Практическая психоэнергетика

на главную страницу
визитка
темы

Миледи и Фельтон

(А. Дюма. "Три мушкетера")

    Я исхожу из того, что читатель прекрасно знает содержание романа. В настоящем тексте имеются ввиду в основном 22 - 27 главы романа, относящиеся к игре миледи на струнах души Фельтона. Конечно, обсуждаться будут только ключевые моменты игры.

   Тема мести у Дюма разработана тщательно в романе "Граф де Монте Кристо", в котором речь идёт о мести благородного героя. В "Трёх мушкетерах" тема мести принадлежит отрицательному герою и является как бы фоном, на котором высвечиваются благородные отношения дружбы мушкетеров.
    Идея мстительности "за обиды" в "Трёх мушкетерах" раскрывается Дюма на примере образа миледи, для которой месть является основной стратегией в личной жизни.
   По жизни мы многое можем принять за обиды, и если мы фиксируемся на них, то вот вам и садистско - мазохистский характер, пребывающий в постоянном поиске обид как своего рода наслаждения, питающего противоположную компоненту наслаждения - садистскую, в результате чего мы получаем систему с обратной связью, которая соразмерно развивает обе эти компоненты.
   Т.о. и оказывается, что у человека по жизни постоянно есть чем заняться, и скучать ему явно не приходится.
   Об этой стороне дела, я надеюсь, мы поговорим в следующей главе, которая, как я рассчитываю, будет посвящена истории влюбленности д Артаньяна в миледи. Настоящая же глава посвящена обольщению Фельтона.

-1-

   Миледи отправляется в Англию с заданием государственной важности, которое имеет ввиду, в случае неудачи переговорного процесса устранение Бекингэма. Мушкетеры, для которых государственные дела имеют меньшее значение, чем личные симпатии и антипатии, предупреждают деверя миледи лорда Винтера о прибытии миледи в Англию:
    "Милорд! Человек, пишущий вам эти несколько слов, имел честь скрестить с вами шпаги на небольшом пустыре на улице Ада. Так как вы после того много раз изволили называть себя другом этого человека, то и он считает долгом доказать свою дружбу добрым советом. Дважды вы чуть было не сделались жертвой вашей близкой родственницы, которую вы считаете своей наследницей, так как вам неизвестно, что она вступила в брак в Англии, будучи уже замужем во Франции. Но в третий раз, то есть теперь, вы можете погибнуть. Ваша родственница этой ночью выехала из Ла-Рошели в Англию. Следите за ее прибытием, ибо она лелеет чудовищные замыслы. Если вы пожелаете непременно узнать, на что она способна, прочтите ее прошлое на ее левом плече".
   Лорд Винтер подвергает миледи заточению в своём замке.

