«Несчастная судьба нас,
русских. Только явится между нами человек с талантом — десять пошляков
преследуют его до смерти».
Граббе
Верно, начать следует всё-таки с определения понятия ординарности, а то
это слово звучит как ругательство в том смысле, что ординарный - синоним
заурядности, а это как бы обидно, поскольку никто не хочет чувствовать себя
заурядным, хотя, если посмотреть на жизнь, то нетрудно видеть, что заурядность
правит миром, а всё остальное оказывается так или иначе прилагательным к ней. Но
это - общепринятое понятие ординарности. Я же, со своей стороны, уподоблюсь
гоголевской девчонке.
- Направо, что
ли? - с таким сухим вопросом обратился Селифан к сидевшей возле него девчонке,
показывая ей кнутом на почерневшую от дождя дорогу между яркозелеными,
освещенными полями.
- Нет, нет, я уж покажу, - отвечала девчонка.
- Куда ж? - сказал Селифан, когда подъехали поближе.
- Вот куды, - отвечала девчонка, показывая рукою.
- Эх ты! - сказал Селифан. - Да это и есть направо: не знает, где
право, где лево!
Джемс пишет:
Первичным
конкретным фактом, принадлежащим внутреннему опыту, служит убеждение, что в этом
опыте происходят какие-то сознательные процессы. Состояния сознания сменяются в
нем одно другим. Подобно тому как мы выражаемся безлично: "светает",
"смеркается", мы можем и этот факт охарактеризовать всего лучше безличным
глаголом "думается".
Как совершаются сознательные процессы? Мы
замечаем в них четыре существенные черты, которые рассмотрим вкратце в настоящей
главе: 1) каждое состояние сознания стремится быть частью личного сознания; 2) в
границах личного сознания его состояния изменчивы; 3) всякое личное сознание
представляет непрерывную последовательность ощущений; 4) одни объекты оно
воспринимает охотно, другие отвергает и, вообще, все время делает между ними
выбор.
Состояния сознания, которые мы встречаем в природе, суть
непременно личные сознания – умы, личности, определенные конкретные "я" и "вы".
В комнате, скажем в аудитории, витает множество мыслей ваших и моих, из которых
одни связаны между собой, другие – нет. Они так же мало обособлены и независимы
друг от друга, как и все связаны вместе; про них нельзя сказать ни того, ни
другого безусловно: ни одна из них не обособлена совершенно, но каждая связана с
некоторыми другими, от остальных же совершенно независима. Мои мысли связаны с
моими же другими мыслями, ваши – с вашими мыслями. Есть ли в комнате еще
где-нибудь чистая мысль, не принадлежащая никакому лицу, мы не можем сказать, не
имея на это данных опыта. Состояния сознания, которые мы встречаем в природе,
суть непременно личные сознания – умы, личности, определенные конкретные "я" и
"вы".
Мысли каждого личного сознания обособлены от мыслей другого: между
ними нет никакого непосредственного обмена, никакая мысль одного личного
сознания не может стать непосредственным объектом мысли другого сознания.
Абсолютная разобщенность сознаний, не поддающийся объединению плюрализм
составляют психологический закон. По-видимому, элементарным психическим фактом
служит не "мысль вообще", не "эта или та мысль", но "моя мысль", вообще "мысль,
принадлежащая кому-нибудь". Ни одновременность, ни близость в пространстве, ни
качественное сходство содержания не могут слить воедино мыслей, которые
разъединены между собой барьером личности. Разрыв между такими мыслями
представляет одну из самых абсолютных граней в природе.
Это положение, высказанное Джемсом, принципиально и верно и
неверно. Ибо мысль есть не только идеальный, но и материальный факт, есть форма
излучений, которые не просто воспринимаются окружающими, но активно воздействуют
на них, изменяя их состояния. Здесь можно, конечно, поставить вопрос о том,
могут ли мысли непосредственно восприниматься окружающими. Но ведь то, с чем
имеет дело сознание, это слова и понятия, которые субъект связывает со словами.
Это - перекодировка, интерпретация содержания воздействий, которая может быть
адекватной или ошибочной и связана с понятийным аппаратом, которым владеет
субъект. Поэтому говорить о некоей прямой передаче мысли в виде слов вряд ли
следует. Воздействующая мысль должна быть понята. Её непосредственная
материальная реальность не есть ни слова, ни понятия, как они определяются
сознанием. Слово есть орудие сознания, но не его объект. Объектом сознания
являются ощущения, чувства и пр.
Согласно этому можно считать непосредственно данным
фактом психологии скорее личное сознание, чем мысль. Наиболее общим фактом
сознания служит не "мысли и чувства существуют", но "я мыслю" или "я чувствую".
Никакая психология не может оспаривать, во что бы то ни стало факт существования
личных сознаний. Под личными сознаниями мы разумеем связанные последовательности
мыслей, сознаваемые как таковые.
Мы видим эту двойственность:
сознание имеет некоторую данность в виде последовательности мыслей, с одной
стороны, и сознавание этих мыслей как таковых.
Здесь следует указать на
различие в терминах "сознавание" и "осознавание". Сознавание - это перевод
человеком своих состояний на язык слов. Слова узнают себя в состояниях субъекта,
являющихся отражением его внутренней или внешней материальной реальности, и, с
другой стороны, слова способны вызывать эти состояния у субъекта, воспроизводить
их. Это значит, что состояния вызываются первично воздействиями
материальной реальности. Будучи закодированы в словах, эти же состояния
воспроизводятся посредством актуализации их словами. Тогда как осознавание есть
определение значений сознаваемого. Последнее отношение уже предполагает
объективацию субъекта по отношению к самому себе, если хотите - разрыв с самим
собой, превращение себя в предмет самого себя. Тогда как сознавание
характеризуется еще слитостью субъекта с его внешней средой и в то же самое
время противопоставлением субъектом себя внешней среде. В этих условиях субъект
еще не существует как "чистая духовность". Субъект является непосредственно
чувственным субъектом, связанным с окружающей его средой отношениями взаимной
проекции.
ни одно, раз минувшее
состояние сознания, не может снова возникнуть и буквально повториться. Мы то
смотрим, то слушаем, то рассуждаем, то желаем, то припоминаем, то ожидаем, то
любим, то ненавидим, наш ум попеременно занят тысячами различных объектов мысли.
Буквально не может, но в целом - безусловно. И именно
благодаря способности к выделению общего в частном и возникает возможность
опережающего отражения действительности. Мы узнаем в текущем бывшее, и благодаря
узнаванию определяем наше поведение по отношению к текущему. Наши реакции
на воздействия оказываются не реакциями на содержание актуальных воздействий, а
реакциями на опыт, связанный с прошлыми подобными же воздействиями. Поэтому, как
правило, всегда имеет мера соотношения адекватности и неадекватности реакции
реагирования в соответствии с мерой узнанного и неузнанного в ней содержания.
