на главную страницу
визитка
темы

***

2. Цвейг о любви в "Письме незнакомки"

   "легкомысленные школьные подруги отталкивали меня, потому что они беспечно играли тем, что было для меня высшей страстью, "
    Это высказывание следует рассматривать в качестве ключевого в отношении двух противоположностей. В настоящем случае мы имеем вытеснение одной стороны противоположности другой её стороной, которой выполняется защитная функция сохранения своих абсолютизированных параметров.

   

   Примечание Настоящее высказывание нуждается, видимо, в пояснений. Для незнакомки свято её любовное отношение к Р. И всё то, что так или иначе может оказать влияние на это отношение, устраняется ею. В другом месте незнакомка говорит о том, что любящие подруги не держат в себе своего состояния влюбленности, выбалтывают его, делясь с подругами, и тем самым не только избавляются от текущего напряжения, но и от самого чувства. Они лишают его его энергетики, что ли. Наконец, мы видим, что вся психотерапия держится на переводе чувственного отношения на вербальный уровень. Вербализация чувственного отношения ведёт к объективации, к снятию непосредственно чувственного, инстинктивно-рефлекторного отношения к объекту. Человек оказывается способен видеть объект, отделив себя от него, как внешнюю, независимую от него, автономную реальность. Вообще непосредственно чувственное отношение связано с напряжением, которое стремится к разрядке, и эта разрядка осуществляется в чувственной или вербальной форме. Здесь вообще присутствует разница между "говорить с" и "говорить о". Если я говорю "с", то доминирующим является чувственное отношение, и вербализации так или иначе являются выразителями чувственного отношения. Тогда как если я говорю "о", то речь идет уже не о выражении моего чувственного отношения к объекту, а о свойствах объекта самого по себе, вне моего чувственного отношения к ним.
   Т.о. мы имеем дело с двумя противоположными точками отсчета, определенными двумя полушариями: с нашим субъективным отношением к объекту, когда объект нами определяется через посредство чувств, эмоций, которые он в нас вызывает, и определением свойств объекта в контексте его существования.
   Т.о., мы получаем две противоположные точки отсчета: одна точка отсчета связана с нашей субъективностью, с нашей собственной чувственно-практической реальностью, и другая точка отсчета связана со свойствами объекта. В связи с этим возникает вопрос о характере отношений с объектом.

2.1 Условия для влюбления

2.1.1 Работа принципа контраста

   То общее основание, общий объект, или общий контекст, или рама, в которую вставляется картина, была квартира, в которой до вселения Р. "плохие" люди, в силу чего квартира выступала в качестве условного раздражителя для переживания отрицательных эмоций. 
   Подобного рода рефлекс можно назвать рефлексом места или даже, м.б., инстинктом места из-за той силы, с которой он проявляется себя. Вы знаете, что вас тянет в те места, в которых вам было хорошо, и вы стремитесь избегать тех мест, в которых вам было плохо.
   Понятие места включает в себя не только собственно определенное место, в котором происходило какое-то значимое для вас событие, но и вообще всякий объект, отношения с которым являются для вас эмоционально значимыми. Поэтому термин места может быть связан с любым объектом, независимо от того, находитесь вы внутри него, чем определяется для субъекта собственное понятие места, но также и рядом с ним. Понятие места - это пространственная категория. Например, если есть два человека, вы и еще кто-то, то каждый занимает своё место в пространстве. Однако, в свою очередь, это пространство не является чистым абстрактным пространством, но представляет собой какой-то физический объект,  в  определенных координатных точках которого вы находитесь. Поэтому наряду с собственным понятием места может употребляться условное понятие места, представляющее собой генерализацию на любые объекты вне зависимости от того, можете вы находиться внутри этого места или нет. Основным критерием здесь оказывается то обстоятельство, что объект может оказываться на вас эмоциональное воздействие, которыми определяется характер ваших реакций на него и изменение вашего эмоционального состояния при физическом приближении или удалении относительно объекта.
   Если объект вызывает в вас положительные эмоции, ты вы стремитесь быть с ним или в нём, если отрицательное - то вне его.
   Что такое пространство? - это абстракция относительно физической реальности, основанная на вычете из объектов их физической составляющей. Если в рефлексе как вещи, чувственным образом связанной с физической реальностью, пространственный аспект выявляется опосредованно в динамике движений, то в отражении пространственный аспект физической реальности, как и форм объектов, выступает в качестве самостоятельной абстракции, в качестве реальности, которая налагается на чувственную физическую реальность, отождествляясь с ней. И тогда чувственная составляющая как характеристика субъект-объектных отношений  выражается в эмоциональных переживаниях субъекта относительно объектов, выступая в качестве их значения. Эмоциональным значением определяются силы притяжения либо отталкивания относительно объектов, с которыми эмоции связаны.
   Т.о. для ориентировки в реальности оказывается достаточно иметь абстракцию пространства объектов
   Каждому известно это стремление избегания мест, в которых нам было плохо, и возвращения в места, в которых нам было хорошо., абстракцию формы объектов и абстракцию эмоций, вызываемых содержанием форм объектов.
   

2.1.2 Предшествующие отношения

   
    "Прежде чем ты переехал в наш дом, за твоей дверью жили отвратительные, злые, сварливые люди. Хотя они сами были бедны, они ненавидели бедность своих соседей, ненавидели нас, потому что мы не хотели иметь ничего общего с ними. Глава семьи был пьяница и колотил свою жену; мы часто просыпались среди ночи от грохота падающих стульев и разбитых тарелок; раз она выбежала, вся в крови, простоволосая, на лестницу; пьяный с криком преследовал ее, но из других квартир выскочили жильцы и пригрозили ему полицией. Мать с самого начала избегала всякого общения с этой четой и запретила мне разговаривать с их детьми, а они мстили мне за это при каждом удобном случае. На улице они кричали мне вслед всякие гадости, а однажды так закидали меня снежками, что у меня кровь потекла по лицу. Весь дом единодушно ненавидел этих людей, и, когда вдруг что-то случилось, - кажется, муж попал в тюрьму за кражу и они со своим скарбом должны были выехать, - мы все облегченно вздохнули."
   Давайте попробуем перевести это высказывание.
   Эти люди были злыми и отвратительными потому, что они ненавидели бедность, и ненавидели своих соседей, потому что соседи принимали свою бедность как данность и считали себя порядочными людьми. Ненависть этих людей к собственной бедности и в то же самое время их неспособность выкарабкаться из неё делала их раздражительными и всех ненавидящими, в первую очередь своих соседей как людей, с которыми они не хотели бы иметь ничего общего. Это их отношение оскорбляло соседей, и они отвечали семье тем же.
   Ненависть к собственной бедности, позитивно не разрешаемая, породила разряд этой ненависти не только на соседей, но и между членами семьи, что неизбежно ведет к дальнейшему падению по социальной лестнице, что и произошло.
   Какой с рефлекторной точки зрения должна быть реакциях соседей на выезд семьи? - чувство облегчения. Дверь, которая у окружающих вызывала напряжение, теперь эта дверь не таила в себе больше угрозы неприятностей, и поэтому соседи испытали облегчение.
   И вот здесь проявляет себя реакция по контрасту, которая сама по себе не является адекватной и представляет собой не что иное, как разряд существующего напряжения: если пружина  долго сжата, то ведь на то, чтобы поддерживать её в этом состоянии сопротивления внешнему давлению требуются немалые усилия. Теперь внешнее давление устранено. Что происходит с пружиной? - она выстреливает в противоположную сторону. Этого рода реакция является прехарактерной. Здесь не приходит мысли о том, что на место плохих соседей могут въехать худшие. Есть возможность расслабиться - и люди отпускают себя. И это отпускание себя ведет к состоянию восторженности и романтическим мыслям. Словом, здесь не работают регулировки, здесь ловят момент отдыха.
   Вот своего рода тест относительно реакций этого рода применительно к извечно болезненному вопросу о величине зарплаты. Инфляция съедает деньги, зарплату долго не поднимали и вот подняли. Какую самую обычную реакцию получаем? Настроение праздничное. Внешнее давление на сжатую пружину ослабло, и пружина уже мечтает о том, что жить "стало лучше, жить стало веселее", она мечтает уже "о более светлых днях"; она по инерции вылетела в противоположную сторону Эта - простая работа рефлекса, здесь, в этих эмоциях, этой радости нет ничего разумного. Но рефлекс сработал в положительную сторону - и у человека хорошее настроение. Тогда как если бы человек чуть-чуть пошевелил мозгами, он бы увидел, что все эти колебания "лучше - хуже" представляют собой колебания внутри одного и того же интервала, и человек как жил в этом "чуть хуже, чуть лучше", так и будет жить всю свою жизнь, всю свою жизнь рассчитывая на "появление царства божия на земле", ибо "если вы делаете то, что делаете, вы будете иметь то, что имеете"

   Вывод 1. Снятие длительного отрицательного раздражения ведет к всплеску положительного эмоционального состояния.
   Следствие 1.1 Всплеск положительного эмоционального состояния способен в случае попадания подходящего объекта в поле его действия привести к фиксации этого состояния на объекте

2.1.3 Реакция на снятое раздражение и притяжение положительного объекта

   Какая модель просматривается далее. Пусть есть отрицательный объект, вызывающий раздражение и фиксирующий раздражение на себе. Поскольку это рефлекторное отношение фиксации имеет место, то она будет проявлять себя во всех подходящих случаях, то есть случаях сильного эмоционального напряжения. Это отношение можно рассматриваться в качестве невротического, если под механизмом последнего иметь ввиду следующие признаки:
   1. Неадекватный характер реакции
   2. Механизмом которой является следующее. Пусть мы имеем норму, под которой понимаем следующую схему. Есть воздействие, которое ощущается нами. От воздействия мы переходим к отражению объекта и к его способу воздействия на нас. Это ведет к ответным нашим действиям относительно объекта, посредством которых осуществляется отражение как его свойств, так и достигается изменение в схемах его поведения и, сл., воздействий. Схема имеет ввиду работу коры и не имеет ввиду эмоциональных состояний. Более того, эмоциональные состояния ею вытесняются.
   Теперь возьмём другую схему. Пусть есть раздражение, вызывающее эмоциональное напряжение. Существование эмоций является признаком измененного сознания, то есть перехода к доминированию подкорки. Если исходить из того, что кора имеет дело с внешними чувственными объектами, то переход к подкорковым образованиям говорит о том, что в качестве объекта выступают для субъекта его эмоциональные состояния, чем обусловливается реактивный характер его поведения. В этом случае субъект имеет дело не с объектом как таковым, а с его отражениями в эмоциональной сфере. В качестве следствия отсюда получаем: любые внешние объекты представлены их эмоциональными значениями; способы действий объектов - представлены в их эмоциональных отражениях. Вся реальность, т.о., оказывается закодирована эмоциями. Разные объекты, разные схемы поведения отождествляются, различаются, противопоставляются в соответствии их эмоциональными отражениями в субъекте. Т.о., к объекту относятся не непосредственно, не в соответствии с его реальными свойствами, которые сами по себе не обладают никаким эмоциональным значением, но опосредованно. А это означает, во-первых, что настоящее определение объекта и, соответственно, реакции на него обусловливаются тем, с какого рода значениями эмоций он отождествляется и на основании этого - отождествление с какого рода объектами из прошлого это происходит. И тогда реакции относительно объектов из прошлого переносятся на объект из настоящего.
   Весь этот характер регулировок, будучи рационализирован, то есть отражен в коре, преобразуется во всевозможные в логические системы
   Однако понятно, что подобного рода рефлекторная по своей сути поведенческая схема является нормой, и о неврозе можно говорить лишь тогда, когда подкорка не объективируется, не отражается корой и между подкоркой и корой  не устанавливается взаимно-однозначных  отношений - отношений между элементами сознания и чувства.