    "Мы застанем ее в том же отчаянном положении, в каком ее покинули, - погруженной в бездну мрачных размышлений, в кромешный ад, у врат которого она оставила почти всякую надежду: впервые она сомневается, впервые страшится.
    Дважды счастье изменило ей, дважды ее разгадали и предали, и в обоих случаях виновником ее неудачи был злой дух, должно быть ниспосланный всевышним, чтобы ее одолеть: д'Артаньян победил ее - ее, эту непобедимую злую силу.
    Он насмеялся над ее любовью, унизил ее гордость, обманул ее честолюбивые замыслы и вот теперь губит ее счастье, посягает на свободу и даже угрожает жизни. Более того: он приподнял уголок ее маски, той эгиды, которой она обычно прикрывалась и которая делала ее такой сильной.
    Д'Артаньян отвратил от Бекингэма - а его она ненавидит, как ненавидит все, что прежде любила, - бурю, которой грозил ему Ришелье, угрожая королеве. Д'Артаньян выдал себя за де Варда, к которому она на миг воспылала страстью тигрицы, неукротимой, как вообще страсть женщин такого склада. Д'Артаньяну известна ее страшная тайна, а она поклялась, что тот, кто узнает эту тайну, поплатится жизнью. И, наконец, в ту минуту, когда ей удалось получить охранный лист, с помощью которого она собиралась отомстить своему врагу, этот охранный лист вырывают у нее из рук. И все тот же д'Артаньян держит ее в заточении и ушлет в какой-нибудь гнусный Ботанибей, в какой-нибудь мерзкий Тайберн Индийского океана...
   Сомнения нет, все это случилось с ней по милости д'Артаньяна, - кто другой мог покрыть ее таким позором! Только он мог сообщить лорду Винтеру все эти страшные тайны, которые он роковым образом открыл одну за другой. Он знает ее деверя и, должно быть, написал ему.
    Какая ненависть клокочет в ней! "
   В приведенном отрывке мы имеем дело с реакцией миледи на отрицательные обстоятельства. Относительно всякого обстоятельства мы можем рассматривать два аспекта: искать причины, которые привели к данной ситуации, и искать средства выхода из неё. Самая первая реакция миледи - реакция определения причины и ненависти к носителю причины.
   Мы видим, в соответствии с какой схемой действует миледи: её врагами становятся все те, кто так или иначе вызвал её неудовольствие. Отсюда следует и форма реакции: есть какое-то отрицательное рассогласование - реакция поиска непосредственной её причины, причины, лежащей на поверхности и, соответственно, формирование реакции ненависти, направленной на носителя причины путём его уничтожения.
   Давайте присмотримся. (Отрицательное) рассогласование в нас вызывается какими-то действиями. Никакое действие не может существовать само по себе, оно имеет одного или множество своих носителей. Поэтому, испытав (отрицательное) рассогласование в себе, мы можем обратить внимание на действие, которое было осуществлено и разобрать его содержание и цели собственно его, а также цели, которые преследуются его носителями.

   Давайте представим себе процесс последействия под которым я понимаю следующее. Пусть произошел какой-то ряд событий, определенных каким-то смыслом, скорее всего, сложным. Пока происходят актуальные события, мы можем сказать, что доминантой человека являются рефлексы: торможение одних, формирование других и т.д., и всё это имеет определенный смысл относительно состояний и потребностей организма как целого. События протекают во времени и могут рассматриваться как носящие дискретный     характер вот в каком смысле. Жизнь животного делится на две части: бодрствование и сон. Давайте представим себе, что во время бодрствования человек функционирует на основе рефлекторных закономерностей. И тут перед нами открывается следующая отчасти неожиданная вещь. Пусть возник перерыв в событиях. Вот тогда начинается процесс последействия. Действительно, рефлекторные схемы так или иначе актуализированы, возбуждены либо заторможены. Они характеризуются множеством напряжений. Поскольку события прекратились, соответственно, прекратилось и реактивное либо ориентировочное либо шаблонное поведение во внешней среде. Взаимодействие с внешними объектами прекратилось. Но напряжения при этом остались. Что же в это время должно происходить с напряжениями? Какова их судьба. Давайте представим себе, что происходит в процессе актуального взаимодействия с внешней средой? С чем мы имеем дело? - мы имеем дело с объектами, которые мы видим, ощущаем и т.д. То, что мы видим, это реальный объект, то, что мы ощущаем, это реальное воздействие. В последействии ничего этого нет. Начинается разряд рефлексов. И что мы получаем? Мы получаем всевозможные разряды рефлексов, всех тех напряжений, которые явились следами рефлекторных напряжений реальности. Здесь мы можем выделять и образы, и эмоции, чувства и т.д. И при этом все это оказывается достаточно случайным, неуправляемым. То, что в активном состоянии управлялось событиями, которые актуализировали, а также формировали всевозможные рефлексы, теперь этих событий, обеспечивающих смысловое единство происходящему, нет. Спонтанный разряд рефлексов даёт в феноменологической реальности субъекта то, что можно назвать бардаком. И, значит, с этим бардаком нужно что-то делать, как-то его упорядочивать. И тогда возникает вопрос о принципе упорядочивания. Принцип объективной реальности, который выполняется в актуальных отношениях, здесь не проходит, потому что воздействия объективной реальности отсутствуют. С другой стороны, основной доминантной, с которой мы сталкиваемся в случае разряда рефлексов "во внутрь". Критерием, который мне здесь видится, является принцип равновесия. Каким образом, как проявляет себя принцип равновесия? - отсутствием ощущений. Как мы не чувствуем здорового сердца, как не ощущаем голода, когда сыты. Значит, вся деятельность рефлексов, связанная с их разрядом, должна быть в конечном счёте быть упорядочена т.о., чтобы характеризующие их векторы уравновешивали друг друга. А что может выступать в качестве критерия, применение которого позволяло бы добиваться равновесия? Очевидно, в качестве такого критерия может выступать только принцип субъективности, субъективный принцип. То есть в качестве упорядочивающего критерия могут выступать только субъективные ощущения человека. Если считать, что человек стремится к нулевым ощущениям, то кажется, что он должен будет избавляться не только от отрицательных, но и положительных ощущений. Конечно же, в реальности это не так. Человек может избавляться от того, что его беспокоит, что им ощущается как нечто отрицательное, тревожащее. Представьте себя, что вас беспокоит нечто отрицательное. В этом случае это отрицательное воспринимается в качестве нулевой точки отсчёта, поскольку это ваша текущая реальность, которая может изменяться как в положительную, так и отрицательную сторону. Соответственно относительно этой точки в зависимости от характера воздействий вы получите положительное либо отрицательное приращение.
    Итак, это - отрицательная точка и это в то же самое время нулевая точка.С одной стороны нулевая и с другой стороны отрицательная. А такое положение вещей возможно лишь в относительной системе координат. Теперь мы можем взять также понятие абсолютной системы координат и показать относительность этого понятия. Действительно, как это происходит по жизни. Пусть по жизни мы в точке "А" имели некоторое состояние. Через интервал времени в точке "В" мы получили другое состояние. Допустим, что состояние в точке "А" относительно точки "В" мы рассматриваем как как положительное. Тогда для данного этапа мы можем рассматриватьс точку "А" как нулевую точку в абсолютной системе координат. В таком случае точка "А" у нас превращается в целевую точку, в которую мы должны возвратиться. В свою очередь, текущее значение точки "В" для какого-то момента времени нами берется в качестве нуллевой. Вообще чем обусловлена дискретномть: - тем, что есть положение вещей. Затем есть действие, реализация которого изменяет положение вещей. Т.о. мы получаем возможность стравнения для двух положений вещей.


