Как-то в давным-давно прошедшие времена я прочитал
рассказ Бунина "Лёгкое дыхание", и это слово - "лёгкое дыхание" - осталось во
мне как символ некоей мистической сущности. Насчёт мистики у меня сложно. Вообще
же люди гораздо чаще мистичны, чем рациональны, но мистичности своей не
замечают, напротив, именно свою мистичность они и рассматривают как
рациональность самой высшей пробы, как такую рациональность, которая не может
уже быть подвержена никакому сомнению. Но ведь это и есть признак мистичности
человека, когда он свои мысли принимает за реальность, за конечную сущность и их
истина выступает для него в качестве абсолюта.
У меня
оставалось ощущение, что в рассказе Бунина есть что-то важное, чего я
никак не в состоянии ухватить.
А тут как-то иду по
Профсоюзной, и на спуске к памятнику стачки 1905 года, рядом с мусорником, вижу
выброшенную груду книг. Должен признаться, что, по-моему, кроме того маленького
рассказа Бунина до этого момента я из его произведений ничего не читал. Не
пошел он в меня.
Вообще-то для меня книги - вещь священная, и когда я
увидел выброшенные книги, у меня возникло ощущение, что выбросили детей на
помойку. Но, в общем, у меня в этом отношении уже выработалась защитная реакция.
Потому что с подобными чувствами нужно же что-то делать. Ты видишь
маленького брошенного котеночка, и ты понимаешь, что без помощи он погибнет, и
ты должен признать, что если ты пройдёшь мимо, он погибнет. Ты должен ясно
сказать себе это. Ты не должен говорить себе: а его кто-то другой пожалеет
и у него всё будет замечательно. И ты говоришь себе, что всех не пожалеешь, и
идёшь дальше. Конечно, можно утешиться тем, что спасешь кого-то одного, и тем
спасёшь свою совесть. Но это для меня слишком сложно, поскольку я человек типа
"да-нет".
И благодаря этой мысли я переступаю через котёнка, поскольку
он мне ни с какой стороны не нужен. То есть я в состоянии подавить импульс
чувства.
И с книгами, конечно, то же самое. И, несмотря на это, хоть
вроде бы и неудобно, а подошел я к мусорнику, не удержался от любопытства.
Смотрю, книги хорошие - Фенимора Купера, академическое издание Жуковского, и
среди груды крниг - две книги Бунина, одна рассказы и повести, а другая -
том из библиотеки классики. Чистенький. И хоть я и не люблю чужого, но вспомнил
"Легкое дыхание", и, движимый своей барахольщической природой, взял эту книжку.
Я думал, что я её выкину, брезгливость какая-то. Брезгливость осталась, но
пока что не выкинул. А книга в меня пошла. И теперь я остановился на "лёгком
дыхании" во второй раз. И на этот раз я кое за что зацепился. Меня в этом
рассказе поразила одна вещь.
-- Ах,
вот как, вы не виноваты! -- сказала начальница.-- Вы не виноваты в прическе, не
виноваты в этих дорогих гребнях, не виноваты, что разоряете своих родителей на
туфельки в двадцать рублей! Но, повторяю вам, вы совершенно упускаете из виду,
что вы пока только гимназистка...
И тут Мещерская, не теряя простоты и спокойствия,
вдруг вежливо перебила ее:
-- Простите, madame, вы ошибаетесь: я женщина. И
виноват в этом -- знаете кто? Друг и сосед папы, а ваш брат Алексей Михайлович
Малютин. Это случилось прошлым летом в деревне...
А через месяц после этого разговора казачий офицер,
некрасивый и плебейского вида, не имевший ровно ничего общего с тем кругом, к
которому принадлежала Оля Мещерская, застрелил ее на платформе вокзала, среди
большой толпы народа, только что прибывшей с поездом. И невероятное, ошеломившее
начальницу признание Оли Мещерской совершенно подтвердилось: офицер заявил
судебному следователю, что Мещерская завлекла его, была с ним близка, поклялась
быть его женой, а на вокзале, в день убийства, провожая его в Новочеркасск,
вдруг сказала ему, что она и не думала никогда любить его, что все эти разговоры
о браке -- одно ее издевательство над ним, и дала ему прочесть ту страничку
дневника, где говорилось о Малютине.