   Поэтому можно утверждать, что если возникла фиксация на раздражении, которая заключается в том, что переключение раздражения на реакцию на раздражение идёт вне коры, на нижележащих путях, то можно утверждать, что фиксация тем более произойдет при переходе от отрицательного эмоционального напряжения к положительному, ибо если относительно отрицательного воздействия формируется отрицательная реакция, направленная на устранение раздражения то относительно положительного - положительная, направленная на его сохранение.

   "Через домоуправителя быстро разнеслась весть, что квартиру снял какой-то писатель, одинокий, солидный господин."

    "Я потому рассказываю тебе все это, любимый, все эти до смешного мелкие пустяки, чтобы ты понял, каким образом ты мог с самого начала приобрести такую власть над робким, запуганным ребенком, каким была я. Еще раньше чем ты вошел в мою жизнь, вокруг тебя уже создался какой-то нимб, ореол богатства, необычайности и тайны; все мы, в нашем маленьком домике на окраине, нетерпеливо ждали твоего приезда Ты ведь знаешь, как любопытны люди, живущие в маленьком, тесном мирке. И как разгорелось мое любопытство к тебе, когда однажды, возвращаясь из школы, я увидела перед домом фургон с мебелью! Большую часть тяжелых вещей носильщики уже подняли наверх и теперь переносили отдельные, более мелкие предметы; я остановилась у двери, чтобы все это видеть, потому что все твои вещи чрезвычайно изумляли меня - я таких никогда не видала - тут были индийские божки, итальянские статуи, огромные, удивительно яркие картины, и, наконец, появились книги в таком количестве и такие красивые, что я глазам своим не верила. Их складывали столбиками у двери, там слуга принимал их и каждую заботливо обмахивал метелкой. Сгорая от любопытства, бродила я вокруг все растущей груды; слуга не отгонял меня, но и не поощрял, поэтому я не посмела прикоснуться ни к одной книге, хотя мне очень хотелось потрогать мягкую кожу на переплетах".

   Богатство, необычность, тайна- вообще вещи по-видимому, недостижимые для бедности, вызывают любопытство, не идущее далее к овладению предметом. В качестве следствия реакции на головы со стороны тела получаем влюбленность:

   "И вот, еще не зная тебя, я весь вечер думала о тебе. У меня самой был только десяток дешевых книжек в истрепанных бумажных переплетах, которые я все очень любила и постоянно перечитывала. Меня страшно занимала мысль, каким же должен быть человек, который прочел столько прекрасных книг, знает столько языков, который так богат и в то же время так образован. Мне казалось, что таким ученым может быть только какое-нибудь сверхъестественное существо. Я пыталась мысленно нарисовать твой портрет; я воображала тебя стариком, в очках и с длинной белой бородой, похожим на нашего учителя географии, только гораздо добрее, красивее и мягче. Не знаю почему, но даже когда ты еще представлялся мне стариком, я уже была уверена, что ты должен быть красив. Тогда, в ту ночь, еще не зная тебя, я в первый раз видела тебя во сне. "

   Возбуждение сексуального телесного отношения со стороны головы при условии отсутствия пробоя головы на тело ведет к страсти к подглядыванию,  которой обусловливается фиксация расстояния относительно объекта и тем самым блокируется инстинкт овладения им. Относительно объекта запрещается любое активное действие, которым он может быть развенчан. Формируется круг, направленный на сохранение относительно объекта ощущения его чуда, необыкновенности, которое доставляет наслаждение. Т.о. стремление испытывать наслаждение от объекта, связанное с застреванием на первоначальном впечатлении от него, обусловливает схемные защиты от любых влияний, которые могут разрушить первое впечатление, и этим объясняются поведенческие схемы, основой которых является подглядывание как форма нахождения в подполье.

   " На следующий день ты переехал, но сколько я ни подглядывала, мне не удалось посмотреть на тебя, и это еще больше возбудило мое любопытство. "

   Во всём этом видится такой вытесненный сексуальный круг: не осознаваемое сексуальное возбуждение в теле отражается в голове в форме любопытства. Так как сексуальность, чувственность, принцип рефлекторности - и духовность противоречат друг другу, то с точки зрения духовности сексуальность находится под запретом, и именно это обстоятельство порождает схему подглядывания как способ "инобытия" сексуальности. Дело в том, что духовность питается словами. Помните, в "Селе Степанчикове..." Достоевского: стыдно сказать, но не стыдно сделать. То же самое и здесь: подглядывание в другую, скрытую реальность. Что это значит: это значит, что то, что вы подглядываете, об этом не знает не только тот, за кем вы подглядываете, но не знает никто. Если вы подглядываете компанией, то это уже не есть подглядывание в собственном смысле слова, потому что здесь уже имеет место общественное отношение.
   Итак, акт подглядывания - это аобщественный, индивидуальный, закрытый от любых чужих глаз акт.

   "Наконец, на третий день, я увидела тебя, и как же я была поражена, когда ты оказался совсем другим, ничуть не похожим на образ "боженьки", созданный моим детским воображением. Я грезила о добродушном старце в очках, и вот явился ты - ты, точно такой, как сегодня, ты, не меняющийся, на ком годы не оставляют следов! На тебе был восхитительный светло-коричневый спортивный костюм, и ты своей удивительно легкой, юношеской походкой, прыгая через две ступеньки, поднимался по лестнице. Шляпу ты держал в руке, и я с неописуемым изумлением увидела твое юное оживленное лицо и светлые волосы. Уверяю тебя - я прямо испугалась, до того меня потрясло, что ты такой молодой, красивый, такой стройный и изящный. И разве не странно: в этот первый миг я сразу ясно ощутила то, что и меня и всех других всегда так поражало в тебе, - твою двойственность: ты - пылкий, легкомысленный, увлекающийся игрой и приключениями юноша и в то же время в своем творчестве неумолимо строгий, верный долгу, бесконечно начитанный и образованный человек. Я безотчетно поняла, как понимали все, что ты живешь двойной жизнью своей яркой, пестрой стороной она обращена к внешнему миру, а другую, темную, знаешь только ты один; это глубочайшее раздвоение, эту тайну твоего бытия я, тринадцатилетняя девочка, завороженная тобой, ощутила с первого взгляда"касается этой раздвоенности, то рационализировать её девочка, конечно, не могла, но она вполне могла это чувствовать эту двусторонность: на одной стороне Р. выступает "как все", на другой стороне - его духовность, ощущаемая и воспринимаемая как чудо среди той реальности, в которой существовала девочка.

   Та основная формула, которая здесь действует, это получение постоянного ощущения наслаждения от объекта, в связи с чем запрещаются любые действия, которые способны оказать отрицательные воздействия на ощущения. Во всех этих вещах важнейшую роль играет собственное сочинительство, обеспечивающее соответствующую настройку на объект т.о., что какие-то внешние возбуждающие чувственные признаки объекта становятся условными раздражителями созданной человеком сущности, которой даётся сверх оценка. Получается так, что человек внутри себя создает сверх образ, и выставляет защиты относительно всего, что этот образ может как-то разрушить. Человек создает в себе некую сверхценную идею, которая становится своеобразным якорем, основой его жизни, определяющей её течение. Но это относится к неосознаваемой работе сознания. А работу какой физиологической схемы обеспечивают эти настройки? - опять-таки схему сексуальности, дающей наслаждение.
   Т.о., что же получается? А получается то, что дело не столько во внешнем объекте самом по себе, сколько в том способе физиологического удовлетворения сексуальности, который человек создаёт в самом себе.

   Во всём этом присутствует одна важная вещь. Девочке 13 лет - граница перехода к половозрелости. Что означает неполовозрелость - то, что не существует специализированного (работающего) устройства для реализации пола. В результате этого мы получаем две возможные противоположные реакции. В случае доминирования сознания бессознательная составляющая выражается в ощущении необыкновенности, чудесности сексуального объекта, причем, это отношение остаётся самодостаточным и не требующим ничего другого. В случае его генерализации возникает вытеснение любых проявлений собственно чувственной составляющей, но и более того, в этом случае существует своеобразная защита от сексуального объекта, выражающаяся в том, что с ним не поддерживается контактов со стороны влюбленного. Здесь мы имеем дело со случаем, когда влюбленный пассивен по двум причинам: Так как он воспринимает свой объект в качестве необыкновенного, чудесного и т.д., он должен быть настроен на объект специфическим образом, и этот способ заключается в том, что им отрицается всякая эффекторика именно потому, что она делает невозможным восприятие чудесного в объекте. Это - одна сторона дела. Другая сторона дела заключается в том, что субъект, пожалуй, хочет, чтобы объект его "уговорил", он готов подчиняться объекту подобно гипнотику. Он готов это делать потому, что гипнотическое отношение к объекту любви позволяет ему оставаться сосредоточенным на аффективном отношении к объекту и тем самым сохранять сосредоточение на "прекрасных ощущениях"
    Если же у человека доминирует чувственная сторона, то в силу отсутствия специализированного полового работающего органа она начинает искать всевозможные обходные пути для чувственного воздействия на объект и получения от объекта обратных чувственных реакций, дающих удовлетворение, разряд напряжению полового отношения. С созреванием такие механизмы чувственного отношениях не исчезают, оставаясь вытесненными   регуляторами "человеческих отношений" в сфере , относящейся к  сексуальным отношений.
   Т.о. мы получаем схему разрыва между полушариями. Как можно понять эту схему разрыва?
   Для этого следует исходить из существования двух качественно сознаний, определяемых каждым из полушарий мозга. И то, что человек обладает двумя сознаниями, двумя сравнительно самостоятельными машинами, говорят хотя бы опыты с пациентом PS.
   В каких случаях мы можем говорить об отсутствии разрыва между сознаниями? Мы можем делать это тогда, когда два сознания образуют систему с обратной связью. При этом оказывается, что сознание левого полушария является осознанием содержания правого как представляющего непосредственную реальность. Существо дела при этом сводится к тому, что изменения в содержании одного сознания отражаются и осознаются в другом.
   Здесь предполагается также существование и противоположного отношения, при котором какое-то понятие чувствуется, ощущается как отражение чувственной реальности.
   Т.о., мы получаем два противоположных отношения и, соответственно, две противоположные задачи, которые решает Я, отождествляя себя с одной либо другой стороной противоположности. Это отношение можно представить себе как субъект-объектное отношение: если объектом является чувственная сторона объектов, то задача субъекта заключается в (понятийном) осознании чувственной стороны объекта (в широком смысле); и если объектом является область понятий, то задача заключается в том, чтобы определиться с их чувственным  значением в реальности.
   Представьте себе, что имеет место то, что я называю "пробоем головы на тело", то есть осознание чувственности тела. Т.о. чувственность тела постоянно предъявляет свои претензии к сознанию с требованием обеспечения поведения, ведущего к удовлетворению чувственности. Это приводит к сознательному поиску сексуальных объектов и воздействию на них т.о., чтобы от них были получены удовлетворительные реакции. Т.о. мы получаем то, что у Цвейга называется игрой любовью.
   Т.о., когда речь идет о соответствии двух сознаний, то имеют ввиду, что сознания благодаря взаимному отражению образуют единство, фактически одно сознание в том смысле, что одно сознание "светится" в другом, содержит другое в себе в снятом виде Т.о., каждое из полушарий оказывается отражающим в себе другое полушарие. Т.о., каждое из полушарий не отрицает, а предполагает другое.
   