   Однако для того, чтобы иметь возможность это сделать, нужно обладать способностью рассуждать. Но способность к рассуждению в нас не заложена изначально. Она возникает в обстоятельствах, когда непосредственные рефлекторные реакции оказываются неэффективными.
  Поступим вот каким образом: у нас есть кора головного мозга. Есть лимбическая система. "Следовые процессы в спинном мозге после его раздражения сохраняются в течение секунды, в подкорково-стволовых отделах ( в форме сложных двигательно-координаторных актов, доминантных установок, эмоциональный состояний) длятся часами; в коре мозга следовые процессы могут сохраняться по принципу обратной связи в течение всей жизни"(ФЧ1-186). Вот мы взяли с вами спинной мозг. Это система, которая функционирует по принципу "здесь и сейчас". Через посредство управляющих импульсов спинного мозга осуществляется актуальное взаимодействие механизмов тела человека с внешней средой. Поэтому здесь важно возможно более четкое и быстрое реагирование в времени на изменяющуюся ситуацию. Словом, спинной мозг можно рассматривать как систему управления исполнительными механизмами тела.
   Лимбическая система представляет собой систему, которой обеспечивается эмоционально - мотивационное актуальное поведение. Конечно, его характеристикой является непрерывность: поведение изменяет ситуацию, а ситуацию изменяет эмоции.
   Наконец, кору мы можем рассматривать как своего рода относительно самостоятельную идеальную реальность субъекта, при посредстве которой субъектом реализуются идеальные проигрывания всевозможных событий. Можно считать, что это - область, в которой принимаются решения и способах действий в реальности для удовлетворения эмоциональных потребностей, задаваемых лимбической системой. Т.о., решения коры строются т.о., чтобы они соответствовали потребностям удовлетворения эмоций, обусловленных переживаемыми человеком чувствами. И затем уже происходит реализация решений в том числе и на уровне спинного мозга.

