведь здесь не получается никакого обмена, здесь - одностороннее движение. И тогда всякая работа для тебя теряет смысл, потому что сколько ни надрывайся, результаты твоей работы растворятся среди всех. Словом, хочешь ты того или не хочешь, но ты в этом случае должен сам стать, как все, стать равным всем, стать попрошайкой. Либо же ты на слова "а быть жадным нехорошо", отвечаешь: "Да, нехорошо. Но это всё-таки лучше, чем быть попрошайкой"  Не было бы попрошаек, не было бы и жадных. 
    Но это постольку, поскольку это приложимо к тебе. Но когда речь идет о других, ты, само собой разумеется, именно убеждаешь их в том,  что делиться нужно, что быть жадным - это нехорошо, это порок. Всем другим быть попрошайками нехорошо, стыдно, но что касается тебя, то для тебя это не только не стыдно, но похвально, потому что в этом случае ты выступаешь в качестве судьи жадного, ты выступаешь в качестве идеалиста, стоящего надо всяким меркантилизмом и презирающим его. И ты с тем большей страстью преследуешь порок жадности, чем в большей степени подвержен ему сам. А это очень выгодно, потому что в этом случае ты превращаешься в насос, который всё качает в себя, но из себя ничего не отдаёт. В этом и заключается хитрость человека и хитрость его слова.
   Разумеется, сколько угодно случаев, когда ты не дал,  и когда в следующий раз просишь, а  тебе говорят: "Когда я у тебя просил, ты мне - дал?" Подобного рода ответы тебя возмущают, выводят из себя, превращают  ответившего таким образом не только в жаднейшее, но и гнуснейшее, подлое существо, которое посмело посягнуть на твою мораль. И все это совершенно искренне. Искренне же это происходит потому, что любой актуальной действующий рефлекс, проявляясь в формах высказывания сознания,  вытеснен из сознания. Это именно он формирует твои ответы и твои реакции.
   Извините, но что же в таком случае получается? О чем мы сейчас говорили? Разве не о морали? И о чем мы еще говорили, разве не о том, как порождаются положения морали? И что же мы видим? Мы видим, что порождаемые моральные положения определяются существующими у человека рефлексами и поэтому являются природным фактором. И мораль оказывается теснейшим образом привязана как к ситуациям, в которых человек находится, так и к психологической структуре самого человека. Если жлоб столкнётся со жлобом, то они либо узнают друг в друге братьев и, пожалуй что, объединятся, в своём совместном жлобстве, либо же между ними начнётся война, а,  как правило,  и то и другое. Но совсем иное дело, когда жлоб сталкивается со не жлобом, а с щедрым человеком, природа которого такова, что он готов ближнему ради собственного удовольствия и удовольствия ближнего  последнюю рубаху отдать. Вот тут-то и начинается любовь жлоба к не жлобу, любовь хищника, занимающегося восхвалением не жлоба всюду, где тот следует своему закону, и обвинениями его в жлобстве при всяком отклонении от собственного закона. И не жлоб оказывается в весьма щекотливом  положении, поскольку ему высказывается его собственная мораль, которую он безусловно приветствует, но при этом его собственная мораль действует против него, и тогда его инстинкт самосохранения  включает его сознание в качестве тормозящего фактора, потому что ему приходится идти против самого себя, против своей собственной природы. И т.о. ему приходится из природного, тождественного самому себе существа превращаться в сознающее себя, мыслящее существо
   Пока мы имеем дело с самими рефлексами, мы имеем дело с игрой рефлексов. Всякое рефлекторное событие индивидуально,  расцвечено сложной  палитрой эмоций, формирующих чувства и на их основе отношения, реализующиеся в поведенческих актах. Пока наш язык выражает наши чувства, он ничем не отличается от лая собак или пения птиц, он бессмыслен, хотя и употребляет слова. Он выражает только наши чувства и не имеет сознающего себя объективного отношения к реальности, то есть имеет очень мало отношения к реальности самой по себе, которая, вообще говоря, в этом случае может быть какой угодно. Человек погружен в себя, в свои чувства и занимается их удовлетворением через реальность, и ему нужно, он требует, чтобы реальность вела себя удовлетворительным для его  чувств образом. Если его чувства требуют, чтобы реальность выступала для него в качестве божественной, то человек также требует от реальности, чтобы она вели себя в соответствии с приписываемым его чувствами ей божественным характером. И, соответственно, если реальность выступает для него в образе дьявола, то он требует и в своём требовании стремится видеть в реальности и её всевозможных проявлениях именно дьявольские черты. Наш рефлекс сам по себе - это наша индивидуальная реакция