   Мы имеем дело с разрывом двух сознаний, когда сознания (взаимно) отрицают друг друга. В этом случае одно из двух сознаний (соответственно, полушарий) оказывается вытеснено в бессознательное. Что значит быть содержанием,  вытесненным в бессознательное? - это значит не иметь доступа для сознания. 

   Теперь мы можем сказанное  иллюстрировать текстами Цвейга.

   Нужно ли говорить о том, что с этого дня в нашем доме, во всем моем скудном детском мирке меня ничто больше не занимало, кроме тебя, что я со всей настойчивостью, со всем цепким упорством тринадцатилетней девочки думала только о тебе, о твоей жизни. Я изучала тебя, изучала твои привычки, приходивших к тебе людей, и все это не только не утоляло моего любопытства, но еще усиливало его, потому что двойственность твоя отчетливо отражалась в разнородности твоих посетителей. Приходили молодые люди, твои приятели, с которыми ты смеялся и шутил; приходили оборванные студенты; а то подъезжали в автомобилях дамы; однажды явился директор оперного театра, знаменитый дирижер, которого я только издали видела с дирижерской палочкой в руках; бывали молоденькие девушки, еще ходившие в коммерческую школу, которые смущались и спешили поскорее юркнуть в дверь, - вообще много, очень много женщин. Я особенно над этим не задумывалась, даже после того, как однажды утром, отправляясь в школу, увидела уходившую от тебя даму под густой вуалью

   Мы видим во всём двойственность: с одной стороны, это проявление женского любопытства. Любопытство - от собственно познавательной деятельности- отличается насильственным, инстинктивным, бессознательным характером, в основании которого лежит неудовлетворенная сексуальная энергетика. Любопытство является аффективной стороной работы вытеснения, которое ведь всегда связано с какими-то запретами. Эффективная сторона этого же отношения заключается в непреодолимом желании что-то сделать. И в этом втором случае мы точно также имеем дело с существованием запрета и работой вытеснения, направленной на преодоление запрета. Но и в первом и во втором случаях это происходит не т.о., чтобы устранить действие запрета, но таким, чтобы "обойти" запрет, чтобы запрет "не сработал", не заметил осуществляемых действий 

   Конечно, "где была бедная девочка и где был писатель" Расстояние огромное. Так что речь не шла "о завоевании", речь шла об испытании наслаждения в существующей ситуации, а это провоцировало возможность фиксаций на существующих отношениях.

   Мне ведь было только тринадцать лет, и я не знала, что страстное любопытство, с которым я подкарауливала и подстерегала тебя, уже означало любовь.

    Итак, эти две составляющие: ореол необыкновенности и любопытство - они возникают и они исчезают с появлением новых впечатлений. В зависимости от темперамента, это "загорание" и "охлаждение" протекают быстрее или медленнее, но, в общем, их законом является вытеснение новыми образами  сексуальных объектов. Здесь еще нет фиксации как таковой. Под фиксацией же понимается осознание некоторого впечатления как понятия и в настоящем случае оно означает включение  отношения самогипноза, то есть "закрутки в кольцо" отношений между полушариями на уровне подкорковых структур.

   Но я знаю, любимый, совершенно точно день и час, когда я всей душой и навек отдалась тебе. Возвратившись с прогулки, я и моя школьная подруга, болтая, стояли у подъезда. В это время подъехал автомобиль, и не успел он остановиться, как ты, со свойственной тебе быстротой и гибкостью движений, которые и сейчас еще пленяют меня, соскочил с подножки. Невольно я бросилась к двери, чтобы открыть ее для тебя, и мы чуть не столкнулись. Ты взглянул на меня теплым, мягким, обволакивающим взглядом и ласково улыбнулся мне - да, именно ласково улыбнулся мне и негромко сказал дружеским тоном: "Большое спасибо, фройлейн". Вот и все, любимый; но с той самой минуты, как я почувствовала на себе твой мягкий, ласковый взгляд, я была твоя.

    Если рассматривать процесс с рефлекторной точки зрения, то полученное ощущение и наслаждение от него должны были потребовать повторения  и зависимости от  взгляда подобной наркотической. Соответственно, это порождает поведение навязчивости. Но этого не произошло, то есть не произошло пробоя на чувственность, когда важным становится не человек, а какое-то его свойство. Генерализация же свойства ведет к генерализации объектов, так что "единственный" замещается "экземпляром из определенного класса.
    Так как пробоя на чувственность не произошло, не произошло и перехода от объекта как целого к его определенному свойству и тем самым не возникла возможность замещения другими объектам, и вместо этого произошла фиксация на единственном объекте как сверхценности.
   И этим уже было определено дальнейшее движение, обусловленное отождествлением Я с объектом, а не с его свойством.

   - Кто это? - спросила меня подруга. Я не могла ей сразу ответить. Я не могла заставить себя произнести твое имя: в этот миг оно уже стало для меня священным, стало моей тайной. - Просто один из жильцов нашего дома, - неловко пробормотала я. - Почему же ты так покраснела? - с детской жестокостью злорадно засмеялась подруга. И потому что она, издеваясь надо мной, коснулась моей тайны, кровь еще горячее прилила к моим щекам. От смущения я ответила грубостью и крикнула: - Дура набитая! - Я готова была ее заду шить, но она захохотала еще громче и насмешливее; наконец, слезы бессильного гнева выступили у меня на глазах. Я повернулась к ней спиной и убежала наверх.

   Точно так же, как с подглядыванием, мы сталкиваемся с тайной, которую никто не должен знать. Мы снова сталкиваемся с областью вытесненного. И мы видим, что характеристикой, основным требованием вытесненного является то, что "об этом никто не должен знать", может быть, и в первую очередь тот, к кому  тайна относится.

   С этого мгновения я полюбила тебя. Я знаю, женщины часто говорили тебе, своему баловню, эти слова. Но поверь мне, никто не любил тебя с такой рабской преданностью, с таким самоотвержением, как то существо, которым я была и которым навсегда осталась для тебя, потому что ничто на свете не может сравниться с потаенной любовью ребенка, такой непритязательной, беззаветной, такой покорной, настороженной и пылкой, какой никогда не бывает требовательная и - пусть бессознательно - домогающаяся взаимности любовь взрослой женщины

   Только одинокие дети могут всецело затаить в себе свою страсть, другие выбалтывают свое чувство подругам, притупляют его признаниями, - они часто слышали и читали о любви и знают, что она неизбежный удел всех людей. Они тешатся ею, как игрушкой, хвастают ею, как мальчишки своей первой выкуренной папиросой. Но я - у меня не было никого, кому бы я могла довериться, никто не наставлял и не предостерегал меня, я была неопытна и наивна; я ринулась в свою судьбу, как в пропасть. Все, что во мне бродило, все, что зрело, я поверяла только тебе, только образу моих грез; отец мой давно умер, от матери, с ее постоянной озабоченностью бедной вдовы, живущей на пенсию, я была далека, легкомысленные школьные подруги отталкивали меня, потому что они беспечно играли тем, что было для меня высшей страстью, - и все то, что обычно дробится и расщепляется в душе, все свои подавляемые, но нетерпеливо пробивающиеся чувства устремились к тебе. Ты был для меня - как объяснить тебе? любое сравнение, взятое в отдельности, слишком узко, - ты был именно всем для меня, всей моей жизнью. Все существовало лишь постольку, поскольку имело отношение к тебе, все в моей жизни лишь в том случае приобретало смысл, если было связано с тобой. Ты изменил всю мою жизнь. До тех пор равнодушная и посредственная ученица, я неожиданно стала первой в классе; я читала сотни книг, читала до глубокой ночи, потому что знала, что ты любишь книги; к удивлению матери, я вдруг начала с неистовым усердием упражняться в игре на рояле, так как предполагала, что ты любишь музыку. Я чистила и чинила свои платья, чтобы не попасться тебе на глаза неряшливо одетой, и я ужасно страдала от четырехугольной заплатки на моем школьном переднике, перешитом из старого платья матери. Я боялась, что ты заметишь эту заплатку и станешь меня презирать, поэтому, взбегая по лестнице, я всегда прижимала к левому боку сумку с книгами и тряслась от страха, как бы ты все-таки не увидел этого изъяна. Но как смешон был мой страх - ведь ты никогда, почти никогда на меня не смотрел!

    Мы видим, как героиня как бы вращается по орбите вокруг своего "солнца", её содержание определяется лучами от него. Она не имеет своего собственного содержания.
   И все же: я весь день только и делала, что ждала тебя, подглядывала за тобою. В нашей двери был круглый, в медной оправе, глазок, сквозь который можно было видеть твою дверь. Это отверстие - нет, не смейся, любимый, даже теперь, даже теперь я не стыжусь проведенных возле него часов! - было моим окном в мир; там, в ледяной прихожей, боясь, как бы не догадалась мать, я просиживала в засаде, с книгой в руках, целые вечера. Я была словно натянутая струна, начинавшая дрожать при твоем приближении. Я никогда не оставляла тебя; неотступно, с напряженным вниманием следила за тобой, но для тебя это было так же незаметно, как напряжение пружины часов, которые ты носишь в кармане и которые во мраке терпеливо отсчитывают и отмеряют твои дни и сопровождают тебя на твоих путях неслышным биением сердца, а ты лишь в одну из миллионов отстукиваемых ими секунд бросаешь на них беглый взгляд. Я знала о тебе все, знала все твои привычки, все твои галстуки, все костюмы; я знала и скоро научилась различать всех твоих знакомых, я делила их на тех, кто мне нравился, и на тех, кого ненавидела; с тринадцати до шестнадцати лет и жила только тобой. Ах, сколько я делала глупостей! Я целовала ручку двери, к которой прикасалась твоя рука, я подобрала окурок сигары, который ты бросил, прежде чем войти к себе, и он был для меня священен, потому что к нему прикасались твои губы. По вечерам я сотни раз под каким-нибудь предлогом выбегала на улицу, чтобы посмотреть, в какой комнате горит у тебя свет, и сильнее ощутить твое незримое присутствие. А во время твоих отлучек, - у меня сердце сжималось от страха каждый раз, когда я видела славного Иоганна спускающимся вниз с твоим желтым чемоданом, - моя жизнь на долгие недели замирала и теряла всякий смысл. Угрюмая, скучающая, злая, слонялась я по дому, в вечном страхе, как бы мать по моим заплаканным глазам не заметила моего отчаяния.
   Что во всём этом отношении является самым сложным? - то, что человек оказывается в замкнутом круге, который подкрепляется однажды найденным ощущением наслаждения, которым вытесняется вся остальная жизнь, все иные жизненные отношения. Речь всюду идёт о любви к объекту, но эта любовь к объекту имеет в себе привязчивость к собственному ощущению наслаждения, вызываемого определенным духовным образом. То, что в этом случае называют любовью, точно также есть не что иное, как вытеснение, как механизм защиты наслаждения. Любовное отношение оказывается внешним проявлением всё того же наслаждения, другой его стороной. И всё дело в том, что в этом отношении нет собственно чувственного отношения, которое оказывается целиком вытеснено. Здесь отсутствует наслаждение тела как такового. Половые отношения с сексуальным объектом больше выглядят как отношения с идеей, которую человек построил в своей голове, тогда как реальный человек оказывается всего лишь знаком, средством существования идеи. Любовь оказывается, т.о., не тем, что находится вне, но тем, что находится внутри человека. В отношениях незнакомки с Р. мы всюду видим, как она минимизирует все свои отношения, и в первую очередь с объектом любви. Она всё "обижается", что Р. её не узнает, и в то же время практически ничего не делает для того, чтобы он её узнал. На самом деле не он её не узнаёт, а она осталась в позиции подглядывающей, и иной позиции у неё не может быть, если она хочет сохранить идеальные отношения.  Есть во всём этом и еще одно важное обстоятельство: это образ Р, который она построила для себя. В чём заключается особенность этого образа? - в том, что любые качества, которые она в нём обнаруживает, все эти качества она принимает и оправдывает, имея ввиду, что за ними стоит нечто необыкновенное, чудесное. Но ведь всё это она делает на уровне идеи. И то, что у неё есть такого рода образ, что она живет этим образом, эта созданная ею идея ни в чем не может обмануть её инстинкты, её бессознательное, её тело, которое потому и вытеснено, что не может реагировать на сверхценную идею. Получается так, что она любит не Р., а ощущение, которое он в ней вызывает. Но и само это ощущение, как мы видели, сформировалось в силу случайных обстоятельств По сути оказывается, что ей достаточно видеть объект своей любви. Но что значит видеть нечто? - это видеть некую картинку. И при этом также и сама для себя женщина выступает как что-то внешнее. Получается так, что Р как живой, реальный человек имеет для неё значение сильной идеи, которая, по выражению Достоевского, поразит "и тут же словно придавит собою, иногда даже навеки. Справиться с нею они никогда не в силах, а уверуют страстно, и вот вся жизнь их проходит потом как бы в корчах под свалившимся на них и наполовину совсем уже раздавившим их камнем".  Идея, которая оказывается не преодолена.

