Случается по жизни, что вытаскиваешь счастливый билет. А теперь
представьте ваше состояние, что вы вытащили счастливый билет и по своей
неосмотрительности его потеряли. Вы можете представить себе, в какое состояние
вы придете, когда обнаружите это. Расстроитесь - не то слово. Я думаю, вы
впадёте в весьма и весьма сильную депрессию, которая как бы перечеркнёт вашу
жизнь на две части, одну часть, светлую, это когда вы вытащили счастливый билет,
и вторую часть - серую, цвета безнадёжности, когда вы этот счастливый билет
потеряли. Самое худое то, что изменить уже ничего нельзя, что сделано, то
сделано, что потеряно, то потеряно, но, пожалуй, еще хуже этого худого то, что
невозможно уже возвратиться к тому времени, когда еще не был вытянут счастливый
билет, когда ты о нём ничего не знал и был просто молодым лейтенантом,
совершенно зелёным, только что прибывшим в часть, полным надежд, тщеславных
устремлений, с переживанием преувеличенного чувства собственной значимости
и желанием служить как можно лучше.
Все эти
устремления во мне были так велики, что с самого начала моей службы меня уже
выделяли. Солдаты моего взвода показывали лучшие результаты в строевой и
боевой подготовке. Недоброжелатели косились на меня, мол, я рогом землю рою, что
я карьерист. Но на самом деле ничего этого во мне не было. Я просто хотел
служить, хотел, чтобы подчиненное мне подразделение было лучшим, и, не скрою,
хотел и сам быть лучшим, хотел быть на виду.
Во время очередных учений
мой взвод снова проявил себя, и генерал Охриплов спросил, чей это взвод. Ему
доложили, меня позвали, я предстал "пред его светлы очи", и он лично
поблагодарил меня за отличную службу.
И с этих пор Охриплов стал меня
выделять, и даже настолько, что между нами возникло как бы некое подобие
дружеских отношений, если можно говорить о чём-то таком между генералом и
молодым лейтенантом. Я видел, что он относится ко мне с явной симпатией, и в его
обращении ко мне есть не только отношение командира к отлично служащему
подчиненному, но и нечто личное. Так что, не скрою, мне многие стали завидовать,
и даже с явным недоброжелательством, мол, этот с таким протеже далеко пойдёт; и
за что ему такое, мы то чем хуже, и вообще всё это несправедливость.
А
тут и на моём личном фронте назрело событие: у меня появилась девушка, и мы
решили пожениться. Свадьбу с ней решили сыграть сразу после больших осенних
учений, а пока организовали то, что называется помолвкой, на которую пригласили
офицеров полка, и со стороны невесты подружек, так что вечеринка обещала быть
весёлой.
И случилось так, что в это время в части оказался Охриплов, и
кто-то, зная его расположение ко мне, рассказал о намечающихся изменениях в моей
личной жизни. Генерал немедленно призвал меня к себе, и сказал: "Ты что же
скрываешься? Нехорошо. Буду, непременно буду". Вот так и случилось, что он стал
важным гостем на моей помолвке.
И вот всё идёт свои чередом, сходятся
гости, начинаются шум, гам, разговоры, веселье, и все знают, что прибудет Сам, и
это добавляет в общую атмосферу праздника напряжения и, конечно,
злопыхательства, и это при всём при том, что все мы - товарищи.
И вот
наступает ожидаемый торжественный момент: подъезжает машина генерала. Всё
вываливают на улицу, торжественно встречают Охриплова, всё это очень хорошо, как
говорится, "кричали женщины ура и в воздух чепчики бросали". О том, что
произошло дальше, я рассказываю уже по размышлении впоследствии, потому что в ту
минуту я ничего не замечал, как и вообще ничего не замечал, до самого конца,
когда всё это произошло, вернее, всё это закончилось, и я еще долгое время после
не мог понять причины, в чём же тут дело, отчего всё так получилось.
А произошло вот что. После первых всеобщих приветствий, общих слов пошли все в
дом. Охриплов держался демократично, в прихожей разделся, что-то говоря
необязательное, и протянул руку с шинелью, чтобы повесить, и тут его взгляд
уперся в вешалку, увешанную шинелями и женскими пальто настолько, что на
ней буквально места не было, и словно на что-то натолкнулся, так что это
отразилось в его лице, словно он шел по хорошей дороге и вдруг провалился в яму.
Лицо его изменилось, в нём появилась натянутость, которую он словно
хотел преодолеть, скрыть от окружающих но, главное, от самого себя, хотел
убедить себя в том, что это ничего, что это, пожалуй, даже и хорошо, вся эта
демократичность и он как все. Я теперь понимаю, на что напоролся его взгляд: на
неуважение к нему. Ведь для такого гостя, как он, я должен был, обязан был
оставить свободный крючок вешалки. Потому что там демократичность и всё такое,
но не панибратство же.
Но, знаете, есть особого рода нечувствительность,
связанная с тем, что человек и действительно выходит из предназначенных ему
рамок. Как говорится, не мечите бисера пред свиньями, ибо посади свинью за стол,
она и ноги на стол. И я сейчас осознаю, что непроизвольно роль этой свиньи я и
сыграл. Человек думает, что он делает всё от души, а между тем внутренне, в
себе, он перешел предписанные ему границы. Я, заметив повисшую в воздухе руку
генерала, но не заметив напряжения, которое возникло в нём, перехватил его
шинель и повесил сверху чьей-то шинели, тем самым, как я теперь понимаю,
приравняв его к тому, на чью шинель я повесил его шинель.
