Представьте себе мишень, которую обстреливают со всех
сторон. Вот и у меня такое ощущение, что есть мысль, которая обстреливается
с разных сторон, и, однако, в мысли остаётся недосказанность, так что вроде
бы и всё ясно в ней, но присмотришься, и обнаруживаешь только факт, а дальше
как будто и идти некуда и незачем, на этом всё кончается. Мол, это жизнь, и
нужно принимать всё как есть, а, между тем, досада остаётся.
Пока это прямо не коснётся тебя, то что-то в тебе застревает, на долгие
годы, может быть, на всю жизнь. И так может и сидеть в тебе, как привычная
заноза, о которой забываешь, как вопрос, оставшийся без ответа. А потом
вдруг это коснётся тебя, и тогда весь набор всех этих заноз по какому-то
вопросу вдруг собирается вместе и освещается, но, правда, всего лишь как
факт.
Сколько я могу вспомнить, я в своё схватил
две занозы, и, как представляется, как будто не связанные между собой, не
связанные одной мыслью.
Одна заноза была связана с сообщениями, что
когда советские бойцы вошли в Германию, они были поражены её высоким
культурным уровнем жизни. Я имею ввиду дома и приусадебные участки. Всё у
них чистенько, аккуратненько, всё прилизано. И вот де советские бойцы
посмотрели на всю эту прелесть и увидели, как хорошо живут люди на западе.
Мол, увидели и заволновались, что де вот, мол, как люди живут, какие дома
имеют, и как у них всё чистенько и аккуратненько в том смысле, что и самим
такого же захотелось, я имею ввиду, также жить в таких красивеньких
аккуратненьких домах.
Ну, пока существовали Советы,
все подобные мысли, конечно, могли действовать на воображение в том смысле,
что де не Сталин является выражением духа народного, а, напротив, бедный и
несчастный народ порабощен этой сволочью Сталиным, а если бы его не было, то
всё было бы очень хорошо, и у нас были бы точно такие же культурные и
аккуратненькие домики, и мы были бы тоже такими же херами, и у нас были бы
точно такие же фрау, как и у немцев.
И вдруг возникла неожиданная
мысль, и эта мысль отнеслась к тому, что за этим стоит, за этими
красивенькими и аккуратненькими немецкими усадьбами, какая жизнь людей, у
которых есть такие усадьбы. Ведь усадьбы не возникают на пустом месте и не
существуют сами по себе. Усадьбу нужно построить, а когда построил, нужно
ухаживать за ней, нужно на ней работать, работать и работать, так что вся
жизнь в работе, и получается так, что неизвестно, что для чего, усадьба для
человека или человек для усадьбы. А ведь это уже совершенно другой взгляд на
вещи. Одно дело, когда ты видишь усадьбу и раскатываешь слюни "вот бы и мне
такую", и совсем другой вопрос - какую цену ты готов заплатить за неё. Это
славно, если усадьба тебе дана даром, да есть крепостные, которые её
обслуживают, это по-русски, это по барски. Это я понимаю, это хорошо. Но
чтобы самому с утра до ночи "в поте лица своего добывать себе хлеб
насущный", да еще в этом видеть весь смысл жизни... если жизнь
заключается в этом ковырянии на этой чертовой усадьбе, то этого,
извините - подвиньтесь, мне не надо, я этого не хочу. Уж лучше если я
и буду работать, то по принуждению, истинно как раб, чтобы я
мог говорить, какой я по жизни несчастный человек и страдалец, ибо
принуждаем и несвободен. Оно же не случайность, что в русском языке
слово "работа"имеет своим корнем "раб"а.
И то,
что я этого не хочу, высветилось как нельзя лучше после того, как рухнули
Советы. Что теперь тебе, козлу, мешает заводить себе усадьбу и ковыряться в
ней, как жуку навозному, как богом проклятому?! Ничто не мешает. А ведь не
заводишь. А если встречаешь исключение среди своих собратьев, так в твоих
глазах он противная харя и кулак.
И тут из меня вышла вторая заноза, которую я однажды схватил у
Достоевского:
" — А по моему мнению, рулетка только и
создана для русских, — сказал я, и когда француз на мой отзыв презрительно
усмехнулся, я заметил ему, что, уж конечно, правда на моей стороне, потому
что, говоря о русских как об игроках, я гораздо более ругаю их, чем хвалю, и
что мне, стало быть, можно верить.
— На чем же вы основываете ваше мнение? — спросил француз.