Личность и "я".
О чем бы я ни думал, я всегда в то же время более или менее осознаю самого себя,
свое личное существование. Вместе с тем ведь это я сознаю, так что мое
самосознание является как бы двойственным - частью познаваемым и частью
познающим, частью объектом и частью субъектом; в нем надо различать две стороны,
из которых для краткости одну мы будем называть личностью, а другую - "я". Я
говорю "две стороны", а не "две обособленные сущности", так как признание
тождества нашего "я" и нашей личности даже в самом акте их различения есть, быть
может, самое неукоснительное требование здравого смысла, и мы не должны упускать
из виду это требование с самого начала, при установлении терминологии, к каким
бы выводам относительно ее состоятельности мы ни пришли в конце исследования.
Итак, рассмотрим сначала 1) познаваемый элемент в сознании личности, или, как
иногда говорят, наше эмпирическое Ego, и затем 2) познающий элемент в нашем
сознании, наше "я", чистое Ego, как выражаются некоторые
Эмпирическое "я" или личность. Трудно провести черту между
тем, что человек называет самим собой и своим. Наши чувства и поступки по
отношению к некоторым принадлежащим нам объектам в значительной степени сходны с
чувствами и поступками по отношению к нам самим. Наше доброе имя, наши дети,
наши произведения могут быть нам так же дороги, как и наше собственное тело, и
могут вызывать в нас те же чувства, а в случае посягательства на них - то же
стремление к возмездию. А тела наши - просто ли они наши или это мы сами?
Бесспорно, бывали случаи, когда люди отрекались от собственного тела и смотрели
на него как на одеяние или даже тюрьму, из которой они когда-нибудь будут
счастливы вырваться.
Очевидно, мы имеем дело с изменчивым материалом: тот же самый предмет
рассматривается нами иногда как часть нашей личности, иногда просто как "наш", а
иногда - как будто у нас нет с ним ничего общего. Впрочем, в самом широком
смысле личность человека составляет общая сумма всего того, что он может назвать
своим: не только его физические и душевные качества, но также его платье, дом,
жену, детей, предков и друзей, его репутацию и труды, его имение, лошадей, его
яхту и капиталы. Все это вызывает в нем аналогичные чувства.
Духовная личность. Под духовной личностью, поскольку она
связана с эмпирической, мы не разумеем того или другого отдельного преходящего
состояния сознания. Скорее, мы разумеем под духовной личностью полное
объединение отдельных состояний сознания, конкретно взятых духовных способностей
и свойств. Это объединение в каждую отдельную минуту может стать объектом нашей
мысли и вызвать эмоции, аналогичные эмоциям, производимым в нас другими
сторонами нашей личности. Когда мы думаем о себе как о мыслящих существах, все
другие стороны нашей личности представляются относительно нас как бы внешними
объектами. Даже в границах нашей духовной личности некоторые элементы кажутся
более внешними, чем другие. Например, наши способности к ощущению
представляются, так сказать, менее интимно связанными с нашим "я", чем наши
эмоции и желания. Самый центр, самое ядро нашего "я", поскольку оно нам
известно, святое святых нашего существа - это чувство активности,
обнаруживающееся в некоторых наших внутренних душевных состояниях. На это
чувство внутренней активности часто указывали как на непосредственное проявление
жизненной субстанции нашей души. Так ли это или нет, мы не будем разбирать, а
отметим здесь только своеобразный внутренний характер душевных состояний,
обладающих свойством казаться активными, каковы бы ни были сами по себе эти
душевные состояния. Кажется, будто они идут навстречу всем другим опытным
элементам нашего сознания. Это чувство, вероятно, присуще всем людям.
Познающий элемент в личности
Сравнительно с эмпирической личностью, чистое Ego представляет гораздо более
сложный предмет для исследования. "Я" есть то, что в каждую данную минуту
сознает, между тем как эмпирическая личность есть только одна из сознаваемых
объектов. Другими словами, чистое "я" есть мыслящий субъект.
Я не могу позволить себе выходить за пределы собственного
опыта. Когда Джемс начинает говорить о познающем элементе в личности, то он
объективирует его, превращая его в познаваемое, и тогда содержание познающего
элемента в личности сливается с познаваемым, вследствие чего теряется его
специфичность. Поэтому в этой точке мы остановимся и обратимся к тому
минимальному опыту, который мной в какой-то степени осознан, и, подобно
гоголевской девчонке, я не расскажу, а покажу.
Возьмите грудь женщины. В
ней вы можете выделить две части: сосок и околососковый кружок и кожу
груди. Вы можете сосать сосок, можете ласкать кожу груди. При этом ощущения и у
вас, и у женщины, в зависимости от того, что вы делаете, принципиально
различные. Станем на сторону женщины. Ласкание кожи груди с психологической
стороны оказывается тождественно ласканию "её самой", ласканию её "я",
рассматриваемому в феноменологическом аспекте. Или, если хотите, это отношение
представляет собой выражение отношения к её душе или духу. При этом мужчина,
держащий в руках грудь, также ощущает, что он непосредственно ощущает нечто
"стоящее за границей", имеет непосредственный контакт с некоторой сущностью.
Тогда как сосание груди связано непосредственно с чувственным возбуждением,
сексуальной реакцией. Т.о. оказывается, что при ласкании кожи груди
женщины женщина имеет воздействие на свою познающую, сознательную сторону,
при сосании груди женщины женщина приходит в состояние возбуждения, она
сосредоточивается на внутренних ощущения, которые текут независимо от неё. Это -
сфера познаваемого. В этом состоит отношение познающей и познаваемой
стороны, их противоположность.
Если теперь мы обобщим эти состояния на существующий в нас опыт, то
обнаружим в целом две качественно различные реакции на воздействия, неважно,
будут эти воздействия физическими или словесными. Вам доверительно положили руку
на плечо и что-то вам говорят. И ощущение доверительности руки изменяет ваше
отношение к тому, что вам говорят, отнимает у вас способность сказать "нет". Это
ощущение делает для вас невозможным "чистое мышление", благодаря этой
доверительно лежащей на вашем плече руке вы лишаетесь части вашего сознания и
оказываетесь неспособны, не в силах сделать то, что, как вы знаете, вам
следовало бы сделать. Это - способ непосредственного воздействия на ваше
я. С другой стороны, если вы испытываете агрессию относительно себя, то
агрессия вызывает агрессию, то есть чувственную, инстинктивную реакцию. Вы как
бы "отпускаете вожжи, которые держали вас "в рамках сознания".
