Cпишь так, как будто бы умер. Ночью вдруг, неожиданно наступает точка,
когда кажется: спать, немедленно спать, сейчас упаду. Разбираешь постель - и
кажется, что на это уходит вечность. Падаешь, голова еще не успела коснуться
подушки, а тебя уже нет.
Утром в тебе просыпается какая-то одна точка, и ты так и остаёшься в
глубине, и у тебя ощущение, что ты не знаешь, как из этой глубины выбраться,
не знаешь, что для этого нужно делать. И так и остаёшься на этой глубине.
Медленно и нехотя эта точка в тебе расширяется, а ты всё еще чувствуешь себя
словно на дне озера под толстым слоем воды, так что вокруг себя ничего не
видишь, и только одна мысль: как выплыть, и недоумение перед ответом на этот
вопрос. Наконец, понимаешь, что надо вставать. Лучше всего пробуждает
человеческий голос; тянешь руку к приёмнику, и благодаря звуку человеческого
голоса ты, оставаясь в глубине, в то же самое время оказываешься на поверхности.
Ты оказываешься и там и здесь. И ты неподвижно лежишь, а тело медленно и нехотя
просыпается, и ты медленно начинаешь ощущать своё тело и наконец приходишь в
себя.
Действительно, когда смотришь на спящего человека, на его
неподвижные, изменившиеся черты, кажется, что перед тобой лежит мертвое тело,
что-то другое, неживое. Человек просыпается - и вместе с его пробуждением
оживает его тело.
Но такой сон бывает не всегда. Такой сон бывает,
когда за день отдал всё и сделал всё и передумал всё, что можно и следовало
сделать.
Но бывают случаи прямо противоположные. Ночь тянется, а ты не
поймёшь, то ли спишь, то ли нет. Ты то забываешься, то снова приходишь в
сознание. Это связано с тем, что днем ты не доделал, не додумал то, что
следовало доделать и додумать. И тогда то, что варится в твоём бессознательном,
просится наружу, в сознание. И, зная это, я и отдаюсь в такие ночи переводу
содержания бессознательного на язык сознания.
Тихий прохладный
вечер. Ни ветерка. Набережная. Её совсем недавно "отстроили заново", и сделали
хорошо, и сегодня она - одна из достопримечательностей Ростова. Что-то я читал в
газете, что её сделал какой-то частник для города, чтобы помнили.
Смеркается. Смотрю, вроде знакомая фигура, похожа на Валентина. Неожиданно.
Тоже прогуливается по набережной? По движению с той стороны вижу, что не ошибся.
Направляемся друг к другу. "Рад тебя видеть"-говорит он. Он в плаще, застегнутом
на все пуговицы, вообще вся его одежда какая-то закрытая, и у меня возникает
впечатление движущегося броненосца, из бойниц которого на меня смотрят маленькие
льстивые хитрые глазки. "Хорошая набережная"-говорит Валентин. "Я слышал, что её
сделал какой-то частник". "Нет, это сделал город. Половину ассигнованных денег
вложили в набережную, половину украли. У тебя всё в порядке?" Я кивнул и
утвердительно сказал: "И у тебя тоже". Валентин словно споткнулся: "Я
завкафедрой, профессор, мне уже поздно начинать"- в этом его высказывании
чувствовалась какая-то защита. Я с недоумением смотрел на него. Мы пожали друг
другу руки и разошлись. А мне снова захотелось вытереть руку. Уж больно закрыт,
непробиваем Валентин, и это автоматически льстивые и выражение его лица и
обращение. Позже я понял, что за этой привычной закрытостью, льстивостью в
отношении ко мне лежит искренность. Но она выражается вот таким способом, потому
что иначе она выражаться никак не может, нет других механизмов. Если бы я
встретил не Валентина-профессора, а "коренного ростовчанина - профессора", он
взглянул бы на меня как на мошку, он бы вообще меня не заметил. Как-то я
встретил в книжном магазине Юрия Андреевича Жданова. С последнего моего
посещения его много воды утекло. Видимо, он что-то припомнил, что меня удивило,
во всяком случае, смотрел мне в глаза привычным взглядом, о котором Майя
Яковлевна, когда мы с ней наблюдали, как он распекает рабочего в полтора раза
выше его ростом, сказала: "Он и снизу окидывает вас взглядом сверху", и в этом
взгляде было требование, чтобы я поздоровался. Но я жил уже в другой жизни, в
которой его не существовало. И не ответил на его взгляд. То есть если кто-то
воспринимает меня как мошку, или с каким-то "его превосходительством" я не
поздороваюсь - это как-то привычней. "Привычка свыше нам дана, замену счастию
она". А тут, видишь, захотелось руку вытереть. Непривычно.
В Союзе
основная масса людей не чувствовала национальностей. Мы все были одно. Немец ты
или чукча - это было как-то безразлично, это не воспринималось. Потому что
культура была одна. И я так и воспринимал всегда Валентина.
Как-то он пригласил к себе. Сейчас не помню, где это было. Помню, что мы вошли в
небольшую комнату, большую часть которой занимал огромный стол, заваленный
книгами. Не помню, была ли там еще какая-нибудь обстановка, пожалуй, что и не
было. Но два стула наверняка было, потому что мы сидели.
И так мы
разговаривали, а потом пришла его женщина типичнейшей еврейской внешности, очень
некрасивая и очень чужая, и словно сразу отгородила Валентина от меня как
стеной, а я сразу почувствовал неуместность своего присутствия, и при этом
и Валентин словно сразу переместился в другой мир. И то, что меня тогда
неприятно зацепило, но чего я в то время не понял, не мог понять, это то, что
там, где люди занимаются общим делом, они одни, но за пределами этого общего
круга, в котором все одинаковы, существует частный круг, в котором уже всё
другое и в котором "чужим" нет места.
И то, что Валентин воспринимается как непробиваемый броненосец, говорит о
двух жизнях, в которых он живет: о внешней жизни, к которой он приспособился "в
соответствии с национальными особенностями", и его частной "естественной" жизнью
в его специфической национальной среде. А если ты привык к "интернационалу в
мировом масштабе", то это выглядит для тебя новостью. Всё же существуют две
большие разницы: одно дело, когда национальные особенности вливаются в
общечеловеческую культуру, расцвечивая её дополнительными красками, и совсем
другое дело, когда национальные особенности замыкаются в себе. Отсюда и
возникает лапсердаковщина независимо от национальности.
-Ну, а ты сам-то
со своей отвязанностью и хамством, ты что же, скажешь, не национален?
-Нда. Ну, человек себя со стороны не видит. Ему всегда кажется, что он
всеобщ, а остальные - частности.
08.05.09 г.