Это было моё самое первое впечатление, после того, как
всё это произошло. Впечатление, что это странный случай. Странность его состояла
в том, что в нём я был как бы не я, а совсем другой человек. Нет, был-то,
конечно, я, но вёл себя совершенно не в русле моей логики в подобных
обстоятельствах. Эта странность заставила меня задуматься над этим произошедшим,
и в результате этого странный случай превратился для меня просто в случай. Но
рассказ всё таки я решил озаглавить в соответствии с моим изначальным
впечатлением.
А дело вот в чём.
Приехал я на
базу. База эта что-то среднее между турбазой и базой отдыха. Народ сюда
приезжает непривязанный и выбирает себе по вкусу форму отдыха: хочу, иду
путешествовать, хочу, лежу. И, соответственно, в лагере царствует обстановка
взбалмошной лени.
Произошло всё на второй день по приезде. Меня
потянуло пройтись по лагерю. Это и понятно: сосны, воздух, хотя бы и за
огороженным забором. И вот я, в самом, можно сказать, неопределенном состоянии
духа, то ли полусонном, то ли абсолютно ленивом, иду по лагерю и вдруг вижу
рядом с одним из домиков лежащего, руки за голову, моего старинного приятеля,
Толика Милевича. Ну, то есть как приятеля. Ну, приятеля. Одно время, сколько,
да, наверное, года два, где-то так, мы с ним вместе работали, и не просто
работали, но он был моим начальством, но не таким начальством, которое где-то
там у тебя высоко над головой, а чем-то в роде бригадира. То есть был он
начальством, но формально как бы не очень обязывающим.
У Милевича одна
прехарактерная черта - обаятельность. Обаятельность во всём. У него совершенно
открытая, доброжелательная физиономия, добрые, ласковые, честные глаза и
разговаривает он ласково, доверительно и дружески, так что невозможно ему
не отвечать тем же. Но как-то всегда так получалось, что окружающие делали то,
что он хотел, и при этом полагали, что делают это с удовольствием и радостью, то
есть что именно это они и хотят делать.
И мои чувства к Милевичу были
самые дружелюбные: его приятно было видеть, приятно с ним разговаривать, от него
истекает приятная аура, а, как говорится, что еще человеку от человека нужно.
Вот так, значит, я и увидел совершенно неожиданно для меня моего приятеля.
Милевич не спал, глаза его были открыты, и я увидел, что он видит меня. И тут
вдруг произошло неожиданное: Я сказал "Здравствуйте" - и это притом, что на "вы"
мы с ним никогда не были, и резко ускорил шаг. Я почувствовал, что он
поднимается, и я почти побежал. Я завернул за угол дома и поспешно зашел в
кафе в надежде, что он меня потеряет. Однако этого не произошло. Вслед за мной
зашёл он и с самым дружеским видом спросил: "Ну, что ты, как ты?" - "Да ничего,
- сказал я,- всё нормально" - и ушёл.
Когда я возвратился в свою
комнату и рассказал ребятам, кого встретил, я услышал от них рассказ, который
показался мне невразумительным. По их словам, Милевич то ли выкупил лагерь
и теперь является его собственником, то ли администрация наняла его в
охранники, непонятно, но что де он пристрастился к странной забаве -
ходить с ружьём по лагерю и постреливать. Постреливать вроде бы и некого, и
вследствие этого сложилось впечатление, что Милевич играет сам с собой,
представляя воображаемого злоумышленника, пытающего проникнуть в лагерь, и
стреляет по нему. Рассказ подкреплялся заключением, что, скорее всего, Милевич
является всё же собственником, потому что у именно у этого рода людей вечно
возникают какие-то сдвиги по фазе.
Полученные сведения как-то не
очень укладывались в моей голове, и, как это обычно со мной и бывает, я то, что
называется, записал их в подкорку и в то же самое время вычеркнул из памяти.
Однако не надолго, поскольку этим же вечером я воочию увидел то, о чем
рассказывали. Милевич в наступающей темноте ходил по периметру лагеря,
становился в стойки, что-то бормотал, и затем стрелял куда-то в сторону - вверх.
"Каждый по своему с ума сходит" - подумал я и отправился к своему домику с
мыслью, с каким наслаждением я улягусь сейчас на воздухе и буду дышать.