Что касается казачьего офицера, то тут всё понятно.
Существуют общепринятые социальные схемы поведения, стереотипы, и когда они
нарушаются, это вызывает негативную реакцию. А если у тебя под рукой пистолет,
то тут попробуй удержись. Здесь вообще действует сексуальный инстинктивный
импульс, и когда у него под рукой оказывается средство, то на волне этого
импульса чего только ни делается. Я бы сам в это не поверил, если бы однажды не
пережил вещь, вообще далёкую от того, что должен был пережить казачий офицер. У
меня был просто незначительный женский щипок, а вот поди ж ты, в руках у
меня оказался нож, и я уже переживал наслаждение от ощущения того, как нож
входит в её тело. Это вот эта реакция на лёгкий женский щипок. По счастью, я
тогда натолкнулся на знакомого, мы поздоровались, и вдруг я почувствовал, что
всё ушло, как будто бы ничего и не было, импульс исчерпал себя. А ведь попади
она мне секундой раньше? Вот что такое сексуальный импульс. А потом бы, после,
конечно, рыдал бы, сопли по лицу размазывал. Так что подобного рода импульсы -
опаснейшая вещь.
А тут-то щипок со стороны Оли
Мещерской был посильнее. Оле Мещерской пришла охота играться, ну, и доигралась.
С этой стороны как будто бы всё ясно. Здесь игра женщины с инстинктами мужчины,
которая, очевидно, доставляет ей удовольствие. Ведь это есть в человеке - играть
с огнём и не обжечься. Ведь в такие мгновения человек в своих чувствах
"проживает годы", и этим они и ценны.
Но теперь возникает вопрос: а что стоит за этим? Вы
же помните поведение Зоси в "Золотом теленке"
Свинцовая задумчивость снова овладела им.
-- Да, да, - сказал он, - живешь так в одиночестве,
не зная наслаждений.
-- Чего, чего не зная? -- оживилась Зося.
-- Не зная женской привязанности, - заметил Корейко
спертым голосом.
Не видя никакой поддержки со стороны Зоси, он развил
свою мысль.
Он уже стар. То есть не то чтоб стар, но не молод. И
даже не то чтоб не молод, а просто время идет, годы проходят. Идут года. И вот
это движение времени навевает на него разные мысли. О браке, например. Пусть не
думают, что он какой-то такой. Он хороший в общем. Совершенно безобидный
человек. Его надо жалеть. И ему даже кажется, что его можно любить. Он не пижон,
как другие, и не любит бросать слова на ветер. Почему бы одной девушке не пойти
за него замуж?
Выразив свои чувства в такой несмелой форме,
Александр Иванович сердито посмотрел на Зосю.
-- А Лапидуса-младшего действительно могут вычистить?
- спросила внучка ребусника.
И, не дождавшись ответа, заговорила по существу дела.
Она все отлично понимает. Время действительно идет
ужасно быстро. Еще так недавно ей было девятнадцать лет, а сейчас уже двадцать.
А еще через год будет двадцать один. Она никогда не думала, что Александр
Иванович какой-то такой. Напротив, она всегда была уверена, что он хороший.
Лучше многих. И, конечно, достоин всего. Но у нее именно сейчас какие-то
искания, какие -о на еще и сама не знает. В общем, она в данный момент выйти
замуж не может. Да и какая жизнь у них может выйти? У нее искания. А у него,
если говорить честно и откровенно, всего лишь сорок шесть рублей в месяц. И
потом она его еще не любит, что, вообще говоря, очень важно.
Слово "искания" важнейшие из всего сказанного Зосей. "Искания" -
это ключевое слово. Следующее важное слово Зоси - "она его еще не любит". Но
Зося -еще не женщина.
Возвращаемся к Оле Мещерской с
точки зрения её исканий:
В дневнике
было написано следующее: "Сейчас второй час ночи. Я крепко заснула, но тотчас же
проснулась... Нынче я стала женщиной! Папа, мама и Толя, все уехали в город, я
осталась одна. Я была так счастлива, что одна! Я утром гуляла в саду, в поле,
была в лесу, мне казалось, что я одна во всем мире, и я думала, так хорошо, как
никогда в жизни. Я и обедала одна, потом целый час играла, под музыку у меня
было такое чувство, что я буду жить без конца и буду так счастлива, как никто.