Т.о. мы
имеем дело с отношением двух противоположных реакций, которые объективно могут
преследовать одинаковые цели, но субъективно по своему содержанию
противоположны друг другу, поскольку в первом случае целью является достижение
равновесия, соответствия самому себе мышления, во втором- достижения равновесия
в чувстве. Между этими двумя сторонами - реципрокные отношения, которые
характеризуются тем, что достижение "полного равновесия" одной стороны ведет к
"полному рассогласованию" другой, так что эти две стороны подобны весам, в
которых противоположные силы уравновешивают друг друга.
Проявлением
доминирования в человеке познающей либо чувственной (познаваемой) стороны
является признак соотношения, весов в нём умственного и физического труда в
условиях свободного выбора субъекта. Между умственным и физическим трудом
выполняются реципрокные отношения: доминирование умственного труда делает
человека неспособным к реализации сложных физических функций, и обратно,
доминирование простых физических усилий делает невозможной тонкую умственную
работы. Как обычно, в каждом человеке устанавливается форма равновесия между
физическим и умственным трудом.
Умственное
отношение связано с осознаванием, физическое отношение связано с сознаванием при
доминировании чувственного вектора. Содержанием жизни в этом последнем случае
является непосредственно её чувственное содержание, при этом сознание
характеризуется вектором, направленным на реализацию получения чувственных
ощущений. Вектором духовности является содержание сверхчувственного, сфера
мыслей. И в этом отношении мы видим, что мысль и чувство - суть
противоположности, взаимно вытесняющие друг друга и вследствие этого вытеснения
друг другу противостоящие. Отсюда получаем, что субъекты, целью которых являются
противоположные доминанты умственных и чувственных целей, оказываются в
отношении противостояния. Одним из ярчайших и трагических примеров этого рода
явились отношения Лермонтова и Мартынова.
Противоположность
чувственного и духовного отношения к реальности характеризуется тем, что целью
умственного отношения к реальности является проникновение в суть вещей, целью
чувственного отношения к реальности является их явление. Для чувственного
отношения к реальности явление вещей, то, чем вещи кажутся, и есть суть и цель
бытия. Целью чувственного отношения к реальности является не быть, но казаться.
Значение имеет не то, чем нечто является на самом деле, а то, чем оно кажутся.
Казаться - это и значит быть, существовать. Напротив, духовное отношение к
реальности не придает значения явлениям, единственной целью его является
сущность. И всюду, где эти две стороны разрываются между собой, где одна сторона
не обусловливает и не определяет другую, там мы сталкиваемся с напряжением и
среда субъекта и субъект противоречат друг другу.
Ты совершил грех перед собой. Известно же правило, что мысль должна быть схвачена в её зените. Нельзя пытаться выразить не созревшую мысль, как не следует снимать со сковороды неиспекшийся блин. Но нельзя бросать мысль, когда она в зените. Она подобна снаряду, который нужно перехватить, пока он летит. Успел перехватить - она твоя. Не успел - и мысль, которую ты знал, стала мертвой, и оживить её невозможно. Ты снова не войдёшь в неё. Мысль - это процесс. Процесс закончился, и нет мысли. И вот пытаюсь схватить мысль на её излёте. Либо успею, либо ничего не будет. Либо я напишу сейчас, либо не напишу никогда.
Ф.М. Достоевский так характеризует ординарность:
Тем
не менее, всё таки пред нами остается вопрос: что делать романисту с людьми
ординарными, совершенно “обыкновенными”, и как выставить их перед читателем,
чтобы сделать их хоть сколько нибудь интересными? Совершенно миновать их в
рассказе никак нельзя, потому что ординарные люди поминутно и в большинстве
необходимое звено в связи житейских событий; миновав их, стало быть, нарушим
правдоподобие. Наполнять романы одними типами или даже просто, для интереса,
людьми странными и небывалыми было бы неправдоподобно, да пожалуй, и не
интересно. По нашему, писателю надо стараться отыскивать интересные и
поучительные оттенки даже и между ординарностями. Когда же, например, самая
сущность некоторых ординарных лиц именно заключается в их всегдашней и
неизменной ординарности или, что еще лучше, когда, несмотря на все чрезвычайные
усилия этих лиц выйти во что бы ни стало из колеи обыкновенности и рутины, они
всё таки кончают тем, что остаются неизменно и вечно одною только рутиной, тогда
такие лица получают даже некоторую своего рода и типичность, — как ординарность,
которая ни за что не хочет остаться тем, что она есть, и во что бы то ни стало
хочет стать оригинальною и самостоятельною, не имея ни малейших средств к
самостоятельности. (Достоевский. Идиот")
В самом деле, нет ничего
досаднее как быть, например, богатым, порядочной фамилии, приличной наружности,
недурно образованным, не глупым, даже добрым, и в то же время не иметь никакого
таланта, никакой особенности, никакого даже чудачества, ни одной своей
собственной идеи, быть решительно “как и все”. Богатство есть, но не
Ротшильдово; фамилия честная, но ничем никогда себя не ознаменовавшая;
наружность приличная, но очень мало выражающая; образование порядочное, но не
знаешь, на что его употребить; ум есть, но без своих идей; сердце есть, но без
великодушия, и т. д., и т. д. во всех отношениях. Таких людей на свете
чрезвычайное множество и даже гораздо более, чем кажется; они разделяются, как и
все люди, на два главные разряда: одни ограниченные, другие “гораздо поумней”.
Первые счастливее. Ограниченному “обыкновенному” человеку нет, например, ничего
легче, как вообразить себя человеком необыкновенным и оригинальным и усладиться
тем без всяких колебаний. Стоило некоторым из наших барышень остричь себе
волосы, надеть синие очки и наименоваться нигилистками, чтобы тотчас же
убедиться, что, надев очки, они немедленно стали иметь свои собственные
“убеждения”. Стоило иному только капельку почувствовать в сердце своем что
нибудь из какого нибудь обще человеческого и доброго ощущения, чтобы немедленно
убедиться, что уж никто так не чувствует, как он, что он передовой в общем
развитии. Стоило иному на слово принять какую нибудь мысль или прочитать
страничку чего нибудь без начала и конца, чтобы тотчас поверить, что это “свои
собственные мысли” и в его собственном мозгу зародились. Наглость наивности,
если можно так выразиться, в таких случаях доходит до удивительного; всё это
невероятно, но встречается поминутно. Эта наглость наивности, эта
несомневаемость глупого человека в себе и в своем таланте, превосходно
выставлена Гоголем в удивительном типе поручика Пирогова. Пирогов даже и не
сомневается в том, что он гений, даже выше всякого гения; до того не
сомневается, что даже и вопроса себе об этом ни разу не задает; впрочем,
вопросов для него и не существует. Великий писатель принужден был его, наконец,
высечь для удовлетворения оскорбленного нравственного чувства своего читателя,
но, увидев, что великий человек только встряхнулся и для подкрепления сил после
истязания съел слоеный пирожок, развел в удивлении руки и так оставил своих
читателей. Я всегда горевал, что великий Пирогов взят Гоголем в таком маленьком
чине, потому что Пирогов до того самоудовлетворим, что ему нет ничего легче как
вообразить себя, по мере толстеющих и крутящихся на нем с годами и “по линии”
эполет, чрезвычайным, например, полководцем; даже и не вообразить, а просто не
сомневаться в этом: произвели в генералы, как же не полководец? (там же)
Действующее лицо нашего рассказа, Гаврила
Ардалионович Иволгин, принадлежал к другому разряду; он принадлежал к разряду
людей “гораздо поумнее”, хотя весь, с ног до головы, был заражен желанием
оригинальности. Но этот разряд, как мы уже и заметили выше, гораздо несчастнее
первого. В том то и дело, что умный “обыкновенный” человек, даже если б и
воображал себя мимоходом (а пожалуй, и во всю свою жизнь) человеком гениальным и
оригинальнейшим, тем не менее сохраняет в сердце своем червячка сомнения,
который доводит до того, что умный человек кончает иногда совершенным отчаянием;
если же и покоряется, то уже совершенно отравившись вогнанным внутрь тщеславием.