— На том, что в катехизис добродетелей и достоинств цивилизованного
западного человека вошла исторически и чуть ли не в виде главного пункта
способность приобретения капиталов. А русский не только не способен
приобретать капиталы, но даже и расточает их как то зря и безобразно. Тем не
менее нам, русским, деньги тоже нужны, — прибавил я, — а следственно, мы
очень рады и очень падки на такие способы, как например рулетки, где можно
разбогатеть вдруг, в два часа, не трудясь. Это нас очень прельщает; а так
как мы и играем зря, без труда, то и проигрываемся!
— Это отчасти справедливо, — заметил самодовольно француз.
— Нет, это несправедливо, и вам стыдно так отзываться о своем
отечестве, — строго и внушительно заметил генерал.
— Помилуйте, — отвечал я ему, — ведь, право, неизвестно еще, что
гаже: русское ли безобразие или немецкий способ накопления честным трудом?
— Какая безобразная мысль! — воскликнул генерал.
— Какая русская мысль! — воскликнул француз.
Я смеялся, мне ужасно хотелось их раззадорить.
— А я лучше захочу всю жизнь прокочевать в киргизской палатке, —
вскричал я, — чем поклоняться немецкому идолу.
— Какому идолу? — вскричал генерал, уже начиная серьезно сердиться.
— Немецкому способу накопления богатств. Я здесь недолго, но, однако
ж, все таки, что я здесь успел подметить и проверить, возмущает мою
татарскую породу. Ей богу, не хочу таких добродетелей! Я здесь успел уже
вчера обойти верст на десять кругом. Ну, точь в точь то же самое, как в
нравоучительных немецких книжечках с картинками: есть здесь везде у них в
каждом доме свой фатер , ужасно добродетельный и необыкновенно честный. Уж
такой честный, что подойти к нему страшно. Терпеть не могу честных людей, к
которым подходить страшно. У каждого эдакого фатера есть семья, и по вечерам
все они вслух поучительные книги читают. Над домиком шумят вязы и каштаны.
Закат солнца, на крыше аист, и все необыкновенно поэтическое и трогательное…
— Уж вы не сердитесь, генерал, позвольте мне рассказать
потрогательнее. Я сам помню, как мой отец, покойник, тоже под липками, в
палисаднике, по вечерам вслух читал мне и матери подобные книжки… Я ведь сам
могу судить об этом как следует. Ну, так всякая эдакая здешняя семья в
полнейшем рабстве и повиновении у фатера. Все работают, как волы, и все
копят деньги, как жиды. Положим, фатер скопил уже столько то гульденов и
рассчитывает на старшего сына, чтобы ему ремесло аль землишку передать; для
этого дочери приданого не дают, и она остается в девках. Для этого же
младшего сына продают в кабалу аль в солдаты и деньги приобщают к домашнему
капиталу. Право, это здесь делается; я расспрашивал. Все это делается не
иначе, как от честности, от усиленной честности, до того, что и младший
проданный сын верует, что его не иначе, как от честности, продали, — а уж
это идеал, когда сама жертва радуется, что ее на заклание ведут. Что же
дальше? Дальше то, что и старшему тоже не легче: есть там у него такая
Амальхен, с которою он сердцем соединился, — но жениться нельзя, потому что
гульденов еще столько не накоплено. Тоже ждут благонравно и искренно и с
улыбкой на заклание идут. У Амальхен уж щеки ввалились, сохнет. Наконец, лет
через двадцать, благосостояние умножилось; гульдены честно и добродетельно
скоплены. Фатер благословляет сорокалетнего старшего и тридцатипятилетнюю
Амальхен, с иссохшей грудью и красным носом… При этом плачет, мораль читает
и умирает. Старший превращается сам в добродетельного фатера, и начинается
опять та же история. Лет эдак чрез пятьдесят или чрез семьдесят внук первого
фатера действительно уже осуществляет значительный капитал и передает своему
сыну, тот своему, тот своему, и поколений чрез пять или шесть выходит сам
барон Ротшильд или Гоппе и Комп., или там черт знает кто. Ну с, как же не
величественное зрелище: столетний или двухсотлетний преемственный труд,
терпение, ум, честность, характер, твердость, расчет, аист на крыше! Чего же
вам еще, ведь уж выше этого нет ничего, и с этой точки они сами начинают
весь мир судить и виновных, то есть чуть чуть на них не похожих, тотчас же
казнить. Ну с, так вот в чем дело: я уж лучше хочу дебоширить по русски или
разживаться на рулетке. Не хочу я быть Гоппе и Комп. чрез пять поколений.