Потом заснула у папы в кабинете, а в четыре часа меня разбудила Катя, сказала,
что приехал Алексей Михайлович. Я ему очень обрадовалась, мне было так приятно
принять его и занимать. Он приехал на паре своих вяток, очень красивых, и они
все время стояли у крыльца, он остался, потому что был дождь, и ему хотелось,
чтобы к вечеру просохло. Он жалел, что не застал папу, был очень оживлен и
держал себя со мной кавалером, много шутил, что он давно влюблен в меня. Когда
мы гуляли перед чаем по саду, была опять прелестная погода, солнце блестело
через весь мокрый сад, хотя стало совсем холодно, и он вел меня под руку и
говорил, что он Фауст с Маргаритой. Ему пятьдесят шесть лет, но он еще очень
красив и всегда хорошо одет -- мне не понравилось только, что он приехал в
крылатке,-- пахнет английским одеколоном, и глаза совсем молодые, черные, а
борода изящно разделена на две длинные части и совершенно серебряная. За чаем мы
сидели на стеклянной веранде, я почувствовала себя как будто нездоровой и
прилегла на тахту, а он курил, потом пересел ко мне, стал опять говорить
какие-то любезности, потом рассматривать и целовать мою руку. Я закрыла лицо
шелковым платком, и он несколько раз поцеловал меня в губы через платок... Я не
понимаю, как это могло случиться, я сошла с ума, я никогда не думала, что я
такая! Теперь мне один выход... Я чувствую к нему такое отвращение, что не могу
пережить этого!.."
Что же произошло? Оля пишет: "Сегодня я стала
женщиной!" - с восклицательным знаком. Это для Оли - важное событие. Для Оли
важным было событие, что она стала женщиной, но уж никак не Алексей Михайлович.
Оле важно то, что с ней внутренне произошло, что она стала иная, что она
перестала быть девочкой, в общем, существом среднего рода, и превратилась в
женщину. Алексей Михайлович был всего лишь средством, которое оказалось в нужное
время в нужном месте, и это произошло потому, что он действительно был влюблен в
Олю. А Олю интересовала она сама, тайна, которая, она чувствовала, заключается в
ней. Её вектор бы направлен внутрь её, то есть её познающая часть была
направлена на познаваемую часть, на то, что является внешним ей, её природным
фактором, её женской частью.
Но как работает эта схема, посредством
чего она достигает своей объективации? Посредством отвращения. Половой акт
двуполярен, и его двуполярность проявляется в "до" и "после". И это "до" и
"после" фиксирует два противоположных состояния. Состояние "до" - это состояние
требующей своего удовлетворения чувственности, вытесняющей сознание. Состояние
"после" - это снятие давления чувственности и восстановление сознания в его
правах и ответное отвращение и месть сознания чувственности за его порабощение
ею. "До" - это центростремительный импульс, после - центробежный. По жизни
центробежный импульс всегда существует, однако он вытесняется, затормаживается
воспоминаниями о пережитом наслаждении от использованного средства, и тогда в
результате проекции наслаждения на объект объект рассматривается как то, что
любят. Разумеется, что это - любовь льва к поедаемой им зебре. И, в то же самое
время, в моменты свободы сознания от тела, от голода собственной чувственности,
подчиняющей сознание себе, у сознания возникает возмущение порабощением его
чувственностью, а проекция на объект, явившийся средством самореализации
чувственности, делает его ненавистным.: Я
чувствую к нему такое отвращение, что не могу пережить этого!. А так как
человеку не свойственно искать причины происходящего с ним в самом себе, но - в
объектах, поскольку действия с внешними объектами - это непосредственно
инстинктивно - рефлекторные реакции на состояния, вызываемые внешними
раздражениями, которые действуют как насильственный закон, как независящая от