Впрочем, мы во всяком случае взяли крайность: в огромном большинстве этого
умного разряда людей дело происходит вовсе не так трагически; портится разве под
конец лет печенка, более или менее, вот и всё. Но всё таки, прежде чем смириться
и покориться, эти люди чрезвычайно долго иногда куралесят, начиная с юности до
покоряющегося возраста, и всё из желания оригинальности. Встречаются даже
странные случаи: из за желания оригинальности иной честный человек готов
решиться даже на низкое дело; бывает даже и так, что, иной из этих несчастных не
только честен, но даже и добр, провидение своего семейства, содержит и питает
своими трудами даже чужих, не только своих, и что же? всю то жизнь не может
успокоиться! Для него нисколько не успокоительна и не утешительна мысль, что он
так хорошо исполнил свои человеческие обязанности; даже, напротив, она то и
раздражает его: “Вот, дескать, на что ухлопал я всю мою жизнь, вот что связало
меня по рукам и по ногам, вот что помещало мне открыть порох! Не было бы этого,
я, может быть, непременно бы открыл — либо порох, либо Америку, — наверно еще не
знаю что, но только непременно бы открыл!” Всего характернее в этих господах то,
что они действительно всю жизнь свою никак не могут узнать наверно, что именно
им так надо открыть, и что именно они всю жизнь наготове открыть: порох или
Америку? Но страдания тоски по открываемому, право, достало бы в них на долю
Колумба или Галилея.(там же)
Противоположность ординарности и
"гения" заключается в противоположности доминирования познающей либо познаваемой
стороны в человеке и соотношении этих двух противоположных сил, обусловливающих
преимущественно духовное либо чувственное отношение к реальности.
Вопрос классификаций вещь всегда довольно относительная, условная. Несмотря на всю приблизительность, я всё же решусь сказать, что господин Мартынов гораздо более относится к первому типу ординарности. чем ко второму, и Гаврила Ардалионыч в этом отношении может вполне удовлетвориться, поскольку всё-таки чувствуется, что он будет поумнее господина Мартынова. Всё-таки мы помним, что он хотя и упал в обморок при виде денег, сгорающих в пламени, однако же пересилил себя, не бросился за ними. То есть как бы благородство проявил. То, что у Гаврилы Ардалионыча в плюсе, у Николая Соломоновича в минусе. И если Гаврила Ардалионыч остановился перед позывами своей низости, то господин Мартынов останавливался тоже перед позывами своей низости, но не из каких-то благородных чувств, а единственно из трусости, из чувства самосохранения, а также из чувства собственной гламурности, как это теперь называют. Так что Лермонтов, конечно, мог презирать Гаврилу Ардалионыча, мог бы язвить в его адрес, но все-таки не настолько уж без меры, поскольку через всю низость Гаврилы Ардалионыча, разумеется, скрываемую, всё же пробивается чувство стыда. Нет, что ни говорите, а Гаврила Ардалионыч, конечно, ординарность, и вызывает отвращение, и воняет, но не настолько.
Но нужно принять во внимание и другую сторону, сторону
Лермонтова. Вы попробуйте-ка жить среди этого болота и не заразиться, самому не
стать болотом! Ведь это невозможно, никак невозможно, ведь это имеет свою
немалую цену.
Вы правы:
из огня тот выйдет невредим,
Кто с вами день пробыть успеет,
Подышит воздухом одним,
И в нем рассудок уцелеет.
Грибоедов.
"Горе от ума"
Владимир Левин, несомненно, прав в том
отношении, что выход из положения Лермонтов нашел в том, что превратил весь этот
мир в объект, если хотите, естественно-научного (психологического) исследования.
А это значит, что он и вел себя как экспериментатор: он
относился к людям так же, как зоолог относится к насекомым,
накалываемых им на булавку. А так как он сам выступал в качестве средства
познания, то он был объективирован также и по отношению к самому себе, то есть к
себе как к чувственному существу относился также, как к другим чувственным
существам - как к тому, что само по себе не имеет цены. Князь А.И.Васильчиков
(когда мы имеем дело с чьим-то высказыванием, полезно иметь представление о его
субъекте. По существующим характеристикам, Васильчиков был фат, и в качестве
такового вполне мог определить действие колкостей Лермонтова. В качестве фата он
был циником и человеком, равнодушным к окружающим. И то, что он согласился быть
секундантом на дуэли, свидетельствует о том, что он относился к ней как к
развлечению для себя, и не случайно мы от него имеем подробное описание того,
как происходила дуэль):
"Лермонтов,
был человек странного и вместе с тем заносчивого нрава... в нем было два
человека: один - добродушный для небольшого кружка ближайших своих друзей и для
тех немногих лиц, к которым он имел особенное уважение, другой - заносчивый и
задорный для всех прочих его знакомых... Ко второму разряду принадлежал, по его
понятиям, весь род человеческий, и он считал лучшим своим удовольствием
подтрунивать и подшучивать над всякими мелкими и крупными странностями,
преследуя их иногда шутливыми, а весьма часто и язвительными насмешками. Это
настроение его ума и чувств было невыносимо для людей, которых он избрал целью
своих придирок и колкостей без всякой видимой причины, а просто как предмет, над
которым он изощрял свою наблюдательность".
Его остроты - это способ воздействия на объекты и
способ исследования их. Но ведь Лермонтов, помимо того, что был духовное
существо, был также и человек со всеми его чувствами и реакциями, симпатиями и
антипатиями. В нём была эта двойственность, но в этой двойственности ведущей
была духовность. Он жил, существовал не в этом мире, я имею ввиду, за
пределами чувственного мира. И можно заметить, что там, где он пытается говорить
о чувственном мире, там видятся надуманность, неловкость и наивность. Лермонтов
существовал в мире духа, и занимался его объектами так, как они проявляют себя в
духовной сфере. Чувственная сторона могла вызывать в Лермонтове только насмешку.