Так я и поступил. Я с наслаждением растянулся на чем-то в роде раскладушки, и
начал уже засыпать, когда услышал шум, который не относился к окружающему меня
фону. С любопытством открыв глаза, я увидел в сгущающейся темноте шагах в
двадцати от меня Милевича, который держал ружье навскидку, и дуло ружья смотрело
в мою сторону. Сноп огня и звук выстрела соединились в одном мгновении. Я
смотрел на Милевича. Милевич заложил ружье за спину и неторопясь
растворился за деревьями.
На следующий день, в предобеденное время,
когда желудок уже настойчиво начинает просить есть, и это вызывает предвкушение
наслаждения и одновременно раздраженное состояние духа, в нашей толпе появился
Милевич со своим ружьём, как всегда, доброжелательный и ласковый. Я подошел к
нему, взял его ружье, которое он протянул мне с какой-то готовностью, и с
размаха переломил его о дерево. "Ты чего?"- недоуменно спросил Милевич. "Это за
то, что ты в меня вчера стрелял" - сказал я. "Так я же холостым" - сказал
Милевич. Раздался дружный хохот: "Вот видишь, а стрелял бы ты вчера не холостым
зарядом, сегодня ружье было бы целым".
Вы спросите, а что же было
дальше? А ничего. Как выразился Гоголь о подобной ситуации, и он ничего, и они
ничего. Единственным видимым следствием явилось то, Милевич, кажется,
вылечился от заразы с ружьём, и даже, может быть, в душе был благодарен мнет за
это.
Однако дело-то ведь не в этом. Только после того, как всё
произошло, я задумался о странности моего поведения. Эта необъяснимая странность
заключалась прежде всего в этом отчуждающем "здравствуйте". Согласитесь, если вы
встретили приятеля, с которым довольно давно не виделись, то "с радостью должны
были бы броситься к нему с приветствием и расспросами". Теперь поставьте
себя на место Милевича: вы к человеку, как говорится, со всей душой, а он в
ответ - "здравствуйте". Вы думаете, что, может быть, у вашего приятеля
что-то не так, подскакиваете, бежите вслед за ним, а он вам холодно: "все
нормально" - и уходит. Конечно, такое поведение не может не обидеть хоть кого.
Конечно, это вызывает в вас досаду. И вы, чтобы выразить её, в шутку стреляете в
приятеля. А приятель, вместо того, чтобы понять шутку, чтобы всё разъяснить,
разбивает вам ружье. Что со всем этим остаётся делать? Остаётся только оставить
его так, как оно есть.
Я стал анализировать мои чувства к Милевичу, и,
полагаю, понял, где собака зарыта. До моего сознания дошел тот обман,
которому я отдавался в отношениях с Милевичем ради его доброжелательности. Я
вспоминал, что я из - за него делал не то, что хотел. Я выполнял не ту работу и
не так, как хотел, но просьбы Милевича были так обаятельны, что я не мог не
выполнить их, и моё недовольство моим положением в отношениях с ним вытеснялось
в бессознательное. И всё это копилось во мне, но вследствие каждодневных
отношений с Милевичем и его обаятельности я продолжал вытеснять себя из самого
себя. Затем наступил довольно продолжительный период, когда мы не виделись, и я
постепенно стал свободен от него. И когда я теперь его встретил, во мне
сработало бессознательное ощущение той несвободы, того психологического рабства,
которое было связано с ним. И я испугался и побежал. Мое бессознательное
усомнилось в способности к независимости моего сознания от сознания Милевича, и
попыталось спасти меня путем избегания контактов с ним. Но когда я сказал:
"Всё нормально"- и ушел, тогда стало ясно, что содержанием моего сознания
уже стало моё бессознательное отношение к Милевичу, причем, это моё новое
сознание, естественно, оказалось диким, "не воспитанным", готовым на открытую
конфронтацию, то, что называется, "не понимающим шуток". И тогда я реагирую
совершенно адекватно на тот крючок, который закидывал на меня Милевич своим
выстрелом. Разбив его ружьё, я показал, что его обычный алгоритм "покорения" на
мне больше не работает.
15.09.08 г.