человека сила. Тогда как поиск причин в себе требует тяжелой духовной
работы, связанной со страданием, на каковом обстоятельстве и зарабатывает свой
хлеб психоанализ, и отсюда - тоже выстрел из пистолета Ольги Мещерской в Алексея
Михайловича, месть её свободной духовной сущности:
офицер заявил судебному следователю, что Мещерская завлекла его, была с ним
близка, поклялась быть его женой, а на вокзале, в день убийства, провожая его в
Новочеркасск, вдруг сказала ему, что она и не думала никогда любить его, что все
эти разговоры о браке -- одно ее издевательство над ним. Представьте
себе, как славно всё было сделано: вы уезжаете, вас провожает любимая женщина,
вы переполнены чувствами и нежностью к ней, ваши сердце "разрывается от
разлуки", и тут вам заявляют, что над вами всего лишь издевались. Ведь это всё
равно, что машина, летящая на полной скорости, врезается в стену. Ведь от
человека после такого остаются осколки. И выстрел Алексея Михайловича в Олю
явился подушкой безопасности, оказавшейся "в его автомобиле". Вот месть
познающей части Оли офицеру за то, что он "закабалил её чувственностью". В
данном случае Оля обратилась к ближайшей причине, следствием которой явилось
изменение её состояния. И инстинкту познающей части Оли кажется, что не будь
этой причины, ничего и не было бы. Отчасти это, может быть, и так, но "свинья
свою грязь найдёт" А действительной причиной было созревшее тело Оли.
Что во всём этом важно? Отношение Оли к своему телу и к себе. Ведь если бы
Алексей Михайлович вовремя остановился, то ничего бы и не было. Олина
чувственность получила то, что хотела, Оля оставалась бы свободной, и её
отвращение к Алексею Михайловичу скоро заместилось бы если не благодарностью, то
нейтральным отношением. Но Алексей Михайлович бы влюблен в Олю, то есть вожделел
её, а, однажды удовлетворив вожделение, уже не мог оторваться от предмета
потребления, у него уже возникло чувство, что, поскольку он переспал с Олей, он
тем самым уже имеет на неё мужское право. И вот тут-то инстинктивное и, в
общем, временное отвращение оказалось замкнуто на сознание и было усиливаемо им
по нарастающей вплоть до завершающего Олиного выстрела, ибо Алексей Михайлович
тянул Олю в ту сторону, в которую она не помышляла двигаться. И Оле нужно было
что-то делать. Ей нужно было сделать так, чтобы родители ничего не узнали, а
начни она делать резкие движения относительно устремлений Алексея Михайловича,
дело могло кончиться скандалом. Ей нужно было рвать с Алексеем Михайловичем, и
приемлемым шансом здесь было - порвать с ним именно при расставании, на вокзале,
когда он уже ничего не сможет изменить. Но как это сделать? Ведь порвать нужно
раз и навсегда, а это не сделаешь слабыми средствами, потому что у человека не
должно оставаться надежды.
К чему мы
приходим? Что все эти внешние обстоятельства, социальные условности в жизни
человека могут принудить человека к каким-то поступкам.
И вот — он. Наш первый. И вот уже все случилось, потому что мы все ему готовы
отдать, — ну он и берет. А оказалось, он — так... обычный... Многие ошибаются в
первом. Понятно, ведь первый. Да и глупые мы еще. Ох, какие мы... глупые... Но
ведь все случилось. И тебе уже кричат со всех сторон: "Безнравственно! Ты что,
девкой хочешь стать? Немедленно выходи за него замуж!" Дома, вокруг... И ты
унижаешься, делаешь вид, что боготворишь его по-прежнему, — только бы он
женился. И не дай бог, если он женится, потому что тогда... ну, я видела эти
семьи.(Радзинский. "104 страницы про любовь")
Но реальная жизнь
человека - это жизнь его Я, которое стремится к свободе, к самовыражению,
которое стремится прожить жизнь в соответствии с собственными импульсами,
которое стремится оставаться собой и в своих мыслях, и в своих чувствах.