Говорить о том, были ли у Лермонтова друзья, сложно, ибо в мире духа не
бывает друзей. В мире духа не существует людей. Люди как чувственные существа
видятся им лишь как проявления духа, а не чувственности.
Тургенев:
"В наружности Лермонтова было что-то зловещее и
трагическое; какой-то сумрачной и недоброй силой, задумчивой презрительностью и
страстью веяло от его смуглого лица, от его больших и неподвижно тёмных глаз. Их
тяжёлый взор странно не согласовывался с выражением почти детскости нежных и
выдававшихся губ. Вся его фигура, приземистая, кривоногая, с большой головой на
сутулых плечах, возбуждала ощущение неприятное, но присущую мощь тотчас сознавал
всякий".
Лермонтов был ярчайшим типом духовного отношения к
реальности, помещенным в чувственно-практическую среду, и это обстоятельство не
могло не отвращать его от последней. Жизнь его в этой среде была для его духа
невыносимой, его дух задыхался в ней. В одном из своих последних стихотворений
он высказывается в том смысле, что его жизнь - ничего не стоит, это жизнь
червяка - на него наступил сапог - и нет его. Невыносимость жизни среди людей
чувства. И отсюда и его язвительно-презрительное отношение к окружающему.
Конечно, он не мог не фиксироваться при этом на человеческих типажах, являющихся
полной противоположностью ему.
В свою очередь, ординарность не
без оснований видит в Лермонтове для себя опасность и поэтому не любит его.
Владимир Левин утверждает:
До последнего
приезда поэта в Пятигорск Лермонтов и Мартынов были если не друзьями, то по
крайней мере близкими приятелями. Их добрые отношения, сложившиеся еще в
юнкерском училище, сохранялись, несмотря на частые и продолжительные разлуки.
и продолжает далее: Дружеские отношения были у
Лермонтова и с семьей Мартынова: по свидетельству А. И. Тургенева, поэт в
течение всего своего пребывания в Москве в 1840 году (сам Мартынов в это время
был на Кавказе) постоянно бывал у Мартыновых, предпринимал совместные загородные
поездки с сестрами своего будущего убийцы, появлялся в их ложе в театре. К этому
времени относится и небезынтересное письмо матери Мартынова к сыну на Кавказ:
“Лермонтов у нас чуть ли не каждый день. По правде сказать, я его не особенно
люблю; у него слишком злой язык, и, хотя он выказывает полную дружбу к твоим
сестрам, я уверена, что при первом случае он не пощадит и их; эти дамы находят
большое удовольствие в его обществе. Слава богу, он скоро уезжает; для меня его
посещения неприятны”. Мать Мартынова, по всей видимости, опасалась метких острот
несколько невоздержанного на язык поэта, но, безусловно, она ничем не выдала
своей неприязни к нему, продолжавшему бывать у них в доме на правах старого
друга ее сына.
Вот эту ключевую особенность ординарности следует подчеркнуть
особо: сущностью ординарности является гламурность. Если духовная личность так
прямо и ляпнет вам в глаза то, что о вас думает, то ординарность не только этого
не сделает, но сочтёт это крайне неприличным, ибо у ординарности прекрасно
отработан инстинкт безопасности и умения приспосабливаться.
Гоголь:
Надобно сказать, кто у нас на Руси если не
угнались еще кой в чем другом за иностранцами, то далеко перегнали их в умении
обращаться. Пересчитать нельзя всех оттенков и тонкостей нашего обращения.
Француз или немец век не смекнет и не поймет всех его особенностей и различий;
он почти тем же голосом и тем же языком станет говорить и с миллионщиком, и с
мелким табачным торгашом, хотя, конечно, в душе поподличает в меру перед первым.
У нас не то: у нас есть такие мудрецы, которые с помещиком, имеющим двести душ,
будут говорить совсем иначе, нежели с тем, у которого их триста, а у которого их
триста, будут говорить опять не так, как с тем, у которого их пятьсот, а с тем,
у которого их пятьсот, опять не так, как с тем, у которого их восемьсот, -
словом, хоть восходи до миллиона, всё найдут оттенки. Положим, например,
существует канцелярия, не здесь, а в тридевятом государстве, а в канцелярии,
положим, существует правитель канцелярии. Прошу смотреть на него, когда он сидит
среди своих подчиненных, - да просто от страха и слова не выговоришь! гордость и
благородство, и уж чего не выражает лицо его? просто бери кисть, да и рисуй:
Прометей, решительный Прометей! Высматривает орлом, выступает плавно, мерно. Тот
же самый орел, как только вышел из комнаты и приближается к кабинету своего
начальника, куропаткой такой спешит с бумагами под мышкой, что мочи нет. В
обществе и на вечеринке, будь все небольшого чина, Прометей так и останется
Прометеем, а чуть немного повыше его, с Прометеем сделается такое превращение,
какого и Овидий не выдумает: муха, меньше даже мухи, уничтожился в песчинку! "Да
это не Иван Петрович, - говоришь, глядя на него. - Иван Петрович выше ростом, а
этот и низенький и худенький; тот говорит громко, басит и никогда не смеется, а
этот черт знает что: пищит птицей и все смеется". Подходишь ближе, глядишь -
точно Иван Петрович! "Эхе-хе", - думаешь себе...
Грибоедовский
Молчалин:
Молчалин
В мои лета не должно сметь
Свое суждение иметь.
Чацкий
Помилуйте, мы с вами не ребяты,
Зачем же мнения чужие только святы?
Молчалин
Ведь надобно ж зависеть от других.
Чацкий
Зачем же надобно?
Молчалин
В чинах мы небольших.
И далее:
Лиза
А вам, искателям невест,
Не нежиться и не зевать бы;
Пригож и мил, кто не доест
И не доспит до свадьбы.
Молчалин
Какая свадьба? с кем?
Лиза
А с барышней?
Молчалин
Поди,
Надежды много впереди,
Без свадьбы время проволочим.
Лиза
Что вы, сударь! да мы кого ж
Себе в мужья другого прочим?
Молчалин
Не знаю. А меня так разбирает дрожь,
И при одной я мысли трушу,
Что Павел Афанасьич раз
Когда-нибудь поймает нас,
Разгонит, проклянет!.. Да что? открыть ли душу?
Я в Софье Павловне не вижу ничего
Завидного. Дай Бог ей век прожить богато,
Любила Чацкого когда-то,
Меня разлюбит, как его.
Мой ангельчик, желал бы вполовину
К ней то же чувствовать, что чувствую к тебе;
Да нет, как ни твержу себе,
Готовлюсь нежным быть, а свижусь - и простыну.