. Наши отношения с окружающими есть непостоянный, изменяющийся чувственно-эмоциональный букет, в котором есть какие-то постоянные течения, то есть  и в постоянном всегда имеет место движение.
   Положение вещей приобретает совершенно иной ракурс  с переходом к слову как к понятию, как к объекту не рефлекса, но мысли. В этом случае слово перестает иметь сиюминутное значение чувства, вытесняемое следующим сменяющим его чувством. Слово приобретает постоянное значение, значение закона. А закон - это то, что требует своего выполнения всеми. И когда сознание формулирует закон: "быть жадным нехорошо, нужно делиться", то слово требует, чтобы этот закон выполнялся всеми. Оно становится критерием для всех, как щедрых, так и жадных. И если этот закон для щедрых совпадает с их рефлексом, то в результате щедрые, в соответствии со своим  законом,  идут по миру. Всякое слово в качестве закона полярно, односторонне, и поэтому одному полюсу для достижения равновесия противопоставляется другое слово в качестве закона, ему противостоящее и его уравновешивающее, например, "необходимо быть бережливыми", и эти слова, эти законы - те и другие- применяются в зависимости от ситуации. Меняется ситуация - изменяются и слова. Слово есть некоторое качественное отношение. Но качественное, каким бы оно ни было, характеризуется количественно. Жадный пожертвует копеечку, и будет всюду трубить об этом, потому что пожертвовать и копеечку для него - несказанный подвиг, чрезвычайное насилие над собой. Щедрый отдаст последнюю рубаху и будет при этом переживать, не мало ли он отдал.
    Но тогда получается, что в зависимости от типа человека и моральное воспитание должно быть различным: жадному нужно прививать рефлекс, что нужно делиться, а щедрому - рефлекс, что нужно быть бережливым. То есть нужно включать у человека мозги с тем, чтобы он в жизни мог поддерживать равновесие с внешней средой, не поляризовался в ней. Речь идет, следовательно, о формировании стандартного, вполне уравновешенного  человека, который управляется не только своими рефлексами, у которого не им принадлежит последнее слово, но последнее слово за  его мозгами. Впрочем, нам до этого также далеко, как до Марса. "Нам воспитанье не пристало, и нам досталось от него жеманство, больше ничего". Так что на этот счет можем не беспокоиться.
   Во всех этих отношениях, щедрости и жадности, любви и ненависти есть одна запятая, которую я долго не мог понять. Эта запятая есть отношение объективации и чувства. Так как чувств у нас, как правило, чем хочешь ешь, а с объективацией сложно, то мне всегда казалось, что хорошо то, чего  не хватает, то есть что чувство, в конце концов, очень плохо, тогда как объективация - это, напротив, очень хорошо. И я как бы пытался понять, что такое объективация. Мои усилия в этом отношении были успешны в той же степени, как если бы я смотрел на собственный пуп: то есть смотришь на пуп и думаешь: в нём есть сущность. И пытаешься увидеть её. Ты как бы знаешь, что в нём есть его сущность. Но при этом совершенно забываешь, что сущность увидеть невозможно, что сущность может только (про)являться. А я хотел её увидеть. Естественно, что так и не увидел. Так что нечего было и на пуп смотреть, я имею ввиду на написанное слово "объективация". Но вот что касается проявления объективации, то с ним я познакомился, хотя и осознал это позже. А дело было так: служил я на севере, на маленьком холодном заледеневшем в океане  островке в качестве коменданта такого же маленького подразделения. Естественно, время от времени наезжал на материк по служебным делам, и случился со мной однажды казус. Нас же без конца проверяют разные службы, и, само собой, органы. И я, конечно, не был бы комендантом, если бы не умел ладить со всеми ними, сами понимаете, то да сё, всё по возможности.
    А приедешь на материк, тут женщины, и, конечно, были у меня знакомые женщины на материке, с которыми я ладил. И, конечно, интерес к женскому полу. Явишься голодным, так и хочется чего-то особенного, изыска какого-нибудь, и, конечно, глаза сами по сторонам рыщут. А тут захожу в особый отдел, а там - женщина. И какая женщина! То есть ну - всё, нет слов, то есть умру, а достигну. И пошел мелким бисером. И вот тут-то я и понял, что значит объективное и что значит субъективное отношение. По-моему, в жизни я не видел такого мгновенного превращения лица, такой невидящей  пустоты в глазах, в которых четкими буквами  написана похоронка на меня. Я так и осел. Оказался в таком состоянии, что не могу понять, куда это я ненароком заехал и как я в этой области оказался. Только чувствую, что тут мне и каюк, что не отпустит она меня. И, точно, не успел приехать к себе на остров, получаю радиограмму: встречайте с проверкой особиста такую-то. Вот тут-то я и понял, что такое объективация. Объективация - это когда ты для другого человека ничто, полный ноль, не человек, галочка в графе, которая может быть, а может и не быть. Конечно, я затосковал, то есть не то, чтобы затосковал от самого по себе факта, а затосковал от объективности, от этого отношения, когда к человеку относятся как к ничему, даже не как к вещи, потому что всё же с вещью считаются, так или иначе за ней ухаживают, там, пыль стирают с неё, то есть имеют к ней некоторое чувственное отношение. А объективация - это же небытие, это отношение к тому, что существует, как к равносильному тому, что не существует. Оно может существовать, а может и нет, и то и другое имеет одинаковое значение.  То есть я, с моими мыслями, чувствами, желаниями, я, как человек - я для неё не существую. Здесь даже нет ненависти. Здесь простое отрицание бытия  небытием.
   Я уже знал, что что бы я ни делал, как бы ни отчитывался перед ней, это не имеет значения. Что у неё уже всё подписано в отношении меня. Что мне оставалось делать? Мне оставалось, в свою очередь, стать объективистом. Я в особенности тщательно  перечитал обязанности поведения приезжающих в подразделение лиц. Я должен был её подловить на нарушении, которое выглядело бы как намеренное, мне нужно было иметь законное основание не допустить её в часть, нужно было спровоцировать её в глазах свидетелей.  Остров был напичкан боеприпасами, и вот на этом-то - на противопожарной безопасности - я и решил её подловить. Я приказал в бункере выключить свет, и когда мы оказались в бункере, я услышал её возмущенный голос. Я молчал. Сопровождающие тоже молчали. Она почувствовала что-то неладное и начала черкать спичками. Как только первая спичка загорелась, дело было сделано. Мы составили акт и в два счете выставили её с острова. Не знаю, что потом с ней было. Во всяком случае, в особом отделе я её больше не встречал. Вот что значит объективация человека.
   После этого случая я к объективации остыл. Мне стало казаться, что следует чувствовать человека и относиться к человеку как к человеку. И стал отмечать за собой мои собственные проявления объективации и ограничивать себя в них. По возможности, конечно, потому что бывает так, что никакой возможности нет.
   Так что вот видишь, со всей этой моралью. Она как бы сама себя строит, она многогранна и неотделима от самой реальности. Не реальность для морали, а мораль для реальности. Мораль - это, собственно, техника безопасности в отношениях между людьми. Выполняешь правила техники безопасности - ну, и избегаешь неприятностей. Не выполняешь - что же делать, как говорится, за что боролся, на то и напоролся.
   Но вот когда начинают рассматривать мораль в качестве первичной по отношению к реальности, то уж тут, конечно, очевидно, что за всей этой моралью стоит некоторая реальная физическая сила, мораль превращается насилие, и она может выполнять эту роль постольку, поскольку невыполнение её правил морали наказывается физически или экономически. Так что на самом деле морали ради морали нигде не существует. Реальность для морали существует ровно до тех пор, пока её (морали)  положения подкрепляются насилием. Так что обманываться на этот счет не приходится. Поэтому не бывает абстрактной морали. Мораль всегда конкретна. Устойчивость моральных положений в обществе свидетельствует об устойчивости социально - экономической системы общества. Когда возникают так называемые ниспровержения морали, но на самом деле это свидетельствует только о том, что одна форма морали сменяется другой формой морали в соответствии с новыми потребностями в свойствах окружающей среды. И что касается опыта ниспровержения морали, то в этом отношении интересен опыт Ницше, с которым всегда интересно поговорить. У Ницше были свои тараканы в голове, у меня - свои, вот о наших тараканах и поговорим.
   Ницше пишет:
   