однажды, на большой перемене, гуляя по гимназическому саду, Оля Мещерская
быстро, быстро говорила своей любимой подруге, полной, высокой Субботиной:
-- Я в одной папиной книге,-- у него много старинных смешных книг,-- прочла,
какая красота должна быть у женщины... Там, понимаешь, столько насказано, что
всего не упомнишь: ну, конечно, черные, кипящие смолой глаза,-- ей-богу, так и
написано: кипящие смолой!--черные, как ночь, ресницы, нежно играющий румянец,
тонкий стан, длиннее обыкновенного руки,-- понимаешь, длиннее обыкновенного!--
маленькая ножка, в меру большая грудь, правильно округленная икра, колена цвета
раковины, покатые плечи,-- я многое почти наизусть выучила, так все это верно! (!!Женский
нстинкт Оли знает, что в написанном верное и что - нет)--
но главное, знаешь ли что? -- Легкое дыхание!
А ведь оно у меня есть,-- ты послушай, как я вздыхаю,-- ведь правда,
есть?
Я всегда не понимал этой другой стороны человека - его познающей
стороны. Мне всегда казалось, что весь человек исчерпывается его познаваемой
стороной, что человек есть то, что есть его познаваемая сторона. И когда я
наблюдал отклонения поведения человека от его познаваемой стороны, от логики,
заложенной в ней, это всегда вызывало во мне чувство неудовольствия, как тупизм
и глупость, от которой "уши вянут", как я выразился в 0268.93 "Расстояние". Мне
всегда казалось, что познаваемая сторона человека всё в нём определяет. И вдруг
натыкаешься на нечто странное и нелогичное. А ведь всё это странное и нелогичное
- это есть не что иное, как осознающая или пытающаяся осознать себя жизнь
человека, это - то, что можно назвать жизнью собственно Я человека,
которое объективировалось относительно своей чувственной стороны и рассматривает
её как внешний ему объект, и, однако, который в то же самое время есть то же
самое Я. А потом, как обычно, появляется какой-нибудь пошлый болван, вроде меня
или Алексея Михайловича, недовольный тем, что импульсы его непознающей части со
всеми её условностями и схемами оказались не удовлетворены, и с наслаждением
уничтожает в другом человеке эту познающую в нём часть, уничтожает жизнь как
познающее сознание в её непосредственном проявлении, и при этом еще чувствует
себя "в своём праве" и заявляет, что его завлекли. И в результате -
Теперь это легкое дыхание снова рассеялось в мире, в этом облачном небе, в этом
холодном весеннем ветре.
Но:
- Я начал понимать только тогда,
когда увидал ее в гробу... - Он всхлипнул, но тотчас же торопливо продолжал: -
Только тогда, когда я увидал ее мертвое лицо, я понял все, что я сделал. Я
понял, что я, я убил ее, что от меня сделалось то, что она была живая,
движущаяся, теплая, а теперь стала неподвижная, восковая, холодная и что
поправить этого никогда, нигде, ничем нельзя. Тот, кто не пережил этого, тот не
может понять... У! у! у!.. - вскрикнул он несколько раз и затих.(Л.Н.Толстой
"Крейцерова соната")
Когда же происходит непосредственное замыкание
чувственности на познающую часть, тогда мы получаем вытеснение познающей
части, подчинение её чувственности и вместе с тем ощущение человеком своей
несвободны от чувственности, его душа как бы оказывается в тюрьме, двери которой
закрыты требованиями сладострастия.
— А я, господа, в первый раз влюбился, или, вернее, потерял невинность, лет
двенадцати.