Лиза
И вам не совестно?
Молчалин
Мне завещал отец:
Во-первых, угождать всем людям без изъятья -
Хозяину, где доведется жить,
Начальнику, с кем буду я служить,
Слуге его, который чистит платья,
Швейцару, дворнику, для избежанья зла,
Собаке дворника, чтоб ласкова была.
Лиза
Сказать, сударь, у вас огромная опека!
Молчалин
И вот любовника я принимаю вид
В угодность дочери такого человека...
Лиза
Который кормит и поит,
А иногда и чином подарит?
Пойдемте же, довольно толковали.
Молчалин
Пойдем любовь делить плачевной нашей крали.
Дай обниму тебя от сердца полноты.
(Лиза не дается.)
Зачем она не ты!
В этом отношении ординарность представляет ловушку как для
человека духовного, так и для себя самой в ситуациях, подобных тем, в которых
оказались Мартынов и Лермонтов. Реакция завистливой ординарности в этом случае
оказывается перевернутой. Прежде всего, ординарностью выставляются защиты для
сохранения себя в качестве ординарности. Эта защита заключается в том, что она,
в инстинкте своём испытывая унижение, не хочет себе в этом признаться и убеждает
себя в равенстве противоположной стороне. Тем самым она вносит в структуру своей
психики противоречие. Установка на равенство привязывает ординарность к
раздражающему её субъекту, которая реализуется в приятельственных формах. Но
если ординарность, испытывая отрицательные чувства, чтобы заглушить их, играет
противоположную роль, то ведь другая сторона лишена противоположности чувств и
мышления, и установление видимости приятельственной связи провоцирует её на
реакции, отражающие сущность объекта. И там, где она ко льву поостереглась бы
безоглядно подойти, так приятельственные отношения с ординарностью превращают
последнюю в мошку, то есть в поведение всё дозволенности. И именно в эту ловушку
и попадают оба - и Мартынов, и Лермонтов.
Я в качестве ординарного человека рассуждаю: Почему не я? Чем я хуже его? Но
вот ведь как-то, почему-то получается так, что в глазах окружающих я хуже его,
и, что самое страшное, я сам чувствую себя, моим инстинктом, ниже его. И это мне
невыносимо, это меня унижает, это делает из меня человека какого-то второго
сорта. И это для меня, человека ординарного и завистливого, совершенно
невыносимо. Я чувствую себя человеком исключительным, необыкновенным, а чувствую
я себя так потому, что страстно люблю самого себя. И мне всё кажется, что он
причина того, что я не признан, что если бы не было его, то я в глазах у
окружающих был бы лучше всех, я чувствовал бы себя превосходно. И я его
ненавижу, ненавижу всеми силами моей души.
Да вот сами посмотрите, как я
прекрасен в глазах у окружающих:
Мартынов
Википедия Получил прекрасное образование, был человек весьма начитанный и с
ранней молодости писал стихи.
Я.И. Костенецкий, служивший в то время при штабе в Ставрополе «К нам
(в 1839 г.) на квартиру, почти каждый день приходил Н.С.Мартынов. Это был очень
красивый молодой гвардейский офицер, блондин, со вздернутым немного носом и
высокого роста. Он был всегда очень любезен, весел, порядочно пел под фортепиано
романсы и полон надежд на свою будущность; он все мечтал о чинах и орденах и
думал не иначе, как дослужиться на Кавказе до генеральского чина. После он уехал
в Гребенской казачий полк, куда он был прикомандирован, и в 1841 году я увидел
его в Пятигорске, но в каком положении! Вместо генеральского чина он был уже в
отставке майором, не имел никакого ордена и из веселого и светского изящного
молодого человека сделался каким-то дикарем: отрастил огромные бакенбарды, в
простом черкесском костюме, с огромным кинжалом, в нахлобученной белой папахе,
вечно мрачный и молчаливый!»
Это - то, как человек выглядит в глазах людей, судящих о них по
их гламуру, то есть лицемерие человека отождествляющих с его сущностью. Но вот
другие свидетельства:
Кузминский:
Мартынов был замечательный эгоист и льстец; был очень навязчив и
пользовался не особенно завидной репутацией в Пятигорске. Желая подражать во
всем тогдашним горцам, он завел черкеску, брил не раз голову, украсил себя
серебряным оружием, вполне нарушая этим ту простоту, которая составляла
неотъемлемую принадлежность одежды черкесов. В этом наряде он всегда казался
смешным, и поэтому не удивительно, что и Лермонтов посмеивался над ним. Его не
любили в пятигорском обществе; одною лестью прокладывал он себе нередко путь в
дом того или другою из гостеприимных обывателей Пятигорска. Квартиру Лермонтова
он также посещал часто, хотя Лермонтову он никогда не нравился за свою лесть и
за свою неестественность.
Да ведь здесь есть и другая сторона: будь ты хоть тысячу
раз гением, мне то что до этого. То, что ты гений - это твоё личное дело, и мне
до твоей гениальности нет ровным счетом никакого дела. Будь хоть гением, хоть
расгением, но я-то тут причём. Пока ты где-то там ходишь в гениях, я могу и
уважать тебя и даже восхищаться тобой. Но самолюбия моего не затрагивай,
это уже другой разговор. В качестве людей - мы на равных, и если ты затрагиваешь
меня, то не обессудь, если я начну возражать. А если можешь быть гением не
иначе, как прохаживаясь по мне, то извини, если я отнесусь к тебе без должного
пиетета. Ведь так, ведь как ни крути, а так, и от этого не уйти, и я должен
очень уж не уважать себя, чтобы позволять по себе топтаться.
Кузминский:
"Друг Лермонтова Столыпин
считал Мартынова трусом и был положительно уверен, что там, где коснётся дуэли,
Мартынов непременно отступит. Думали также, что Мартынов предпринял дуэль с тою
целью, чтобы сбросить с себя то мнение, которое существовало о нём в тогдашнем
обществе, как о необычайном трусе"
В.А.Захаров:
"Итак, ознакомившись со множеством документов, можно утверждать, что
единственным поводом к дуэли были насмешки Лермонтова над Мартыновым.
Лермонтов сам провоцировал Мартынова на вызов, подсказывая, что тому
следовало делать. Всерьёз предстоящую дуэль никто не воспринимал. Настоящие
попытки примирить соперников не предпринимались, скорее все готовились к новому
развлечению, разнообразившему жизнь на Водах".