  " Что хорошо? - Все, что повышает в человеке чувство власти, волю к власти, самую власть.
   Что дурно? - Все, что происходит из слабости.
    Что есть счастье? - Чувство растущей власти, чувство преодолеваемого противодействия.
    Не удовлетворенность, но стремление к власти, не мир вообще, но война, не добродетель, но полнота способностей (добродетель в стиле Ренессанса, virtu[8], добродетель, свободная от моралина).
    Слабые и неудачники должны погибнуть: первое положение нашей любви к человеку. И им должно еще помочь в этом.
    Что вреднее всякого порока? - Деятельное сострадание ко всем неудачникам и слабым - христианство.

    Я называю животное - род, индивидуум - испорченным, когда оно теряет свои инстинкты, когда оно выбирает, когда оно предпочитает то, что ему вредно.

   Где понижается воля к власти в какой бы то ни было форме, там всякий раз происходит также и физиологический спад, decadence. Божество decadence, кастрированное в сильнейших своих мужских добродетелях и влечениях, делается теперь по необходимости Богом физиологически вырождающихся, Богом слабых. Сами себя они не называют слабыми, они называют себя "добрыми"... Понятно без дальнейших намеков, в какие моменты истории впервые делается возможной дуалистическая фикция доброго и злого Бога. Руководствуясь одним и тем же инстинктом, порабощенные низводят своего Бога до "доброго в самом себе" и вместе с тем лишают Бога своих поработителей его добрых качеств; они мстят своим господам тем, что их Бога обращают в черта. - Добрый Бог, равно как и черт, - то и другое суть исчадия decadence.