я вдруг вспомнил ту мертвенную, но прекрасную
бледность, которой несознательно поражен был при входе дамы, лежавшей теперь
навзничь на диване против меня, перевел взгляд на нее — и уже ничего более,
кроме нее, ее лица и тела, не видел до следующей станции, где мне надо было
сходить. Она вздохнула и легла поудобнее, пониже, распахнула, не открывая глаз,
шубку на фланелевом платье, скинула нога об ногу на пол теплые ботики с открытых
замшевых ботинок, сняла с головы и уронила возле себя атласный капор, — черные
волосы ее оказались, к моему великому удивлению, по-мальчишески коротко
стриженными, — потом справа и слева отстегнула что-то от шелковых серых чулок,
поднимая платье до голого тела между ним и чулками, и, оправив подол, задремала:
гелиотроповые, но женски-молодые губы с темным пушком над ними слегка
приоткрылись, бледное до прозрачной белизны лицо с очень явными на нем черными
бровями и ресницами потеряло всякое выражение... Сон женщины, желанной вам, все
ваше существо влекущей к себе, — вы знаете, что это такое! И вот я в первый раз
в жизни увидал и почувствовал его, — до того я видел только сон сестры, матери,
— и все глядел, глядел остановившимися глазами, с пересохшим ртом на эту
мальчишески-женскую черную голову, на неподвижное лицо, на чистой белизне
которого так дивно выделялись тонкие черные брови и черные сомкнутые ресницы, на
темный пушок над полураскрытыми губами, совершенно мучительными в своей,
притягательности, уже постигал и поглощал все то непередаваемое, что есть в
лежащем женском теле, в полноте бедер и тонкости щиколок, и с страшной яркостью
все еще видел мысленно тот ни с чем не сравнимый женский, нежный телесный цвет,
который она нечаянно показала мне, что-то отстегивая от чулок под фланелевым
платьем.(Иван Бунин. "Начало")
Мы видим с вами совпадение двух
векторов на одном и том же объекте - на теле женщины - вектора Оли Мещерской,
направленного ею на своё тело, которое принадлежит ей и относительно которого
она обнаруживает, что оно действует на мужчин, и, также, это её открытие себя
самой как тела. Это тело принадлежит ей и является для её познающей части
средством её самореализации. И мы видим мальчика, переживающего ощущения при
виде женского тела, которые привязывает его к нему, превращая его в цель.
Разумеется, для того, чтобы мальчик мог увидеть в женщине женское тело, нужно,
чтобы в нём, хотя бы в снятом виде, уже существовал мужчина. Особенность, как
видим, здесь та, что со стороны мальчика мы наблюдаем подчинение его познающей
части чувственности. Мы видим также, и это особенно важно, что настоящее
отношение имеет место не как следствие полового акта, а как его предпосылка. Не
половой акт идет впереди ощущения тела женщины, а ощущение тела женщины идёт
впереди полового акта. Не физические половые действия, а та чертовщинка, которая
связывается с ощущением от вида женского тела. И не случайна связь слов
"влюбился или, вернее, потерял невинность" Здесь слово "влюбился" отражает
импульсивное стремление к "обладанию" телом женщины, "потерял невинность" -
чувственно закрепился на чертовщине, которую излучает женское тело. Т.о., мы
имеем две вещи: рассмотрение женщиной своего тела как объекта, внешнего ей и в
то же самое время ей тождественного, открытие в результате полового акта себя
как своего тела: Я не понимаю, как это могло
случиться, я сошла с ума, я никогда не думала, что я такая! , то есть как
того, что не зависит от неё и что в то же самое время есть она сама. А это
означает, что её сознание оказалось фиксировано на её теле и "впало в
зависимость от него". И, с другой стороны, мужская зависимость всё от того же
тела благодаря излучениям, идущим от него.
Т.о. существеннейшим
является вопрос о "потере невинности", вопрос замыкания сознания на
чувственность и зачастую поглощения сознания чувственностью. Но всегда ли это
происходит?
А я говорю вам, что всякий, кто
смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем.
(Матфея V, 28)
Говорят ему ученики его: если такова обязанность
человека к жене, то лучше не жениться.
Он же сказал им: не все вмещают слово сие: но
кому дано.
Ибо есть скопцы, которые из чрева матернего родились
так, и есть скопцы, которые сделали себя сами скопцами для царства небесного.
Кто может вместить, да вместит.
(Матфея XIX, 10, 11, 12)
Образ женщины, не замкнутой на своё тело,
представлен Буниным в рассказе "Чистый понедельник"
Каждый вечер мчал меня в этот час на вытягивающемся рысаке мой кучер — от
Красных ворот к храму Христа Спасителя: она жила против него; каждый вечер я
возил ее обедать в “Прагу”, в “Эрмитаж”, в “Метрополь”, после обеда в театры, на
концерты, а там к “Яру”, в “Стрельну”... Чем все это должно кончиться, я не знал
и старался не думать, не додумывать: было бесполезно — так же, как и говорить с
ней об этом: она раз навсегда отвела разговоры о нашем будущем; она была
загадочна, непонятна для меня, странны были и наши с ней отношения, — совсем
близки мы все еще не были; и все это без конца держало меня в неразрешающемся
напряжении, в мучительном ожидании — и вместе с тем был я несказанно счастлив
каждым часом, проведенным возле нее.