    Приходится снова и снова возвращаться к одному и тому же механизму, инстинкту подглядывания, который сам по себе носит непроизвольный и насильственный характер в условиях раздражения его объектом, который вызвал сильное впечатление, которое оказывается как бы подкреплением инстинкта. Это особая форма бессознательного поведения, напоминающая поведение лягушки, под взглядом удава запрыгивающая ему в глотку. Кажется, что различие только в том, что лягушка должна испытывать восторженный ужас, ощущение некоего высочайшего наслаждения, которое она предчувствует за пределами ужаса перед пастью, означающей границу её земного существования и переход в инобытие. То есть сам этот психологический ужас провоцирует разряд на наслаждение. Но ведь за любым подглядыванием так или иначе стоит запрет, который в подглядывании разряжается на некую потустороннюю жизнь.

Неудавшаяся попытка выхода из подполья

   Я не могла выдать свою тайну, поэтому мое сопротивление казалось просто строптивостью, злобным упрямством. Никто больше со мной не заговаривал, все делалось за моей спиной. Для подготовки к переезду пользовались теми часами, когда я была в школе; каждый день, вернувшись домой, я видела, что еще одна вещь продана или увезена. На моих глазах разрушалась наша квартира, а с нею и моя жизнь, и однажды, придя из школы, я узнала, что у нас побывали упаковщики мебели и все вынесли. В пустых комнатах стояли приготовленные к отправке сундуки и две складные койки - для матери и для меня: здесь мы должны были провести еще одну ночь, последнюю, а утром - уехать в Инсбрук.
    В этот последний день я с полной ясностью поняла, что немогу жить вдали от тебя. В тебе одном я видела свое спасение. Что я тогда думала и могла ли вообще в эти часы отчаяния разумно рассуждать, этого я никогда не узнаю, но вдруг - мать куда-то отлучилась - я вскочила и как была, в школьном платьице, пошла к тебе. Нет, я не шла, какая-то неодолимая сила толкала меня к твоей двери; я вся дрожала и с трудом передвигала одеревеневшие ноги. Я была готова - я и сама не знала точно, чего я хотела - упасть к твоим ногам, молить тебя оставить меня у себя, как служанку, как рабыню! Боюсь, что ты посмеешься над одержимостью пятнадцатилетней девочки; но, любимый, ты не стал бы смеяться, если бы знал, как я стояла тогда на холодной площадке, скованная страхом, и все же, подчиняясь какой-то неведомой силе, заставила мою дрожащую руку, словно отрывая ее от тела, подняться и после короткой жестокой борьбы, продолжавшейся целую вечность, нажать пальцем кнопку звонка. Я по сей день слышу резкий, пронзительный звон и сменившую его тишину, когда вся кровь во мне застыла, когда сердце мое перестало биться и только прислушивалось, не идешь ли ты.
    Но ты не вышел. Не вышел никто.Очевидно, тебя не было дома, а Иоганн тоже ушел за какими-нибудь покупками. И вот я побрела, унося в ушах мертвый отзвук звонка, назад в нашу разоренную, опустошенную квартиру и в изнеможении упала на какой-то тюк. От пройденных мною четырех шагов я устала больше, чем если бы несколько часов ходила по глубокому снегу. Но, невзирая ни на что, во мне ярче и ярче разгоралась решимость увидеть тебя, поговорить с тобой, прежде чем меня увезут. Клянусь тебе, ничего другого у меня и в мыслях не было, я еще ни о чем не знала именно потому, что ни о чем, кроме тебя, не думала; я хотела только увидеть тебя, еще раз увидеть, почувствовать твою близость. Всю ночь, всю эту долгую, ужасную ночь я прождала тебя, любимый. Как только мать легла в постель и заснула, я проскользнула в прихожую и стала прислушиваться, не идешь ли ты. Я прождала всю ночь, все ледяную январскую ночь. Я устала, все тело ломило, и не было даже стула, чтобы присесть; тогда я легла прямо на холодный пол, где сильно дуло из-под двери. В одном лишь тоненьком платье лежала я на жестком голом полу - я даже не завернулась в одеяло, я боялась, что, согревшись, усну и не услышу твоих шагов. Мне было больно, я судорожно поджимала ноги, руки тряслись; приходилось то и дело вставать, чтобы хоть немного согреться, так холодно было в этом ужасном темном углу. Но я все ждала, ждала тебя, как свою судьбу.
    Наконец, - вероятно, было уже около двух или трех часов, - я услышала, как хлопнула внизу входная дверь, и затем на лестнице раздались шаги. В тот же миг я перестала ощущать холод, меня обдало жаром, я тихонько отворила дверь, готовая броситься к тебе навстречу, упасть к твоим ногам... Ах, я даже не знаю, что бы я, глупое дитя, сделала тогда. Шаги приблизились, показался огонек свечи. Дрожа, держалась я за ручку двери. Ты это или кто-нибудь другой?
    Да, это был ты, любимый, но ты был не один. Я услышала нервный приглушенный смех, шуршанье шелкового платья и твой тихий голос - ты возвращался домой с какой то женщиной... Как я пережила ту ночь, не знаю. Утром, в восемь часов, меня ввезли в Инсбрук; у меня больше не было сил сопротивляться.

   Мы видим, что попытка выхода из подполья была осуществлена в экстраординарных обстоятельствах невозможности дальнейшего удовлетворения инстинкта подглядывания.
   Что значит: выйти из подполья? это значит сделать общественным то, что принадлежит только тебе. Тем самым установить зависимости себя от окружающих, стать общественным существом и тем самым подчинить свою психику, свои инстинкты требованиям общества. Сам по себе этот шаг со стороны женщины был проявлением инстинкта самосохранения отношения наслаждения.
   Итак, семья переезжает в Инсбрук, и мы продолжаем наблюдать работу защиты от внешней, общественной реальности, "которая не имеет значения", потому что не способна дать того чувства наслаждения от сексуального объекта, которое даёт позиция подглядывающей, обусловленная установкой на якобы существующий запрет. У Достоевского есть в связи с этим замечательное высказывание: он говорит о женщине, которая любит мужчину, для соединения в которым нет никаких препятствий... и выходит замуж за другого. Почему, какая в этом логика? А логика та, что инстинкт ей говорит о том, что позиция наслаждения от неудовлетворенной любви есть единственная позиция, при которой она может испытывать наслаждение.
    Что с удовлетворением исчезнет и наслаждение. Здесь важно сохранение позиции, фокуса отношений. Выйдя замуж за другого, она может испытывать наслаждение, как перебирая свои воспоминания, так и зная, что у неё есть любимый. У P.F. я нахожу примечательное высказывание о том, что замужество - это похороны любви. Ведь замужество - это когда все препятствия в отношениях между людьми преодолены, противоречия сняты, люди принадлежат друг другу. Цели любви, следовательно, реализованы, и любовь исчезает. Следовательно, любовь есть выражение неудовлетворенной потребности в овладении своим объектом, в превращении его в свою собственность. То есть в превращении его в часть своей личности. И как мы не ощущаем частей своего тела, пока они здоровы, так мы перестаём ощущать чувство любви.
   Здесь работает общая закономерность. Вот пример как будто из совершенно другой области, рыбалки. Если рыбалка у вас удачная, и остается только забрасывать удочку и вытаскивать рыбу, это вам становится неинтересно, и вы начинаете попускать при вываживании рыбу, давая ей как бы вариант сойти с крючка и самому получить переживание - хотя бы и отрицательное. Т.о., мы можем сказать, что для человека сверхценностью является получение ощущений, переживаний в первую очередь. Причём, переживание отрицательного является более предпочтительным, чем отсутствие вообще всяких переживания.
   Возьмите кошку, которая, играя с мышью, снова и снова отпускает её и снова и снова её ловит. Наконец, возьмите обычную повседневную семейную жизнь, в которой скандалы возникают на пустом месте и завершаются бурным примирением - и здесь снова целью является получение ощущений, хотя бы и отрицательных, потому, что отсутствие ощущений равносильно чувству отсутствия жизни. Вот в связи со сказанным отрывок из "Горя от ума":

 Чацкий, Наталья Дмитриевна, Платон Михайлович 
   
   Наталья Дмитриевна 
   
   Вот мой Платон Михайлыч. 
   
   Чацкий 
   
   Ба! 
   Друг старый, мы давно знакомы, вот судьба! 
   
   Платон Михайлович 
   
   Здорово, Чацкий, брат! 
   
   Чацкий 
   
   Платон любезный, славно, 
   Похвальный лист тебе: ведешь себя исправно. 
   
   Платон Михайлович 
   
   Как видишь, брат: 
   Московский житель и женат. 
   
   Чацкий 
   
   Забыт шум лагерный, товарищи и братья? 
   Спокоен и ленив? 
   
   Платон Михаилович 
   
   Нет, есть таки занятья: 
   На флейте я твержу дуэт 
   А-мольный... * 
   
   Чацкий 
   
   Что твердил назад тому пять лет? 
   Ну, постоянный вкус! в мужьях всего дороже! 
   
   Платон Михаилович 
   
   Брат, женишься, тогда меня вспомянь! 
   От скуки будешь ты свистеть одно и тоже. 
   
   Чацкий 
   
   От скуки! как? уж ты ей платишь дань? 
   
   Наталья Дмитриевна 
   
   Платон Михайлыч мой к занятьям склонен разным, 
   Которых нет теперь, - к ученьям и смотрам, 
   К манежу... иногда скучает по утрам. 
   
   Чацкий 
   
   А кто, любезный друг, велит тебе быть праздным? 
   В полк, эскадрон дадут. Ты обер или штаб? * 
   
   Наталья Дмитриевна 
   
   Платон Михайлыч мой здоровьем очень слаб. 
   
   Чацкий 
   
   Здоровьем слаб! Давно ли? 
   
   Наталья Дмитриевна 
   
   Все рюматизм * и головные боли. 
   
   Чацкий 
   
   Движенья более. В деревню, в теплый край. 
   Будь чаще на коне. Деревня летом - рай. 
   
   Наталья Дмитриевна 
   
   Платон Михайлыч город любит, 
   Москву; за что в глуши он дни свои погубит! 
   