Вечер прошёл
очень весело. Особенно находчив, весел и любезен был Охриплов, и я, конечно, и
представления не имел о том, что и его находчивость, и веселость были деланые,
что своё внутреннее состояние оскорбленности он просто перевернул и проявлял
теперь в этой превращенной форме, пытаясь разрядить его. Я не заметил внутренней
натянутости в его обращении со мной и проглядывающую стеклянность взгляда, когда
он ко мне обращался.
Вечер прошел очень хорошо. Расходились весело, со
всевозможными пожеланиями. К концу вечера как будто и генерал несколько
расслабился, но, конечно, как только по окончании его он возвратился к
вешалке, то чувство, которое он испытал перед ней, возвратилось к нему, но он
хотел подавить его в силу того чувства симпатии, которое ранее сложилось у него
ко мне. Прощаясь, он сказал: "Не забудь пригласить на свадьбу". На самом деле
его слова означали: не приглашай на свадьбу. Именно в этом заключался смысл
отношения ко всему этому его бессознательного. Но высказаться оно могло только в
такой отрицательной форме сознания. И еще значение его высказывания состояло в
прощании его с его особенной симпатией ко мне и возврата к отношению ко мне
просто как к одному из молодых офицеров. И если бы я не пригласил его на
свадьбу, он почувствовал бы, что произошло именно то, чего он желал, и он
освободился от нечаянно наложенной на себя зависимости, и отношение его ко мне
возвратилось бы в исходную точку общего отношения к своим молодым офицерам.
Однако отношения между нашим сознанием и бессознательным, между нашими интер- и
интраотношениями таковы, что для того, чтобы "соблюсти приличия", не показывать
остроты там, где она есть, им приходится играть друг с другом в прятки, и тогда
за смыслом высказывания сознания оказывается противоположный смысл
бессознательного.
Если бы Охриплов уехал, ничего не сказав о
приглашении на свадьбу, то я, скорее всего, из чувства долга пригласил бы его,
но как бы не настойчиво и не обязательно, хотя во мне и присутствовало бы
внутреннее сопротивление этому поступку, поскольку "где я, и где он". Тем не
менее именно чувство подчиненного заставило бы меня это сделать, поскольку до
меня "снизошли" и тем самым "наложили на меня обязательства".
Хотя
ведь, с другой стороны, если снизошли - то тем самым и унизили себя, сравняв в
каком-то отношении себя со мной. По логике, генерал может приблизить меня
к себе, но я не могу приблизить его к себе. А ведь в связи с этой вешалкой,
как ни крути, а именно и проглядывает эта реальность моего неосознаваемого
импульса приближения его к себе, то есть опускания его до меня, что и вызвало в
нём отрицательную реакцию по отношению ко мне. Ведь в противном случае как можно
понять то, что я не задумался об особенных условиях для высокого гостя.
Отшумели осенние учения, и у нас с моей девушкой, как мы с ней и намечали,
состоялась свадьба, на которую, конечно, был приглашен и Охриплов. Я сейчас
понимаю его: он не хотел получать этого приглашения, не хотел ничего знать о
том, что нанесло ему уже однажды травму. И, конечно, он мог отговориться от
свадьбы занятостью. Но он не сделал этого и приехал на свадьбу. Видимо, здесь
всё же было личное, которое он хотел сохранить, и присутствовало сомнение,
действительно ли дело обстоит т.о., что я к нему отношусь запанибрата и тем
самым как бы ставлю себя над ним. А возникновение у него чувства, что я ставлю
себя над ним, должно было у него возникнуть, если он испытывал ко мне симпатию и
тем самым, посредством этой симпатии, оказывался в зависимости от меня.
Поэтому он должен был ехать ко мне с противоречивым чувством надежды и
безнадежности. Осознавал он это или нет, но в сознании его должно быть: если для
него будет выделен отдельный крючок на вешалке, значит, "его уважают", относятся
к нему с почтением, и тогда всё остаётся по-прежнему. Если же "крючка" не будет,
то, значит, налицо фамильярность, и тогда я превращаюсь для него из офицера, к
которому он испытывает симпатию, не просто в "офицера-одного-из-многих", а
офицера, унизившего его в ответ на хорошее отношение.
И,
разумеется, "крючка" не было, потому что в отношении всех этих вещей я, что
называется, "ни сном, ни духом.
На свадьбе Охриплов
был официален. Он поздравил молодых, пожелал им всего "самого самого" и
тут же уехал, "так как, сами понимаете, дела". Всё это выглядело
естественно, но оставило во мне какое-то неопределенное неприятное чувство.
Скоро я ощутил изменившееся отношение Охриплова ко мне. У меня возникло
ощущение, что меня нет в подразделении. Что бы я ни делал, как ни старался, меня
не замечают, словно меня не существует, словно я прокаженный. Время идёт.
Офицеры-одногодки получают следующие звание, меня обходят. Жена подсказала
написать мне рапорт о переводе в другую дивизию. Отказ. Что делать в моём
положении, я не знаю.
И я сейчас думаю, вот уж воистину прав
классик, сказавший устами Лизы: " Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и
барская любовь. "
05.08.08 г.