    - Ориентиром, выводящим на правильный путь, стал мне вопрос, что, собственно, означают в этимологическом отношении обозначения "хорошего" в различных языках: я обнаружил тут, что все они отсылают к одинаковому преобразованию понятия - что "знатный", "благородный" в сословном смысле всюду выступают основным понятием, из которого необходимым образом развивается "хороший" в смысле "душевно знатного", "благородного", "душевно породистого", "душевно привилегированного": развитие, всегда идущее параллельно с тем другим, где "пошлое", "плебейское", "низменное" в конце концов переходит в понятие "плохое".

   - Что ягнята питают злобу к крупным хищным птицам, это не кажется странным; но отсюда вовсе не следует ставить в упрек крупным хищным птицам, что они хватают маленьких ягнят. И если ягнята говорят между собой: "Эти хищные птицы злы; и тот, кто меньше всего является хищной птицей, кто, напротив, является их противоположностью, ягненком, - разве не должен он быть добрым?" - то на такое воздвижение идеала нечего и возразить, разве что сами хищные птицы взглянут на это слегка насмешливым взором и скажут себе, быть может: "Мы вовсе не питаем злобы к ним, этим добрым ягнятам, мы их любим даже: что может быть вкуснее нежного ягненка". - Требовать от силы, чтобы она не проявляла себя как сила, чтобы она не была желанием возобладания, желанием усмирения, желанием господства, жаждою врагов, сопротивлений и триумфов, столь же бессмысленно, как требовать от слабости, чтобы она проявляла себя как сила. "

   Совершенно удивительна потребность Ницше быть "добрым", "быть благородным". Совершенно удивительно возмущение Ницше ягнятами, которые видят в хищных птицах злых. Со страницы на страницу Ницше кричит из всех сил: нет, это не они, не ягнята добрые, и это не мы, не хищные птицы,  злые. Напротив, мы, хищные птицы, добрые и благородные, а все эти ягнята и иже в ними, которыми мы, хищные птицы, питаемся,  - это они подлые, злые, ничтожные и неблагодарные за то, что мы ими питаемся и в этом проявляется наша любовь к ним. Ницше очень хочется быть благородным. А если ему очень хочется быть благородным, когда он говорит, что сама природа его как хищной птицы  благородна, тогда как природа ягнят неблагородна, то это означает не что иное, как полнейшее сознание собственного неблагородства. Но ведь суть-то дела не в этом. Не в морали. И если существуют ягнята, для которых важна "всеобщая мораль", которая на деле всегда является моралью доминирующего в системе класса, то это - ягнята, которые вопрошают укладывающих их на сковородку, прежде, чем отправить в печь: "Позвольте, лучше я вот так улягусь на сковородке, так вам будет удобнее отправлять меня в печь" - ягнята, боящиеся обеспокоить чем бы то ни было тех, кто их поджаривает. Обычному же нормальному ягненку нет никакого дела до морали хищника. И он не рассматривает хищника ни как доброго, ни как злого, ни как благородного, ни как неблагородного. Это ему совершенно всё равно. Ему нет никакого дела до благородства, неблагородства, доброты или злобности хищника, потому что результат, независимо от моралитета хищника, для ягнёнка один и тот же. Хищник для ягнёнка - враг. И единственной целью ягнёнка - избегание врага. И в качестве конечной цели для любого ягнёнка - это уничтожение врага. И всё это не имеет ровным счетом никакого отношения к морали. Всё это имеет отношение к единственному - к объективному определению врага и к поиску средств его уничтожения

   21.05.10 г.

 Миниатюры ×
201 "Дурак дураку рознь" 201
202 Система с обратной связью 202
203 Первый коммунист 203
204 Без лица 204
205 Путь к свободе... 205
206 Философия и логика управления слоями 206
207 Другого языка они не понимают 207
208 Формулы 208
209 Мессинг, Распутин, Ванга, Христос 209
210 Мораль 210
211 Ошибка Маргарет Тэтчер 211
212 Разговор с умным человеком 212
213 Случай с Фенькиным 213
214 Мы - интеллигенты! 214
215 Ответ автору "Иуды" 215
216 216
217 217
218 218
219 219
220 220
221 221
222 222
223 223
224 224
225 225
226 226
227 227
228 228
229 229
230 230
231 231
232 232
233 233
234 234
235 235
236 236
237 237
238 238
239 239
240 240
241 241
242 242
243 243
244 244
245 245
246 246
247 247
248 248
249 249
250 250
×