   Чацкий 
   
   Москву и город ... Ты чудак! 
   А помнишь прежнее? 
   
   Платон Михаилович 
   
   Да, брат, теперь не так... 
   
   Наталья Дмитриевна 
   
   Ах, мой дружочек! 
   Здесь так свежо, что мочи нет, 
   Ты распахнулся весь и расстегнул жилет. 
   
   Платон Михаилович 
   
   Теперь, брат, я не тот... 
   
   Наталья Дмитриевна 
   
   Послушайся разочек, 
   Мой милый, застегнись скорей. 
   
   Платон Михайлович (хладнокровно) 
   
   Сейчас. 
   
   Наталья Дмитриевна 
   
   Да отойди подальше от дверей, 
   Сквозной там ветер дует сзади! 
   
   Платон Михаилович 
   
   Теперь, брат, я не тот... 
   
   Наталья Дмитриевна 
   
   Мой ангел, Бога ради 
   От двери дальше отойди. 
   
   Платон Михайлович (глаза к небу) 
   
   Ах! матушка! 
   
   Чацкий 
   
   Ну, Бог тебя суди; 
   Уж точно, стал не тот в короткое ты время; 
   Не в прошлом ли году, в конце, 
   В полку тебя я знал? лишь утро: ногу в стремя 
   И носишься на борзом жеребце; 
   Осенний ветер дуй, хоть спереди, хоть с тыла. 
   
   Платон Михайлович (со вздохом) 
   
   Эх! братец! славное тогда житье-то было. 

Защиты наслаждения от реальности

   Я знаю, что все равно останусь опять одна. А ведь нет ничего более ужасного, чем одиночество среди людей. Я узнала это тогда, в те бесконечные два года, проведенные в Инсбруке, от шестнадцати до восемнадцати лет, когда я, словно пленница, словно отверженная, жила в своей семье. Отчим, человек очень спокойный, скупой на слова, хорошо относился ко мне; мать, словно стараясь загладить какую-то нечаянную вину передо мной, исполняла все мои желания; молодые люди домогались моего расположения, но я отталкивала всех с каким-то страстным упорством. Я не хотела быть счастливой, не хотела быть довольной - вдали от тебя. Я нарочно замыкалась в мрачном мире самоистязания и одиночества. Новых платьев, которые мне покупали, я не надевала; я отказывалась посещать концерты и театры, принимать участие в пикниках. Я почти не выходила из дому - поверишь ли ты, любимый, что я едва знаю десяток улиц этого маленького городка, где прожила целых два года? Я горевала и хотела горевать, я опьяняла себя каждой каплей горечи, которой могла усугубить мое неутешное горе - не видеть тебя. И, кроме того, я не хотела, чтобы меня отвлекали от моей страсти, хотела жить только тобой. Я сидела дома одна, целыми днями ничего не делала и только думала о тебе, снова и снова перебирая тысячу мелких воспоминаний о тебе, каждую встречу, каждое ожидание; я как на сцене разыгрывала в своем воображении все эти мелкие малозначащие случаи. И оттого,что я без конца повторяла минувшие мгновения, все мое детство с такой яркостью запечатлелось в моей памяти и все испытанное мной в те далекие годы я ощущаю так ясно и горячо, как если бы это только вчера волновало мне кровь. Только тобой жила я то время. Я покупала все твои книги; когда твое имя упоминалось в газете, это было для меня праздником. Поверишь ли ты, я знаю наизусть все твои книги, так часто я их перечитывала. Если бы меня разбудили ночью и прочли мне наугад выхваченную строку, я могла бы еще теперь, через тринадцать лет, продолжить ее без запинки; каждое твое слово было для меня как евангелие, как молитва. Весь мир существовал только в его связи с тобой; я читала в венских газетах о концертах, о премьерах с одной лишь мыслью, какие из них могут привлечь тебя, а когда наступал вечер, я издали сопровождала тебя: вот ты входишь в зал, вот садишься на свое место. Тысячи раз представляла я себе это, потому что один-единственный раз видела тебя в концерте.

Создание своей реальности

   Мне исполнилось семнадцать, восемнадцать лет, - на меня начали оглядываться на улице молодые люди, но это только сердило меня. Любовь, или только игра в любовь к кому-нибудь, кроме тебя, была для меня немыслима, невозможна, одно уж поползновение на это я сочла бы за измену. Моя страсть к тебе оставалась неизменной, но с окончанием детства, с пробуждением чувств она стала более пламенной, более женственной и земной. И то, чего не понимала девочка, которая, повинуясь безотчетному порыву, позвонила у твоей двери, стало теперь моей единственной мыслью: подарить себя, отдаться тебе.
    Окружающие считали меня робкой, называли дикаркой, ибо я, стиснув зубы, хранила свою тайну. Но во мне зрела железная решимость. Все мои мысли и стремления были направлены на одно: назад в Вену, назад к тебе. И я добилась своего, каким бессмысленным и непонятным ни казалось всем мое поведение. Отчим был состоятельный человек и смотрел на меня как на свою дочь. Но я с ожесточением настаивала на том, что хочу сама зарабатывать на жизнь, и, наконец, мне удалось уехать в Вену и поступить к одному родственнику в его магазин готового платья.

   Во всей стратегии женщины присутствует одна любопытная вещь: во всём работают чувства, инстинкты, и нигде - слова. Точнее, слова в значительнейшей своей степени играют отрицательную, скрывающую, защитную роль. Человек любит - но не говорит о своей любви, не выражает её. Всё, что с ним происходит, он таит в себе. Другими словами, человек не может перевести язык инстинкта на вербальный язык, человек не может выразить себя. Но он не может выразить себя не потому, что он не способен к этому, а потому. что у него существуют защиты против этого, так как любая вербализация реальности ведет к её объективации, и тогда удовольствие от подглядывающего наслаждения исчезнет, уйдет в основание, "глаза раскроются", и мираж исчезнет. А как раз это женщина и не могла допустить.  

   Каждый вечер простаивала я так под твоими окнами. До шести я была занята в магазине, занята тяжелой, изнурительной работой; но я радовалась этой беспокойной суете, потому что она отвлекала меня от мучительного беспокойства во мне самой. И как только железные ставни с грохотом опускались за мной, я бежала к твоему дому. Увидеть тебя, встретиться с тобой было моим единственным желанием; еще хоть раз, издали, охватить взглядом твое лицо! Прошло около недели, и, наконец, я встретила тебя, встретила нечаянно, когда никак этого не ожидала. Я стояла перед домом и смотрела на твои окна, и в эту минуту ты пересек улицу. И вдруг я опять стала тринадцатилетним ребенком - я почувствовала, как кровь прихлынула к моим щекам, и невольно, вопреки страстному желанию ощутить на себе твой взгляд, я опустила голову и стрелой промчалась мимо тебя. Потом я устыдилась этого малодушного бегства, - я ведь была уже не школьница и хорошо понимала, чего хочу: я искала встречи с тобой, я хотела, чтобы, после долгих сумеречных лет тоски по тебе, ты меня узнал, хотела, чтобы ты заметил меня, полюбил.

Безнадежный опыт восстания

   Но ты долго не замечал меня, хотя я каждый вечер, невзирая на метель и резкий, пронизывающий венский ветер, простаивала на твоей улице. Иногда я целыми часами ждала напрасно, иногда ты выходил, наконец, из дому в сопровождении приятелей, и два раза я видела тебя с женщинами; и тут я почувствовала, что я уже не девочка, угадала какую-то новизну, перемену в моей любви к тебе по внезапной острой боли, разрывающей мне сердце, стоило мне увидеть чужую женщину, так уверенно идущей рука об руку с тобой. Это не было неожиданностью для меня: я ведь с малых лет знала, что у тебя постоянно бывают женщины, но теперь это причиняло мне физическую боль, и я с завистливой неприязнью смотрела на эту очевидную, тесную близость с другой. Однажды, - по-детски упрямая и гордая, какой я была и, может быть, осталась до сих пор, - я возмутилась и не пошла к твоему дому; но каким ужасно пустым показался мне этот вечер! На другой день я опять смиренно стояла перед твоими окнами, стояла и ждала, как я простояла весь свой век перед твоей закрытой для меня жизнью.

Разочарование

   И, наконец, настал вечер, когда ты заметил меня. Я уже издали тебя увидела и напрягла всю свою волю, чтобы не уклониться от встречи с тобой. Случайно на улице как раз разгружали какую-то подводу, и тебе пришлось пройти вплотную мимо меня. Ты рассеянно взглянул на меня, но в тот же миг, как только ты почувствовал пристальность моего взгляда, в твоих глазах появилось уже знакомое мне выражение - о, как страшно мне было вспомнить об этом! - тот предназначенный женщинам взгляд, нежный, обволакивающий и в то же время раздевающий, тот объемлющий и уже властный взгляд, который когда-то превратил меня, ребенка, в любящую женщину. Секунду-другую этот взгляд приковывал меня - я не могла и не хотела отвести глаза, - и вот ты прошел уже мимо. У меня неистово билось сердце; невольно я замедлила шаги и, уступая непреодолимому любопытству, оглянулась: ты остановился и смотрел мне вслед. И по вниманию и интересу, с каким ты меня разглядывал, я сразу поняла, что ты меня не узнал. Ты не узнал меня ни тогда, ни после; ты никогда не узнавал меня. Как передать тебе, любимый, все разочарование той минуты? Ведь тогда в первый раз я испытала то, на что обрекла меня судьба, - быть не узнанной тобой всю жизнь, до самой смерти. Как передать тебе мое разочарование!

   Незнакомка говорит о разочаровании. Но это разочарование принадлежит её сознанию, но не её бессознательному, которое ею руководит. Здесь как бы всюду стоит формула: "Милый мой, хороший, догадайся сам" А ему не нужно догадываться. Ему это не интересно. Все женщины для него "чуть-чуть случайные", на одно лицо. Это - его формула. Его любили, но "не любил он", оставаясь вечно свободным и видя в женщине всего лишь источник удовольствия.
   Поэтому следует, конечно, учитывать во всей этой истории характер другой стороны, которая по определению не могла принадлежать ни одной женщине, поскольку принадлежала всем женщинам и по природное своей сути всю жизнь остающаяся холостой. Так что то, что женщина всегда оставалась не узнанной, также было связано вовсе не с неспособностью Р. к узнаванию, но не способностью Р. к узнаванию объектов особого рода, именно, объектов, которые могут привести к изменению его образа жизни.

   

   Ты не узнал меня ни тогда, ни после; ты никогда не узнавал меня. Как передать тебе, любимый, все разочарование той минуты? Ведь тогда в первый раз я испытала то, на что обрекла меня судьба, - быть не узнанной тобой всю жизнь, до самой смерти. Как передать тебе мое разочарование! Видишь ли, в те два года жизни в Инсбруке, когда я неустанно думала о тебе и только и делала что мечтала о нашей будущей встрече в Вене, я, смотря по настроению, рисовала себе самые печальные картины наряду с самыми упоительными. Все было пережито в воображении; в мрачные минуты я предвидела, что ты оттолкнешь меня, с презрением отвернешься от меня, потому что я слишком ничтожна, некрасива, навязчива. Я мысленно вытерпела все муки, причиненные твоей неприязнью, холодностью, равнодушием, но даже в минуты отчаяния, когда я особенно остро сознавала себя недостойной твоей любви, я и мысли не допускала о самом страшном, убийственном: что ты вообще не заметил моего существования.

