Нет, нет, я совсем даже наоборот. То есть не интеллигент
там какой-нибудь. А так.
У нас при первом хлебозаводе есть
ларёк, в котором продают свежий хлеб. И я время от времени покупаю в нём хлеб,
когда случаюсь в этих краях. И всегда рядом с ларьком стоят тётки, то одна, то
две, а то и все три. Вроде бы нищенки. И ты проходишь через них как сквозь
строй. И я всегда, когда прихожу, смотрю, стоят бабки или нет. И всегда
расстраиваюсь, потому что стоят. Это праздник, когда приходишь, и их нет. А
праздник потому, что их присутствие неприятно. Оно давит. И я всё не мог понять,
почему у меня такое ощущение, что хочется дать им в рожу.
И только
недавно мне пришла в голову мысль, что ведь для того, чтобы стоять под ларьком с
протянутой рукой, нужно себя унизить. А если человек себя унизил, то тут у него
появляется и достоинство перед тобой: ведь если он себя унизил перед тобой, то
тем самым ты оказываешься обязан ему. Ты не хочешь быть перед ним ничем обязан,
но он насильно делает тебя обязанным ему и вдруг, независимо от тебя, обретает
над тобой власть. И в ответ хочется дать ему в рожу.
Я замечал,
что мужики им не очень - то подают, а вот молодежь и женщины - да. Женщины-то
понятно, подавая, они удовлетворяют свой инстинкт кормления. Не будет бабок, они
будут кошек кормить. А у молодёжи срабатывает чувство милосердия, как бы
очищения перед самими собой от собственного эгоизма. Но у мужиков не так. Потому
что подашь - испытываешь чувство отвращения, не подашь - испытываешь чувство
вины. Словом, обложили бабки мужиков со всех сторон, так что что ни сделаешь,
всё оказывается плохо, и отсюда - отвращение и желание дать в рожу.
Не должен человек себя унижать. По мне, так лучше украсть, чем
просить.
Да что тут бабки, какой это масштаб?! Это мизер. Меня
впечатлила передача по "Эху". Выступала какая-то тётка, "тоже-поэтесса", которая
сколько-то там, два года, что ли, отсидела, и вот теперь этим кормится. У неё
даже какие-то книжки стихов вышли, посвященные её отсидке. Стихи дрянные, но
товар в сегодняшнюю тему, так что на хлеб с маслом ей хватает.
Умеют же
люди устраиваться, задорого продавая свои страдания. Ведь окупаются страдания, и
здорово окупаются. Пострадал, потом расковыриваешь всю жизнь свои раны и
выставляешь их на публику: вот, мол, я какой страдалец. И публика подаёт, потому
что всякому приятно сознавать, что его минула чаша сия.
Нет, что ни
говорите, а это большое искусство, продавать свои страдания. Этим путём можно
достичь "зияющих вершин" (выражение А.А.Зиновьева). В этом отношении, конечно,
ни с кем не сравнится Солженицын, который за счет отсидки возвысился до пророка.
Вот что значит умело повести свой бизнес.
А по мне,
это стыдно. Это стыдно - торговать своим страданием, стыдно кормиться
своим страданием всю оставшуюся жизнь. Мне скажут, что если бы посидел, не так
бы заговорил. Вполне возможно. Вполне возможно, что надорвался бы. А если
надорвался бы, то от меня осталась бы часть меня. А если часть меня, то я уже не
нормальный человек. И вот стоял бы я с протянутой рукой перед нормальными,
старательно раздирая свои раны, чтобы все их лучше видели, и собирал копейки, и,
собирая копейки, чувствовал бы, что возвышаюсь над подающими до святых, и сами
подающие подобным же образом смотрели бы на меня, ибо получалось бы даже так,
что пострадал за них, и они навечно виноваты передо мной.
И было бы это чувство вины передо мной им приятно, потому что за виной
скрывается преступление, а сознание собственного преступления вызывает чувство
наслаждения. Так что человек и не совершал преступления, и не виноват, а
чувствует себя совершившим преступление, и от сознания, что он никто и звать его
никак, переходит к чувству, что и он имеет значение, что он живой.