Вот на эту формулу, высказанную Захаровым, что Лермонтов сам подсказывал
Мартынову, что ему нужно делать, следует обратить особенное внимание. За этой
формулой лежит то самое противоречие, которое Мартынов сформировал в себе и
перенес на Лермонтова. Это противоречие заключается в том, что поведение
Мартынова сформировало у Лермонтова непроизвольную любовь к нему, которая по
сути своей являлась любовью льва к зебре, связанную с привычкой и которое
передалось Лермонтову. Возник круг, в котором весь вид и поведение Мартынова
возбуждали в Лермонтове уже непроизвольный, независящий от него импульс
безнаказанных острот, и каждый очередной круг в этом отношении увеличивал
внутреннее рассогласование в Мартынове. То зерно, которое однажды было брошено
Лермонтовым, с каждым очередным кругом увеличивало внутренний разрыв в Мартынове
между его сознанием ординарности, основанном на гламурности и, в силу природной
трусости, затормаживающем адекватную реакцию Мартынова. Следует иметь ввиду, что
все защиты Мартынова были направлены на отождествление себя с создаваемым им в
соответствии с его обстоятельствами образом себя и отрицание образа себя как
отражения себя как прообраза. Однако процесс, который имел место между
Мартыновым и Лермонтовым, со стороны Лермонтова достиг такой степени
неосторожности, что однажды гламур должен был быть пробит Мартыновым реальным.
То есть наступил такой момент, когда Мартынов признал себя таким, каков он есть,
и сознание, которое было сознанием его сущности, разрешило ему быть таким, каким
он был на самом деле, и действовать в соответствии с собственной природой.
Всё дело, однако, в том, что человек должен осознать себя как определенность.
Для ординарности мартыновского типа такое самоосознание невозможно, к
этому осознанию его нужно было привести. Причем, и само это осознание не могло
быть им осознанно, оно было вытеснено и подчиняло его себе как внешняя,
независящая от него сила. Нужно было создать внутри него опору в виде
неосознаваемого им сознания, на которую он однажды должен будет опереться и
через посредство которой он произведет свой роковой выстрел.
Чем
далее, тем более развивающееся к нему презрение Лермонтова, которое было подобно
волне, которая его несла, должно было достигнуть момента, когда человеку
уже всё равно, когда он начинает действовать, уже не оглядываясь ни на кого и ни
на что, ни на какую собственную защитную гламурную роль. Когда его как
осознающего себя гламура уже не существует, а существует просто лук, тетива
которого настолько натянута, что удержать лук от выстрела становится уже
невозможно, так что малейший внешний раздражитель ведет к выстрелу..
Когда Лермонтов писал княжну Мэри, его движущее им бессознательное презрение
к Мартынову, в свою очередь движимое темой запредельного, которое всегда владело
душой Лермонтова, еще не развилось в полную отвязанность по
отношению к Мартынову. Вообще тема запредельного, ощущение её - это тема,
которая словно поднимает человека над собой, давая ему ощущение избранности,
хотя бы и справедливое. Однако оно опасно тем, вызывает в человеке
презрение к жизни вообще и к собственной жизни в частности как к
чувственному явлению и, словно притягивающая бездна, заставляет выходить его за
пределы отношений, которые еще остаются терпимыми в чувственной жизни.
Так
вот, когда Лермонтов писал "Княжну Мэри", может быть, он и написал эту повесть
потому, что в нём было бессознательное ощущение опасности его отношений с
Мартыновым. Однако, в качестве молодого человека, Лермонтов отдался романтизму,
которого было слишком много в его юности. И получилось так, что там, где дело
касается прообраза Грушницкого - Мартынова, там он точен. Там, где дело касается
Печорина, там он на место Печорина поставил себя, умственно определив то, что он
сделал бы, будучи Печориным, то есть человеком, рефлексия которого погружена в
практику обыденной жизни. И вот тут-то Лермонтов и солгал относительно себя, так
как то, что сделал бы практичный и эгоистичный Печорин, Лермонтов не мог бы
сделать этого никогда. Он не мог бы выстрелить в Грушницкого. То, что сделал
Печорин - это то, что он должен был сделать с точки зрения рациональной, с точки
зрения рассудка и собственной безопасности. Другими словами, Лермонтов в лице
Печорина, стреляющего в Грушницкого, действует как разумный чувственный человек.
Он оказался в положении человека, который устраняет помеху на своём пути. Однако
то, что может сделать человек разумный, этого не может сделать человек духа,
поскольку дух выше этого, выше всей этой чувственности и реальной практической
чувственной жизни.
В этой точке Лермонтов солгал. И вот тут-то и возник
парадокс, который произошел с Мартыновым.
Википедия, Мартынов:
Мартынов же с обидой считал себя (неизвестно, насколько обоснованно) прототипом
Грушницкого. И, однако, в то же самое время, вот такое замечание
(http://leftlena.livejournal.com/201948.html):Автор
предполагает, что "причиною такого странного образа действий Мартынова (имеется
ввиду выход Мартынова в отставку и его гламур) было желание играть роль
Печорина, героя тогдашнего времени, которого Мартынов, к несчастью, и
действительно вполне олицетворил собою".
По правде говоря, это утверждение на первый взгляд представляется
странным, однако "в нём что-то есть". Вряд ли причина, по которой Мартынов вышел
в отставку, связана с печериньернизмом. Скорее это связано с высказанной им
мыслью в одном из своих стихотворений "ужель и меня здесь смерть ожидает"
Мартынов, конечно, не был Печориным, как, пожалуй, и никем не был, поскольку всю
жизнь играл роли. Но вот разыграть роль Печорина в нужной ему ситуации он
вполне мог. И если так, то мы получаем, что в княжне Мэри Лермонтов дал
Мартынову полную программу того, что тот и реализовал. Мартынов обижался
на Лермонтова за то, что тот вывел в образе Грушницкого его самого. Но Лермонтов
не только это сделал, он также запрограммировал или, если хотите, спровоцировал
будущие отношения между собой и Мартыновым, и всем своим поведением в
дальнейшем, бесконечно преследуя своего заклятого приятеля Мартынова насмешками,
сделал всё для того, чтобы маски, которые Мартынов на себя надевал, однажды были
им сброшены и он сделал то, что было написано в повести. Помните слова
Грушницкого, обращенные к Печорину: - Стреляйте!
- отвечал он, - я себя презираю, а вас ненавижу. Если вы меня не убьете, я вас
зарежу ночью из-за угла. Нам на земле вдвоем нет места... Всё-таки
человек о других судит по себе. И в данном случае в словах Грушницкого мы слышим
слова самого Лермонтова, поставившего себя на место Мартынова. Потому что
Мартынов никогда бы не сказал первого предложения. Он не сказал бы "стреляйте".
Он по определению не мог этого сказать. Как и не мог сказать "Я себя презираю".