Мне деньги нужны для меня самого, а я не считаю всего себя чем то
необходимым и придаточным к капиталу. "Ф. Достоевский "Игрок"
Вот возьмите меня. Я сам сантехник, ставка у меня 5 тыс. Я женат и мне
понравилась другая женщина, с деревенскими корнями. Жена моя правильная и
любящая меня, можно сказать, до смерти. Ей всё нравится во мне, всё
устраивает - и что я делаю, и как я рассуждаю. И я живу с ней десять
лет. И мне стало скучно. А другая женщина неправильная, и мне с ней весело.
Кроме того, у неё есть бывший муж, с которым я работаю на одном предприятии,
в смысле, в "Водоканале" и пацаненок от него. И я дерусь с бывшим мужем, а
пацаненок уже называет меня папой. И мне очень хорошо. Жену я обманываю, и
это мне тоже нравится. Словом, я чувствую, что я - существую, можно сказать,
живу.
Всё это так тянется, но новая моя женщина забеременела, и
настала пора решать проблему. Делать нечего, я говорю жене: иди куда хочешь,
а куда - это твои проблемы. При этом я испытываю чувство стыда, и это тоже
очень приятно. Я развёлся с женой и женился на новой женщине, а она родила
мне девочку. И стали мы жить, а я купил машину, взяв кредит. Кроме того, я
стал учить пацаненка читать, и раздавать ему подзатыльники. Мне это очень
нравится, чувствовать свою власть. Мне нравится, когда он начинает трястись
и плакать при виде меня. А жене я говорю: не нравится - забирай монатки и
убирайся с детьми. И это тоже очень хорошо. Потом я продал машину, взял еще
кредит и купил другую машину. И так потихоньку у меня набралось
кредита на 660 тыс. Это при зарплате в 5 тыс и необходимости ежемесячно
платить за кредит 20 тысяч. Но меня выручали ряды. А тут с этим
кризисом ряды пропали, и я оказался на мели. Я обычно, когда мать начинает
вмешиваться, говорю ей:"А кто ты такая тут?"- но, само собой, когда
мне нужны деньги, обращаюсь к ней, и она меня ими снабжает. И это тоже всё
очень хорошо. И то, что я прошу деньги, хотя это и неприятно, но в самом
этом неприятном есть приятные стороны, и особенно приятно то, что ведь дают
мне деньги, дают! И я чувствую себя победителем. Что ни говорите, а хорошо,
приятно жить!
Ну, у матери какие деньги. Теперь она ищет другую работу, чтобы мои
кредиты оплачивать.
Но есть, скажу я вам, у меня дядька. Ну такой
же правильный. Всё рассчитывает, у него копеечка к копеечке. Богатенький
Буратино. Я - к нему. И он не отказал. Покривился, понимает, что этих денег
больше не увидит. И, однако, не отказал. У него родственные отношения -
превыше всего. А я бы отказал. Я беру у него деньги, а сам думаю: "Ну, и
дурак же ты!" Вот он дал мне денег, а я его не люблю. Не моей души он
человек. По мне, так ты меня побей, хоть в тюрьму посади, но чтобы это было
душевно, чтобы я чувствовал в тебе свинство. И я тебя буду уважать. Потому
что человек без свинства - это что же такое? Это даже в моих глазах и не
человек вовсе. Потому что - не интересно. И эти расчётливые копеечники
- тьфу!
Да, а с чего это я начал писать об этом? Что меня на это
натолкнуло?
Ну, конечно, точно, израильская операция в Газе. Знаете,
у меня такое ощущение, что этот, кто у них там в Газе, хамаз, что ли, это
природа, а израильтяне - это ум. И вот ум столкнулся с природой, и ум
природу не понимает и не знает, что с нею делать. То есть ум терпит, терпит,
а потом никакого терпения уже нет, и тут наступает ёб твою мать, ум с цепи
срывается. А так как природы в уме нет, то он хотя и делает всё это,
но и понимает, что всё это бессмысленно, что он ходит по кругу, что
несмотря ни на что ничто не изменится, и вся эта операция, все эти смерти
только льют воду на мельницу ненависти, на "мы не желаем, чтобы тут были
евреи. Мы желаем, чтобы тут было одно единственное палестинское
государство".
Ведь ум и природа - у них способы рассуждения разные.
Ум говорит: "Посмотрите, какие мы, израильтяте, сильные, ваши действия
бессмысленны, а раз они бессмысленны, то и следует принять существующее
положение вещей" А природа говорит: "А я не могу иначе. Я хочу тебя укусить,
я не хочу, чтобы ты существовал, и я буду тебя кусать, сколько могу. Это
доставляет мне удовольствие. Без этого я не могу, и я буду кусать тебя, пока
живу и пока ты живёшь."
31.12.08 г.