Собственно, на все эти мысли навел меня сегодняшний случай. Нет, вы не
подумайте, что я что-нибудь или как-нибудь там. Совсем даже напротив. Я даже,
можно сказать, возмущаюсь. Я, например, очень сильно возмущаюсь беспорядками,
которые устраивали матросы в царской России, когда обнаруживали в пище червей.
Вы же сами видели в "последнем герое", как ели червей. То есть это очень
полезная пища, калорийная. Особенно если нет мяса. Это же белок. А брезгливость
- это от непривычки. Да вот у меня, например, в перловке завелись червяки. То
есть сначала я их не заметил, что они там завелись, только всё удивлялся, что
что-то в перловке много пыли появилось. Сварил суп, ну, и съел, и только в конце
обнаружил, что в нём плавают червяки. Потому и пыль в перловке была, что червяки
перловкой питались. Ну и, конечно, гадили в перловку. И я всё это съел. Ну, и
что. Червяки - чем не мясо. Так что это даже и лучше.
Но перед
сегодняшним случаем я, ничего не скажу, спасовал. Тоже, наверное, потому, что не
привык ещё. У нас на заводе в комнате стоит кран. Мы воду из него берем. И
сегодня захожу в комнату, а кран открыт, и из него течет канализационная
вода, то есть фекалии. И вот вся эта вода через раковину переливается и
разливается по полу, потому что труба в раковине, очевидно, забилась. Она у нас
и без того без конца забивается, потому что в воздухоотвод на крыше кто-то кинул
камень, и он застрял в трубе, и теперь чуть что, труба забивается, и нас
заливает. И все эти фекалии, знаете, как повидло, так длинными такими полосами,
как вода текла, на полу то там, то сям, остались. Что тут делать. Вода - то
нужна. Я и туда, и сюда, думаю, может, вода стечет. Открою кран - а она желтая
от фекалиев течет. Стою, уговариваю себя: да ничего страшного, налей, да выпей,
раз хочется пить. А что-то меня держит. Помните, как в "Похождениях бравого
солдата Швейка" ординарец говорит командиру, предложившему съесть его кал: "Я
очень брезгливый. Если в нём попадется хоть один волосок, то меня непременно
вырвет." Словом, не смог я себя заставить это сделать. Иду в столовую
посмотреть, какая у них там вода. А они что-то там отмечают, все такие
праздничные и недоступные, ясно, что у них всё в порядке, и я сразу
почувствовал, что мне здесь не место. Инстинктом почувствовал и повернул свои
оглобли. Встречаю Фридмана, рассказываю ему, а он начинает мне рассказывать, что
у них всё очень чисто и приглашает к себе, и говорит о чистоте и что-то про
Израиль, про какую-то там школу, а меня при слове Израиль аж дёрнуло. После я
не мог понять, чего я так дёрнулся. Ладно, иду в Белый дом. Белый дом - это наш
административный корпус. И вот я поднимаюсь на четвёртый этаж, где директор,
чтобы узнать насчет воды, а там же вода, вы никогда такой не видели: прозрачно -
голубая искрящаяся струя, я рот так и открыл. Разумеется, воды мне не дали,
только показали, потому как рожей не вышел. И вот я спускаюсь вниз, а у меня
перед глазами эта струя волшебной воды. И я думаю, вот бы достичь её, вот бы
такой водицы испить. И думаю: если бы у меня были железные зубы, и идти, и рвать
всё перед собой, ни на что не смотреть, и оказаться там, на четвёртом этаже. Я
так иду и думаю. Но зубы у меня уже давно заботливо все вырвали, и я иду,
окруженный моей плотной аурой страха, и у меня только одна фантазия: нет, я
никого бы и ничего не пожалел. У меня не дрогнула бы ни перед чем рука. Но я
ничего не сделаю. Весь мой максимализм - это другая сторона моего бесконечного
страха. Но страх не перед кем-то. Перед кем-то у меня страха нет. У меня страх
за себя. Я хочу только одного - не иметь неприятности для себя. И если есть хоть
маленькая угроза неприятности, я всеми силами стараюсь её избежать. Не люблю
неприятности
10.11.08 г.