Она зачем-то училась на курсах, довольно редко посещала их, но
посещала. Я как-то спросил: “Зачем?” Она пожала плечом: “А зачем все делается на
свете? Разве мы понимаем что-нибудь в наших поступках?
Я привозил ей
коробки шоколаду, новые книги — Гофмансталя, Шницлера, Тетмайера, Пшибышевского,
— и получал все то же “спасибо” и протянутую теплую руку, иногда приказание
сесть возле дивана, не снимая пальто. “Непонятно, почему, — говорила она в
раздумье, гладя мой бобровый воротник, — но, кажется, ничего не может быть лучше
запаха зимнего воздуха, с которым входишь со двора в комнату...” Похоже было на
то, что ей ничто не нужно: ни цветы, ни книги, ни обеды, ни театры, ни ужины за
городом, хотя все-таки цветы были у нее любимые и нелюбимые, все книги, какие я
ей привозил, она всегда прочитывала, шоколаду съедала за день целую коробку, за
обедами и ужинами ела не меньше меня, любила расстегаи с налимьей ухой, розовых
рябчиков в крепко прожаренной сметане, иногда говорила: “Не понимаю, как это не
надоест людям всю жизнь, каждый день обедать, ужинать”, — но сама и обедала и
ужинала с московским пониманием дела. Явной слабостью ее была только хорошая
одежда, бархат, шелка, дорогой мех...
— Не могу я молчать! Не
представляете вы себе всю силу моей любви к вам! Не любите вы меня!
— Представляю. А что до моей любви, то вы хорошо знаете, что, кроме
отца и вас, у меня никого нет на свете. Во всяком случае вы у меня первый и
последний. Вам этого мало? Но довольно об этом. Читать при вас нельзя, давайте
чай пить...
И я вставал, кипятил воду в электрическом чайнике на столике за
отвалом дивана, брал из ореховой горки, стоявшей в углу за столиком, чашки,
блюдечки, говоря что придет в голову:
— Вы дочитали “Огненного ангела”?
— Досмотрела. До того высокопарно, что совестно читать.
— А отчего вы вчера вдруг ушли с концерта Шаляпина?
— Не в меру разудал был. И потом желтоволосую Русь я вообще не люблю.
— Все-то вам не нравится!
— Да, многое...
“Странная любовь!” — думал я и, пока закипала вода, стоял, смотрел в
окна.
Приезжая в сумерки, я иногда заставал ее на диване только в
одном шелковом архалуке, отороченном соболем, — наследство моей астраханской
бабушки, сказала она, — сидел возле нее в полутьме, не зажигая огня, и целовал
ее руки, ноги, изумительное в своей гладкости тело... И она ничему не
противилась, но все молча. Я поминутно искал ее жаркие губы — она давала их,
дыша уже порывисто, но все молча. Когда же чувствовала, что я больше не в силах
владеть собой, отстраняла меня, садилась и, не повышая голоса, просила зажечь
свет, потом уходила в спальню. Я зажигал, садился на вертящийся табуретик возле
пианино и постепенно приходил в себя, остывал от горячего дурмана. Через
четверть часа она выходила из спальни одетая, готовая к выезду, спокойная и
простая, точно ничего и не было перед этим:
— Куда нынче? В “Метрополь”, может быть?
И опять весь вечер мы говорили о чем-нибудь постороннем. Вскоре после
нашего сближения она сказала мне, когда я заговорил о браке:
— Нет, в жены я не гожусь. Не гожусь, не гожусь...
Это меня не обезнадежило. “Там видно будет!” — сказал я себе в
надежде на перемену ее решения со временем и больше не заговаривал о браке. Наша
неполная близость казалась мне иногда невыносимой, но и тут — что оставалось
мне, кроме надежды на время? Однажды, сидя возле нее в этой вечерней темноте и
тишине, я схватился за голову:
— Нет, это выше моих сил! И зачем, почему надо так жестоко мучить
меня и себя!