   Здесь мы сталкиваемся с еще одной очень важной формулой, отражающей рефлекторную закономерность. Эта закономерность заключается в вере, что однажды произойдет качественный скачок, и отношения, вращающиеся по кругу, однажды изменятся, и всё станет так, как этого хочется в фантазии.
   Ничего никогда не изменится. И наши фантазии, что однажды всё произойдет само собой, никогда не сбываются. Напротив, наши фантазии оказываются консервантом, который консервирует существующие отношения.

Опоздавшее осознание

   Поистине мудр только тот, кто покорился своей судьбе. Но я была еще очень молода, и твоя забывчивость казалась мне непостижимой, тем более что, непрестанно думая о тебе, я обольщала себя мыслью, что и ты часто вспоминаешь обо мне и ждешь меня; как могла бы я жить, зная, что я для тебя ничто, что даже мимолетное воспоминание обо мне никогда не тревожит тебя! И это пробуждение к действительности под твоим взглядом, показавшим мне, что ничто не напомнило тебе обо мне, что ни единая, даже тончайшая, нить воспоминания не протянута от твоей жизни к моей, - было первым жестоким ударом, первым предчувствием моей судьбы.

Маленькое приключение для одного и реализация цели для другого

   Ты не узнал меня в тот раз. И когда через два дня при новой встрече ты взглянул на меня почти как на знакомую, ты опять узнал во мне не ту, которая любила тебя, а только хорошенькую восемнадцатилетнюю девушку, встретившуюся тебе на том же месте два дня назад. Ты посмотрел на меня удивленно и приветливо, и легкая улыбка играла на твоих губах. Ты опять прошел мимо меня и, как в тот раз, тотчас же замедлил шаг, - я дрожала, я блаженствовала, я молилась о том, чтобы ты заговорил со мной. Я поняла, что впервые я для тебя живое существо; я тоже пошла тише, я не бежала от тебя. И вдруг я почувствовала, что ты идешь за мной: не оглядываясь, я уже знала, что сейчас услышу твой любимый голос и ты впервые обратишься ко мне. Я вся оцепенела от ожидания, и сердце так колотилось, что мне чуть не пришлось остановиться, но ты уже догнал меня. Ты заговорил со мной с твоей обычной легкостью и веселостью, словно мы были старые знакомые, - ах, ты ведь ничего не знал, ты никогда ничего не знал о моей жизни! - с такой чарующей непринужденностью заговорил ты со мной, что я даже нашла в себе силы отвечать тебе. Мы дошли до угла. Потом ты спросил, не поужинаем ли мы вместе; я сказала "да". В чем я посмела бы отказать тебе? Мы поужинали вдвоем в небольшом ресторане - помнишь ли ты, где это было? Ах нет, ты, наверное, не можешь отличить этот вечер от других таких же вечеров, ибо кем я была для тебя? Одной из сотен, случайным приключением, звеном в бесконечной цепи. Да и что могло бы напомнить тебе обо мне? Я почти не говорила, это было слишком большое счастье - сидеть подле тебя, слушать твой голос. Я боялась задать вопрос, сказать лишнее слово, чтобы не потерять ни одного драгоценного мгновения. Я всегда с благодарностью вспоминаю, с какой полнотой ты оправдал мои благоговейные ожидания, как чуток ты был, как прост и естественен, без всякой навязчивости, без любезничания; с первой же минуты ты говорил со мной так непринужденно и дружественно, что одним этим ты покорил бы меня, если бы я уже давно всеми своими помыслами, всем своим существом не была твоей. Ах, ты ведь не знаешь, какую великую мечту ты для меня осуществил, не обманув моего пятилетнего ожидания!

   Мы снова видим с вами всё ту же настройку на восприятие наслаждения вместо установления взаимных  отношений и формирования ответного влияния. Эта настройка на восторженное восприятие объекта, это захлёбывание внутренним восторгом, который забирает всё в себя, когда человек забывает о себе в своей восторженности, представляет собой односторонний процесс, который может быть успешным только в редких случаях, когда в качестве объектов выступают законченные нарциссы и который не интересен во всех остальных случаях. И последующая сцена показывает нам, как срабатывает защита тайны, как только Р. делает попытку раскрыть её.

   Было уже поздно, когда мы встали из-за стола. У выхода из ресторана ты спросил меня, спешу ли я, или располагаю еще временем. Могла ли я скрыть от тебя мою готовность идти за тобой! Я сказала, что у меня еще есть время. Тогда ты, на секунду замявшись, спросил, не зайду ли я к тебе поболтать. - Охотно! - повинуясь непосредственному чувству, сказала я и тут же заметила, что поспешность моего ответа не то покоробила, не то обрадовала тебя, но явно поразила. Теперь я понимаю твое удивление: я знаю, что женщины обычно скрывают готовность отдаться, даже если втайне горят желанием, разыгрывают испуг или возмущение и уступают только после настойчивых просьб, заверений, клятв и ложных обещаний. Я знаю, что, может быть, только те, для кого любовь ремесло, только проститутки отвечают немедленным полным согласием на подобное приглашение или же очень юные, совсем неопытные девушки. Но в моем ответе - как мог ты об этом подозревать? - была лишь претворенная в слово упорная воля, неудержимо прорвавшаяся тоска тысячи томительных дней. Так или иначе, ты был изумлен, я заинтересовала тебя. Я заметила, что ты украдкой, с удивлением, посматриваешь на меня. Твое безошибочное чутье, твое вещее знание всего человеческого сразу подсказало тебе, что какая-то загадка, что-то необычное таится в этой миловидной, доверчивой девушке. В тебе проснулось любопытство, и по твоим осторожным, выпытывающим вопросам я поняла, что ты стараешься разгадать эту загадку. Но я уклонилась от прямых ответов: я предпочитала показаться тебе глупой, чем выдать свою тайну.

Доминирование системы образов наслаждения

    Мы поднялись к тебе. Прости, любимый, если я скажу тебе, что ты не можешь понять смятение, с каким я вошла в подъезд, поднялась по ступеням, какое это было пьянящее, исступленное, мучительное, почти смертельное счастье. Мне и теперь трудно без слез вспоминать об этом, а ведь у меня больше нет слез. Но ты вдумайся в то, что ведь все там было как бы пронизано моей страстной любовью, все было символом моего детства, моей тоски: подъезд, перед которым я тысячу раз ждала тебя, лестница, где я прислушивалась к твоим шагам и где впервые увидела тебя, глазок, откуда я следила за тобой, когда всей душой рвалась к тебе; коврик перед твоей дверью, где я однажды стояла на коленях, щелканье ключа в замке - сколько раз я вскакивала, услышав этот звук! Все детство, вся моя страсть запечатлелись на этом тесном пространстве; здесь приютилась вся моя жизнь, и теперь она бурей обрушилась на меня: ведь все, все сбылось, и я шла с тобой - с тобой! - по твоему, по нашему дому. Подумай, - это звучит банально, но я не умею иначе сказать, - вся жизнь для меня, вплоть до твоей двери, была действительность, тупая повседневность, а за ней начиналось волшебное царство ребенка, царство Аладина; подумай, что я тысячу раз горящими глазами смотрела на эту дверь, в которую теперь вошла, и ты почувствуешь, - только почувствуешь, но никогда не поймешь до конца, любимый! - чем был в моей жизни этот неповторимый миг.

   Обратите внимание: человек живет не в образах реальности, а в реальности образов, которые объективная реальность питает.

Игра роли случайной женщины

   Я оставалась у тебя всю ночь. Ты и не подозревал, что до тебя ни один мужчина не прикоснулся ко мне и не видел моего тела. Да и как ты мог заподозрить это, любимый, - я не противилась тебе, я подавила в себе чувство стыда, лишь бы ты не разгадал тайну моей любви к тебе, ведь она, наверное, испугала бы тебя, потому что ты любишь только все легкое, невесомое, мимолетное, ты боишься вмешаться в чью-нибудь судьбу. Ты расточаешь себя, отдаешь себя всему миру и не хочешь жертв. Если я теперь говорю тебе, любимый, что я отдалась тебе первому, то умоляю тебя: не пойми меня превратно! Я ведь не виню тебя, ты не заманивал меня, не лгал, не соблазнял - я, я сама пришла к тебе, бросилась в твои объятия, бросилась навстречу своей судьбе. Никогда, никогда не стану я обвинять тебя, нет, я всегда буду благодарна тебе, потому что как богата, как озарена счастьем, как напоена блаженством была для меня эта ночь! Когда я в темноте открывала глаза и чувствовала тебя рядом с собой, я удивлялась, что надо мной не звездное небо. Нет, я никогда ни о чем не жалела, любимый, этот час искупил все. И я помню, что, слыша твое сонное дыхание, чувствуя тебя так близко подле себя, я плакала в темноте от счастья. Утром я заторопилась уходить. Мне нужно было вовремя поспеть в магазин, и, кроме того, я решила уйти раньше, чем придет твой слуга, - я не хотела, чтобы он меня видел. Когда я, уже одетая, стояла пред тобой, ты обнял меня и долго смотрел мне в лицо; мелькнуло ли у тебя воспоминание, далекое и смутное, или просто я показалась тебе красивой оттого, что вся дышала счастьем? Потом ты поцеловал меня в губы. Я тихонько отстранила тебя и повернулась к двери. Ты спросил меня: - Хочешь взять с собой цветы? - Я сказала: - Да. - Ты вынул четыре белые розы из синей хрустальной вазы на письменном столе (о, я знала эту вазу еще с того времени, когда ребенком заглянула в твою квартиру). Ты дал мне эти розы, и я еще много дней целовала их. Мы условились встретиться еще раз. Я пришла, и опять все было чудесно. Еще одну, третью ночь подарил ты мне. Потом ты сказал, что тебе нужно уехать - как я с самого детства ненавидела эти путешествия! - и обещал сейчас же известить меня, когда вернешься домой. Я дала тебе адрес - до востребования; своего имени я не хотела тебе назвать. Я оберегала свою тайну. Ты опять на прощанье дал мне розы - на прощанье!

которая на что-то надеется

   Каждый день, два месяца подряд, я справлялась... нет, не надо, к чему описывать все эти муки ожидания и отчаяния? Я не виню тебя, я люблю тебя таким, каков ты есть, пылким и забывчивым, увлекающимся и неверным, я люблю тебя таким, только таким, каким ты был всегда, каким остался и поныне. Ты давно уже вернулся, я видела это по твоим освещенным окнам, но ты мне не написал. У меня нет ни строчки от тебя в этот мой последний час, ни строчки от тебя, кому я отдала всю свою жизнь. Я ждала, ждала с долготерпением отчаяния. Но ты не позвал меня, не написал ни строчки... ни строчки...

Дитя

   Мой ребенок вчера умер - это был и твой ребенок.

   Почему все долгие годы я молчала о нашем ребенке (Ты бы мне не поверил)
   И потом я ведь знала тебя; я знала тебя так, как ты сам едва ли знаешь себя, и я понимала, что тебе, любящему только все беззаботное, легкое, ищущему в любви только игру, было бы тягостно вдруг оказаться отцом, вдруг оказаться ответственным за чью-то судьбу. Ты, привыкший к полнейшей свободе, почувствовал бы себя как-то связанным со мной. И ты - я знаю, это не зависело бы от твоей воли, - возненавидел бы меня за то, что я связала тебя. Может быть, на час, может быть, всего на несколько минут я стала бы тебе в тягость, стала бы тебе ненавистна, - я же в своей гордости хотела, чтобы ты всю жизнь думал обо мне без забот и тревоги. Я предпочитала взять все на себя, чем стать для тебя обузой, я хотела быть единственной среди любивших тебя женщин, о ком ты всегда думал бы с любовью и благодарностью. Но, увы, ты никогда обо мне не думал, ты забыл меня.