Потому что влюбленный в себя человек не может себя презирать и уж менее всего
допустить, что в него, любимого, могут стрелять. Но зато второе предложение
совершенно верно: зарезать из-за угла. Это вполне в духе самовлюбленных. И
поэтому когда Мартынов обижался на то, что де Лермонтов образ Грушницкого списал
с него, то это потому, что он действительно узнал в этом образе себя. Но ведь
всякий гламурник потому и гламурник, что скрывает, прячет своё подлинное лицо
именно в силу того, что лицо это неприлично. А тут он почувствовал, что с него
сброшены одежды, что он как бы осмеян перед всем миром, и ему не могло не
казаться, что люди, глядя на него, думают: да это же Грушницкий. У людей ничего
этого, пожалуй, и в мыслях нет, но тебе это кажется. Эта мысль уже засела в тебе
и ничем её не изгонишь, потому что ты узнал себя. И тогда и возникает
неизбывная, смертельная ненависть к автору. А когда Лермонтов на каждом шагу
подтверждает своими насмешками то, что он уже написал, то то, что отложилось в
душе, при каждом очередном выпаде Лермонтова актуализируется и, наконец, дело
доводится до взрыва: Верзилины устроили в своем
доме танцевальный вечер. Очевидцем роковой ссоры Мартынова и Лермонтова
оказалась Эмилия Александровна, которой и принадлежит наиболее подробное ее
описание: «13 июля собралось к нам несколько девиц и мужчин... Михаил Юрьевич
дал слово не сердить меня больше, и мы, провальсировав, уселись мирно
разговаривать. К нам присоединился А.С. Пушкин, который также отличался
злоязычием, и принялись они вдвоем острить свой язык наперебой. Несмотря на мои
предостережения, удержать их было трудно. Ничего злого особенно не говорили, но
смешного много; но вот увидели Мартынова, разговаривающего очень любезно с
младшей сестрой моей Надеждой, стоя у рояля, на котором играл князь Трубецкой.
Не выдержал Лермонтов и начал острить на его счет, называя его “montagnard au
grand poignard”... Надо же было так случиться, что, когда Трубецкой ударил
последний аккорд, слово poignard раздалось по всей зале. Мартынов побледнел,
закусил губы, глаза его сверкнули гневом; он подошел к нам и голосом весьма
сдержанным сказал Лермонтову: “Сколько раз просил я вас оставить свои шутки при
дамах”, — и так быстро отвернулся и отошел прочь, что не дал и опомниться
Лермонтову, а на мое замечание: “Язык мой — враг мой” — Михаил Юрьевич отвечал
спокойно: “Это ничего, завтра мы будем добрыми друзьями”. Танцы продолжались, и
я думала, что тем кончилась вся ссора... После уж рассказывали мне, что когда
выходили от нас, то в передней же Мартынов повторил свою фразу, на что Лермонтов
спросил: “Что ж, на дуэль, что ли, вызовешь меня за это?” Мартынов ответил
решительно “Да”, и тут же назначили день»
Но если вы скажете, что Мартынов вызвал Лермонтова на дуэль в результате
того, что долее не мог терпеть выходок Лермонтова, то ошибетесь. "Трус не играет
в хоккей", но трус также и не вызывает на дуэль без того, чтобы не быть
уверенным, что эта дуэль для него безопасна. Поэтому следует предположить, что
Мартынов, исходя из знания характера Лермонтова, предвидел, как тот поведет себя
во время дуэли, и здесь им было всё точно рассчитано. А сделать такой точный
расчет ему не могла не помочь роль разыгрываемого им Печорина. Только этот
Печорин был не в духе Лермонтова, а в духе Мартынова, то есть Печорин мог всё
рассчитать, но выполнить расчет должен был Грушницкий, и расчет велся на
человека, стреляющего из-за угла. Т.о, благодаря своему выстрелу Мартынов,
сознательного или бессознательно, пришёл к своей сущности и стал равен самому
себе.
Князь Валиьчиков: “Мы отмерили с
Глебовым 30 шагов; последний барьер поставили на 10-ти и, разведя противников на
крайние дистанции, положили им сходиться каждому на 10 шагов по команде: “Марш”.
Зарядили пистолеты. Глебов подал один Мартынову, я другой Лермонтову и
скомандовали: “Сходись!” Лермонтов остался неподвижен и, взведя курок, поднял
пистолет дулом вверх, заслоняясь рукой и локтем по всем правилам опытного
дуэлиста. В эту минуту, и в последний раз, я взглянул на него и никогда не
забуду того спокойного, почти веселого выражения, которое играло на лице поэта
перед дулом пистолета, уже направленного на него. Мартынов быстрыми шагами
подошел к барьеру и выстрелил, Лермонтов упал...”
“Вероятно, вид торопливо шедшего и целившегося в него Мартынова, — пишет со слов
Васильчикова Висковатов, — вызвал в поэте новое ощущение. Лицо приняло
презрительное выражение, и он, все не трогаясь с места, вытянул руку кверху,
по-прежнему кверху же направляя дуло пистолета”.
Вот в этом всё дело.
В этом всё дело. Ты относишься к другому как к человеку, но неожиданно для себя
видишь, что другой на самом деле оказался животным. И ты, обнаружив, что тот, к
которому ты относился, несмотря на все свои остроты и именно поэтому, как к
человеку, всего лишь животное. Но даже и в этом момент ты продолжаешь относиться
к другому как к человеку, и лицо твоё выражает к нему презрение. А ты можешь
выражать это своё презрение сколько угодно, животное это не трогает. В этом всё
дело. Ошибочка вышла. Думал, что имеешь дело с человеком, с импульсами человека,
а оказалось, что этим существом движут животные импульсы. Не было у Лермонтова
времени сообразить это. Не оставалось для этого времени. Потому что если бы у
него оставалось для этого время, его, лермонтовский Печорин хлопнул бы этого
дурака, как муху, и был бы тысячу раз прав, потому что в этом случае и он,
Лермонтов, в образе Печорина выступил бы в качестве животного и действовал бы по
животным законам. А среди животных побеждает сильнейший. И здесь у Мартынова
шансов не было никаких. Да Мартынов бы и не вызвал Лермонтова - животное. Он
вызывал к барьеру Лермонтова- человека.
А теперь представьте себе, какое
наслаждение испытал Мартынов, когда увидел, что противник его повержен. Нет, он
не чувствовал за собой никакой вины. Он возмущался тем, что на него наложили
епитимью. Ведь внутри себя он прекрасно знал, что то и как он сделал, он и
должен был сделать в качестве Мартынова-Грушницкого. Он сделал то, что было в
его сущности. Здесь, наконец, обмана не было.
А какой же вывод? Вывод
такой, что бойтесь заклятых приятелей, бойтесь тех, выше которых вы себя
чувствуете и считаете. Даром это для вас не пройдет. Мошки - это наиболее
приспособленные к выживанию в среде существа, образующие две трети земной
биологической массы.. И поэтому вам не следует полагать, что вы чем-то
превосходите их.
Подвёл Лермонтова еще не выветрившийся у него
юношеский романтизм относительно чувственной жизни. Увы.
28.04.09 г.