— Да, все-таки это не любовь, не любовь...
Она ровно отозвалась из темноты:
— Может быть. Кто же знает, что такое любовь?
— Я, я знаю! — воскликнул я. — И буду ждать, когда и вы узнаете, что
такое любовь, счастье!
— Счастье, счастье... “Счастье наше, дружок, как вода в бредне:
тянешь — надулось, а вытащишь — ничего нету”
— Откуда вы это знаете?
Рипиды, трикирии!
— Это вы меня не знаете.
— Не знал, что вы так религиозны.
— Это не религиозность. Я не знаю что... Но я, например, часто хожу
по утрам или по вечерам, когда вы не таскаете меня по ресторанам, в кремлевские
соборы, а вы даже и не подозреваете этого... Так вот: диаконы — да какие!
Пересвет и Ослябя! И на двух клиросах два хора, тоже все Пересветы: высокие,
могучие, в длинных черных кафтанах, поют, перекликаясь, — то один хор, то
другой, — и все в унисон и не по нотам, а по “крюкам”. А могила была внутри
выложена блестящими еловыми ветвями, а на дворе мороз, солнце, слепит снег... Да
нет, вы этого не понимаете! Идем... .
Недавно я ходила в Зачатьевский
монастырь — вы представить себе не можете, до чего дивно поют там стихиры! А в
Чудовом еще лучше. Я прошлый год все ходила туда на Страстной. Ах, как было
хорошо! Везде лужи, воздух уж мягкий, на душе как-то нежно, грустно и все время
это чувство родины, ее старины... Все двери в соборе открыты, весь день входит и
выходит простой народ, весь день службы... Ох, уйду я куда-нибудь в монастырь, в
какой-нибудь самый глухой, вологодский, вятский!
Слышны были ее шаги за открытыми дверями освещенной
спальни, то, как она, цепляясь за шпильки, через голову стянула с себя платье...
Я встал и подошел к дверям: она, только в одних лебяжьих туфельках, стояла,
обнаженной спиной ко мне, перед трюмо, расчесывая черепаховым гребнем черные
нити длинных висевших вдоль лица волос.
— Вот все говорил, что я мало о нем думаю, — сказала она, бросив
гребень на подзеркальник и, откидывая волосы на спину, повернулась ко мне. —
Нет, я думала...
На рассвете я почувствовал ее движение. Открыл глаза — она в упор
смотрела на меня. Я приподнялся из тепла постели и ее тела, она склонилась ко
мне, тихо и ровно говоря:
— Нынче вечером я уезжаю в Тверь. Надолго ли, один Бог знает...
И прижалась своей щекой к моей, — я чувствовал, как моргает ее мокрая
ресница:
— Я все напишу, как только приеду. Все напишу о будущем. Прости,
оставь меня теперь, я очень устала...
Письмо, полученное мною недели через две после того, было кратко —
ласковая, но твердая просьба не ждать ее больше, не пытаться искать, видеть: “В
Москву не вернусь, пойду пока на послушание, потом, может быть, решусь на
постриг... Пусть Бог даст сил не отвечать мне — бесполезно длить и увеличивать
нашу муку...”
Я исполнил ее просьбу.
Вот женщина, у которого с
физиологией всё нормально: Я поминутно искал ее
жаркие губы — она давала их, дыша уже порывисто, но все молча.
Вот человек, у которого нет пробоя на чувственность, показателем чего как раз и
является отсутствие выражения чувственных состояний в словах; который пытается
во всём искать себя и своё - и нигде не находит, всё остается вне его. И находит
покой для своей души в конечном счете в стенах монастыря. Человек, существующий
как бы вне своего тела. И, в то же самое время, человек, тормозящий себя всюду,
где его тело начинает предъявлять к нему свои права. А человек не позволяет ему
это сделать. Человек, который всегда остается с самим собой, и который не
позволяет разорвать эту связь с собой, ворваться в его жизнь то, что находится
за пределами его духа.
Нет, что ни говорите, а секс - это не весь
человек. Есть что-то выше, выше секса.
28.04.09 г.