Милостыня

   Я ведь знаю, ты добр и отзывчив в глубине души, ты помогаешь любому, помогаешь незнакомым людям, всем, кто бы ни обратился к тебе. Но твоя доброта особого свойства, она открыта для всякого, и всякий волен черпать из нее столько, сколько могут захватить его руки; она велика, безгранична, но, прости меня, - она ленива, она ждет напоминания, просьбы. Ты помогаешь, когда тебя зовут, когда тебя просят, помогаешь из стыда, из слабости, но не из радостной готовности помочь Ты - позволь тебе это сказать откровенно - человека в нужде и горе любишь не больше, чем баловня счастья, каков ты сам. А людей, подобных тебе, даже самых добрых среди них, тяжело просить. Один раз, когда я еще была ребенком, я видела через глазок, как ты подал милостыню нищему, который позвонил у твоей двери. Ты дал ему денег, прежде чем он успел попросить, и дал много, но ты сделал это как-то испуганно и поспешно, с явным желанием, чтобы он поскорее ушел; и казалось, что ты боишься смотреть ему в глаза. Я навсегда запомнила, как торопливо и смущенно, уклоняясь от благодарности, ты оказал помощь этому нищему. Вот почему я никогда и не обращалась к тебе. Конечно, я знаю, что ты помог бы мне тогда и не имея уверенности, что это твой ребенок, ты утешал бы меня, дал бы мне денег, много денег, но все это с тайным желанием поскорее покончить с этой неприятностью; я даже думаю, ты стал бы уговаривать меня предотвратить появление ребенка.

Значение образа

   Я даже думаю, ты стал бы уговаривать меня предотвратить появление ребенка. А этого я боялась больше всего - потому что чего бы я не сделала, если бы ты этого пожелал, как могла бы я в чем-нибудь отказать тебе. Но это дитя было для меня всем; оно ведь было от тебя, повторение тебя самого, но все же не ты, счастливый, беззаботный, которого я не могла удержать, а ты, дарованный мне навсегда, - так я думала, - ты, заключенный в моем теле, не отделимый от моей жизни. Теперь я, наконец, обрела тебя, я могла ощущать всем существом своим, как зреет во мне твоя жизнь, могла кормить, поить, ласкать, целовать тебя, когда жаждой ласки горела душа. Вот почему, любимый, я была так счастлива, зная, что ношу твоего ребенка. Вот почему я скрыла это от тебя, - теперь ты уже не мог от меня ускользнуть.

Собственность

   Наш ребенок вчера умер - ты никогда не знал его. Никогда, даже в мимолетной случайной встрече твой взгляд не скользнул по маленькому цветущему созданию, рожденному тобой. Я долго скрывалась от тебя; теперь, когда у меня был ребенок, я, кажется, даже любила тебя более спокойной любовью, по крайней мере она уже не причиняла мне нестерпимых страданий. Я не хотела делить себя между тобой и сыном, и я отдала себя не тебе, баловню счастья, чья жизнь проходила мимо меня, а ребенку, которому я была нужна, которого я должна была кормить, которого я могла, целовать и прижимать к груди. Я словно освободилась от власти рока, осудившего меня на страсть к тебе, с тех пор как появился на свет другой "ты", поистине принадлежавший мне; лишь редко, очень редко я смиренно приближалась к твоему дому. Но ко дню твоего рождения, из года в год, я посылала тебе белые розы, точно такие, какие ты подарил мне тогда, после первой ночи нашей любви. Спросил ли ты себя хоть раз за эти десять, за эти одиннадцать лет, кто их тебе посылает? Быть может, ты вспомнил о той, которой ты однажды подарил такие розы? Я не знаю и никогда не узнаю твоего ответа. Только раз в году протянуть их тебе из мрака, воскресить память о той встрече - большего я не требовала. Ты не знал нашего бедного ребенка, - сегодня я раскаиваюсь, что скрыла его от тебя, потому что ты любил бы его.

   Ты не знал нашего бедного мальчика, ты никогда не видел, как он улыбался и широко раскрывал свои темные, вдумчивые глаза - твои глаза! - озаряя их лучистым, радостным светом меня и весь мир. Ах, он был такой веселый, такой милый. В нем по-детски повторилась вся твоя живость, твое стремительное, пылкое воображение. Он мог часами самозабвенно играть с чем- нибудь, как ты играешь с жизнью, а потом подолгу просиживать, сосредоточенно хмуря брови, над своими книжками. Он все больше становился тобой. В нем начала уже явственно проступать присущая тебе двойственность, смесь серьезности и легкомыслия, и чем больше он становился похож на тебя, тем сильнее я любила его. Он хорошо учился, болтал по-французски, как сорока, его тетрадки были самые опрятные во всем классе, и как он был хорош в своем черном бархатном костюме или в белой матросской курточке! Он всегда оказывался самым изящным, где бы ни появлялся; когда я гуляла с ним по пляжу в Градо, женщины останавливались и гладили его длинные светлые волосы; когда он в Земмеринге катался на санках, люди с восхищением оглядывались на него. Он был такой миловидный, такой нежный и ласковый. В минувшем году он поступил в интернат Терезианума и носил свою форму и маленькую шпагу,точно паж восемнадцатого века, - теперь на нем только рубашечка, и он лежит, бедный, с посиневшими губами, и руки сложены на груди.

Цена

   Но ты, может быть, спросишь, как я могла воспитывать ребенка в такой роскоши, как сумела я доставить ему все радости легкой, беззаботной жизни высшего общества. Любимый мой, я говорю с тобой из мрака, я не стыжусь, я скажу тебе, но только не пугайся, любимый, - я продавала себя. Я не стала тем, что называют уличной феей, проституткой, но я продавала себя. У меня были богатые друзья, богатые любовники; сначала я искала их, - потом они искали меня, потому что я была - замечал ли ты это когда-нибудь? - очень хороша собой. Все, кому я отдавалась, были благодарны мне, привязывались ко мне, все любили меня, - только ты не полюбил меня, только ты, мой любимый! Презираешь ли ты меня теперь, после этого признания? Нет, я знаю, ты не презираешь меня; я знаю, ты все понимаешь, поймешь и то, что я поступала так ради тебя, ради твоего второго "я", ради твоего ребенка. Однажды, в палате родильного приюта, я прикоснулась к ужасам нищеты, я знала, что бедного всегда топчут, унижают, что в этом мире он всегда жертва, и я ни за что на свете не хотела, чтобы твое дитя, твое светлое, чудное дитя выросло на дне, среди голытьбы, среди дикости и пошлости улицы, в зачумленном воздухе задворок. Я не хотела, чтобы его нежные губы произносили грубые слова, чтобы его белого тельца касалось жесткое, заскорузлое белье бедноты, - у твоего ребенка должно было быть все, все богатства, все блага земные, он должен был подняться до тебя, до твоей жизненной сферы. Поэтому, только поэтому, любимый, продавала я себя. Для меня в этом не было жертвы, ибо то, что принято называть честью или позором, в моих глазах не имело значения; ты не любил меня, ты, единственный, кому по праву принадлежало мое тело, а все остальное было мне безразлично. Ласки мужчин и даже их искренние чувства не вызывали во мне отклика, хотя иных я очень уважала и, памятуя о своей собственной неразделенной любви, от души жалела.

Хочется - значит, так и есть

    Все те, кого я знала, были добры ко мне, все баловали меня, все уважали. Один граф, пожилой вдовец, любил меня, как родную дочь, это он обивал пороги, чтобы выхлопотать безродному ребенку, твоему ребенку, прием в Терезианум. Три, четыре раза просил он моей руки, - я могла бы быть теперь графиней, владелицей сказочного замка в Тироле, могла бы отбросить все заботы, так как ребенок имел бы нежного, обожающего отца, а я - спокойного, благородного, доброго мужа. Я не согласилась, несмотря на то, что причиняла ему боль своим отказом. Быть может, я поступила опрометчиво, и я жила бы теперь где-нибудь в тиши, и мое ненаглядное дитя было бы со мной, но - почему не признаться тебе? - я не хотела себя связывать, хотела в любой час быть свободной для тебя. Где-то, в сокровенной глубине души, все еще таилась давняя детская мечта, что ты еще позовешь меня, хотя бы только на один час. И ради этого одного возможного часа я оттолкнула от себя все, лишь бы быть свободной и явиться по первому твоему зову. Чем была вся моя жизнь с самого пробуждения от детства, как не ожиданием, ожиданием твоей прихоти!

   

Жрица любви

   И этот час действительно настал. Но ты не знаешь его, не подозреваешь о нем, мой любимый! Ты не узнал меня и в этот раз - никогда, никогда ты не узнавал меня!
   Мои спутники, привыкшие во всем угождать мне, тотчас встали, и мы отправились в Табарен, пили там шампанское, и на меня нашла такая неистовая, почти мучительная веселость, какой я никогда не испытывала. Я пила и пила, подхватывала гривуазные песенки - еще немного, и я пошла бы танцевать или начала хохотать на весь зал. Но вдруг словно ледяным холодом или огненным жаром обдало мое сердце - я увидела тебя: ты сидел за соседним столиком с приятелями и смотрел на меня восхищенным и полным желания взглядом, тем взглядом, который всегда проникал в самые недра моего существа. Впервые за десять лет ты вновь смотрел на меня со всей присущей тебе силой безотчетной страстности. Я вся задрожала и чуть не выронила из рук поднятый бокал. К счастью, никто из сидевших за нашим столиком не заметил моего смятения, оно затерялось в раскатах смеха и музыки
   Твой взгляд становился все упорней, все пламеннее, он жег меня как огнем Я силилась понять, узнал ли ты меня, наконец, или я для тебя опять новая, другая, незнакомая женщина? Кровь прихлынула к моим щекам, я рассеянно отвечала на вопросы моих друзей. Ты не мог не заметить, как взволновал меня твой взгляд. Едва уловимым кивком головы ты сделал мне знак, чтобы я на минуту вышла в вестибюль. Затем ты нарочито громко потребовал счет, простился с приятелями и вышел, еще раз дав мне понять, что будешь ждать меня. Я дрожала, как в ознобе, меня била лихорадка, я не могла выдавить из себя ни слова, не могла смирить охватившее меня волнение. Как раз в эту минуту негритянская пара, дробно стуча каблуками и пронзительно вскрикивая, начала исполнять модный замысловатый танец, все взоры обратились на них, и, пользуясь этим, я встала, сказала моему другу, что сейчас вернусь, и вышла вслед за тобой.
    Ты стоял в вестибюле у вешалок и ждал меня; когда я подошла, лицо твое просияло. Улыбаясь, поспешил ты мне навстречу, я сразу увидела, что ты не узнал меня, не узнал во мне ни подростка, ни девушки давно минувших лет; опять тебя влекло ко мне, как к чему-то новому, неизвестному. - Найдется у вас как-нибудь и для меня часок? - спросил ты, и по твоему уверенному, непринужденному тону я поняла, что ты принимаешь меня за одну из тех женщин, которых можно купить на вечер. - Да, - произнесла я то же трепетное, но само собой разумеющееся "да", которое однажды, более десяти лет назад, сказала тебе робкая девушка на сумеречной улице. - Когда мы могли бы увидеться? - спросил ты. - Когда хотите, - ответила я перед тобой у меня не было стыда. Ты удивленно взглянул на меня, с таким же недоверчивым любопытством и недоумением, как в тот вечер, когда я точно так же поразила тебя поспешностью, с какой я дала согласие. - Можно и сейчас? - несколько нерешительно спросил ты. - Да, - ответила я, - идем, - и уже направилась к вешалке, чтобы взять свое манто.
    Тут я вспомнила, что номерок от нашего платья остался у моего друга. Вернуться и попросить номерок было невозможно без длительных объяснений; но и пожертвовать часом, который я могла провести с тобой, часом, о котором я мечтала столько лет, я не хотела. Не колеблясь ни минуты, я набросила на вечернее платье шаль и вышла в сырую туманную ночь, не заботясь о своем манто, не думая о добром, любящем меня человеке, на чьи средства я жила уже несколько лет и которого я поставила в самое нелепое и унизительное положение: у всех на глазах его любовница, прожившая с ним два года, убегает по знаку первого встречного. О, я глубоко сознавала всю низость и неблагодарность, все бесстыдство своего поведения, я понимала, что поступаю нелепо и наношу хорошему человеку и верному другу смертельную обиду, понимала, что порываю с налаженным существованием, - но что значила для меня дружба, сама жизнь по сравнению с нетерпеливым желанием вновь ощутить твои губы, услыхать нежную ласку твоих слов? Так я любила тебя: теперь я могу сказать тебе это, когда все прошло, все миновало. Мне сказать тебе это, когда все прошло, все миновало. Мне кажется, если бы ты позвал меня с моего смертного одра, у меня явились бы силы встать и пойти за тобой.
    У подъезда стоял экипаж, и мы поехали к тебе. Я снова слышала твой голос, чувствовала твою близость и была так же опьянена, так же по-детски счастлива, как при нашей первой встрече. Я опять поднималась по лестнице впервые после более чем десятилетнего промежутка. Нет, нет, я не могу тебе рассказать, как в эти мгновения я ощущала все вдвойне, в прошлом и настоящем, и во всем опять-таки только одного тебя. В твоей комнате мало что изменилось: прибавилось только несколько картин, книг, немного новой мебели, и все было так знакомо мне! А на письменном столе стояла ваза с розами - с моими розами, которые я накануне, ко дню рождения, послала тебе в память о той, кого ты все-таки не вспомнил, все- таки не узнал даже теперь, когда она опять была подле тебя и ты соединял с ней уста и руки. Но все же мне отрадно было видеть, что ты хранишь мои цветы, что вокруг тебя витает частица моего "я", дыхание моей любви. Ты обнял меня. Снова я осталась у тебя на всю долгую ночь. Но и тут ты не узнал меня. Счастливая, принимала я твои ласки и видела, что твоя страсть не знает разницы между любимой и купленной женщиной, что ты предаешься своим желаниям со всей беспечной расточительностью твоей натуры. Ты был так нежен и чуток со мной, женщиной, приведенной из ночного ресторана, так дружески сердечен и рыцарски почтителен и в то же время так страстен в наслаждении, что я, пьянея от счастья, как десять лет назад, опять со всей силой почувствовала твою неповторимую двойственность - высокую одухотворенность в любовной страсти, когда-то покорившую меня, полуребенка. Я не встречала человека, который так пламенно отдавался бы во власть минуты, с такой щедростью раскрывал бы другому сокровеннейшие глубины своей души, - чтобы затем, увы, все померкло в какой-то безграничной, почти противоестественной забывчивости. Но и я забыла о себе. Кто была я, здесь, в темноте, подле тебя? Страстно влюбленная девочка, или мать твоего ребенка, или чужая женщина из ресторана? Ах, все было так знакомо, уже пережито и вместе с тем так упоительно ново в ту блаженную ночь! И я молилась, чтобы ей не было конца.
    Но утро настало; мы встали поздно, и ты пригласил меня позавтракать с тобой. Мы пили чай, приготовленный в столовой невидимой услужливой рукой, и непринужденно болтали. Ты опять говорил со мной просто и сердечно, без нескромных вопросов, без малейшего любопытства. Ты не спрашивал, ни кто я такая, ни где живу; я была для тебя только случайным приключением, безыменной минутной прихотью, бесследно исчезающей из памяти, как дымок рассеивается в воздухе. Ты рассказал мне, что тебе предстоит большое путешествие в Северную Африку, которое продлится два или три месяца; я задрожала от страха, радость сменилась отчаянием, ибо в ушах у меня уже звучало: "Конец, все прошло и позабыто!" Мне хотелось броситься к твоим ногам и закричать: "Возьми меня с собой, тогда ты узнаешь меня, наконец, наконец-то после стольких лет!" Но я была так робка, малодушна, так рабски покорна тебе! Я только сказала: - Как жаль! - Ты, улыбаясь, взглянул на меня: - Тебе правда жаль?
    Тут я не выдержала, поддалась внезапному порыву. Я встала и долгим, пристальным взглядом посмотрела тебе в лицо.
   Потом сказала: - Тот, кого я любила, тоже всегда уезжал. - Я смотрела на тебя, смотрела прямо в глаза. "Сейчас, сейчас он узнает меня!" Я ждала, трепеща от страха и надежды. Но ты улыбнулся мне и сказал в утешение: - Из путешествий ведь возвращаются. - Да, - ответила я, - возвращаются, но успев забыть. Должно быть, в тоне, каким я это сказала, прозвучало что-то необычное, слишком страстное, потому что теперь и ты встал и посмотрел на меня с удивлением и теплой лаской. Ты взял меня за плечи. - Хорошее не забывается, тебя я не забуду, - сказал ты и погрузил взгляд в самую глубину моих глаз, словно ты хотел запечатлеть в памяти мой образ. И чувствуя, как проникает в меня этот ищущий взгляд, впитывающий в себя все мое существо, я подумала, что, наконец, наконец пелена упадет с твоих глаз. "Он узнает меня, узнает меня!" Душа моя ликовала от этой мысли. Но ты не узнал меня. Нет, ты не узнал меня, и никогда я не была столь чужда тебе, ибо... ибо иначе как мог бы ты сделать то, что сделал через несколько минут? Ты поцеловал меня, еще раз страстно поцеловал, так что мне пришлось снова поправить растрепавшиеся волосы. И вот, стоя перед зеркалом, я вдруг увидела - я чуть не упала от ужаса и стыда, - я увидела, как ты украдкой сунул в мою муфту две крупных бумажки. Как я только удержалась, чтобы не вскрикнуть, не ударить тебя по лицу, - ты платил за эту ночь мне, любившей тебя с детства, матери твоего ребенка! Я была для тебя только проституткой из Табарена, не больше, ты заплатил мне, заплатил! Мало того, что я была забыта тобой, я должна была еще снести от тебя унижение. Я начала торопливо хватать свои вещи. Только бы уйти, поскорей уйти, - мне было слишком больно. Я взяла шляпу - она лежала на письменном столе возле вазы с белыми розами, моими розами. Тут мной овладело властное, неудержимое желание: я решила сделать еще одну попытку: - Не дашь ли ты мне одну из твоих белых роз? - С удовольствием, - ответил ты и тотчас вынул из вазы цветок. - Но, может быть, тебе подарила их женщина, - женщина, которая тебя любит? - Может быть, - сказал ты, - не знаю. Они присланы мне, и я не знаю кем. За это я их и люблю. - Я взглянула на тебя. - Может быть, они тоже от женщины, забытой тобой! Ты изумленно взглянул на меня. Я твердо смотрела тебе прямо в глаза. "Узнай меня, узнай же меня, наконец!" - кричал мой взгляд. Но твой взгляд светился лаской и неведением. Ты еще раз поцеловал меня. Но ты меня не узнал. Я поспешно направилась к дверям, потому что слезы готовы были брызнуть у меня из глаз, а этого ты не должен был видеть. Я так бежала, что в прихожей чуть не столкнулась с твоим слугой. Он проворно отскочил в сторону, услужливо распахнул передо мной дверь, и в этот миг - ты слышишь? - в этот краткий миг, когда я сквозь слезы взглянула на старика, в его глазах вспыхнул какой-то свет. В этот миг - ты слышишь? - в этот единый миг Иоганн узнал меня, хотя ни разу не видел меня с моего детства. Мне хотелось стать перед ним на колени и целовать ему руки за то, что он узнал меня. Но я только выхватила из муфты эти ужасные деньги, которыми ты пригвоздил меня к позорному столбу, и сунула их старику. Он задрожал, испуганно посмотрел на меня - в эту секунду он, быть может, больше отгадал обо мне, чем ты за всю свою жизнь. Все, все люди любили меня, все были ко мне добры, только ты, только ты один не помнил меня, только ты один ни разу не узнал меня! Мой ребенок умер, наш ребенок, теперь мне некого любить на всем свете, кроме тебя. Но кто ты для меня, ты, никогда, никогда не узнающий меня, проходящий мимо меня, как мимо прозрачной воды, наступающий на меня, как на камень, ты, неизменно обрекающий меня на разлуку и вечное ожидание? Один раз мне казалось, что я удержала тебя, неуловимого, в ребенке. Но это был твой ребенок: он жестоко покинул меня

Всё напрасно

   Я опять одинока, одинока, как никогда, у меня ничего нет, ничего нет от тебя: ни ребенка, ни слова, ни строчки, никакого знака памяти, и если бы ты услышал мое имя, оно ничего не сказало бы тебе. Почему мне не желать смерти, когда я мертва для тебя, почему не уйти, раз ты ушел от меня?

   Я не оставлю тебе ни портрета, ни знака памяти, как и ты мне ничего не оставил; никогда ты не узнаешь меня, никогда. Такова была моя судьба в жизни, пусть будет так и в моей смерти. Я не позову тебя в мой последний час, я ухожу, и ты не знаешь ни моего имени, ни моего лица. Я умираю легко, потому что ты не чувствуешь этого издалека. Если бы тебе было больно, что я умираю, я не могла бы умереть

Заключение

   Вы читаете и у вас выступили на глазах слёзы? Что вот де такая ничего не требующая для себя любовь? Всё принимающая любовь. Жизнь, потраченная на одно и то же ощущение, на одну и ту же зависимость. На одну и ту же сладость, от которой человек не в состоянии оторваться ни на что другое, и стоящая на этой точке до последней черты.
    И жизнь, закончившаяся крахом.
   Как-то всё это приятно, особенно вот эта жизнь, закончившаяся крахом. Как-то вызывает рассказ приятные спазмы внизу живота. Ведь мы, любезный  читатель,  живём и здравствуем, и не делаем глупостей, которые делала незнакомка. И нам приятно взглянуть на всё это с нашего свысока. И навести  критику. А ведь здесь каждому из нас есть многое что сказать.
   Мы в нашей жизни подобных глупостей не делали, а если даже что-то подобное и делали, то в меру, теряя ум лишь временно.
   И слава богу.

   Тема работы инстинкта подглядывания является важной темой, и в настоящем тексте сделана слабая попытка подойти к ней. В ней много тёмных вопросов, связанных с работой бессознательного, как бы накладывающего определенные рамки на работу сознания, когда осознаваемая реальность человеком оказывается обусловлена работой непреодолеваемых человеком влечений. Мне кажется, что когда речь идет о сублимации, то в значительной мере сублимация оказывается также осознанием самих влечений как своего рода объектов и тем самым их обэнергечиванием, перевода их энергетики "на другие рельсы". Но ведь в этом случае нет решения проблемы как таковой, а есть просто отвод энергии на другие цели, и это не может не создавать в человеке чувство двойственности и внутренней неудовлетворенности.
   Вообще этот вопрос о разрешении противоречий есть весьма тонкий вопрос, поскольку разрешение одних противоречий ведет к возникновению других, и это, пожалуй, имеет место в человеке до тех пор, пока он так или иначе не разрешит те противоречия, с которыми он приходит в этот мир. Человек живет до тех пор, пока ему есть что делать в этом мире.

   31.05.08 г.