2. Откуда мстительность??

   Если мы застаём человека в определенный момент его жизни с определенными его качествами, то мы должны задаться вопросом объяснения их присутствия. Само собой разумеется, при этом в основе качеств, которыми он обладает, лежат его природные предпосылки. В то же самое время никакая из природных предпосылок не может быть актуализирована без соответствующих ей условий внешней среды. О природных предпосылках миледи мы рассуждать не станем. А вот об условиях, которые могли развить их, поговрим.
   Вот что рассказывает Атос о своей жене:
    "влюбился, когда ему было двадцать пять лет, в шестнадцатилетнюю девушку, прелестную, как сама любовь. Сквозь свойственную ее возрасту наивность просвечивал кипучий ум, неженский ум, ум поэта. Она не просто нравилась - она опьяняла. Жила она в маленьком местечке вместе с братом, священником. Оба были пришельцами в этих краях; никто не знал, откуда они явились, но благодаря ее красоте и благочестию ее брата никому и в голову не приходило расспрашивать их об этом. Впрочем, по слухам, они были хорошего происхождения. Мой друг, владетель тех мест, мог бы легко соблазнить ее или взять силой - он был полным хозяином, да и кто стал бы вступаться за чужих, никому не известных людей! К несчастью, он был честный человек и женился на ней. Глупец, болван, осел!
   - Но почему же, если он любил ее? - спросил д'Артаньян.
    - Подождите, - сказал Атос. - Он увез ее в свой замок и сделал из нее первую даму во всей провинции. И надо отдать ей справедливость - она отлично справлялась со своей ролью...
    - И что же? - спросил д'Артаньян.
    - Что же! Однажды во время охоты, на которой графиня была вместе с мужем, - продолжал Атос тихим голосом, но очень быстро, - она упала с лошади и лишилась чувств. Граф бросился к ней на помощь, и так как платье стесняло ее, он разрезал его кинжалом и нечаянно обнажил плечо. Угадайте, д'Артаньян, что было у нее на плече! - сказал Атос, разражаясь громким смехом.
   - Откуда же я могу это знать? - возразил д'Артаньян.
   - Цветок лилии, - сказал Атос. - Она была заклеймена!
    И Атос залпом проглотил стакан вина, который держал в руке.
    - Какой ужас! - вскричал д'Артаньян. - Этого не может быть!
    - Это правда, дорогой мой. Ангел оказался демоном. Бедная девушка была воровкой.
   - Что же сделал граф?
   - Граф был полновластным господином на своей земле и имел право казнить и миловать своих подданных. Он совершенно разорвал платье на графине, связал ей руки за спиной и повесил ее на дереве.
   Не станем задаваться вопросами о том, как всё это могло быть. Единственное объяснение появления лилии на плече миледи мы услышали от неё самой. Мы ему не поверили, но иного объяснения у нас нет. Да в нашем случае это и несущественно. Нас интересует лишь то, что могло сформировать мстительный характер. Мстительный характер формирует чувство свершившейся над вами несправедливостью. А и рассказ миледи о появлении у неё на плече лилии, и реакция Атоса на лилию целиком укладываются в схему условий формирования мстительного характера. И даже если мы возьмём любовные отношения д Артаньяна и миледи, то и здесь увидим, что д Артаньян влез в постель к миледи мошенническим способом, то есть совершил по отношению к ней несправедливость.
   Мы возмущаемся тем, что миледи отравила Бонасье. Но с точки зрения логики мести миледи не могла поступить иначе.
   Об Атосе. Мы восхищаемся Атосом, его благородством и пр. Но его бывшая жена перед ним была ни в чём не виновата. Атос повесил жену единственно из оскорбленности чувства собственного благородства. И он и заболел меланхолией из этого же чувства. И унизил себя, превратив графа де ла Фер в Атоса также из оскорбленности чувства собственной исключительности.
   Я смею утверждать, что Атос поступил по отношению к миледи несправедливо. И поступил он так потому, что основной его чертой было чувство собственной важности.
   Если с вами обошлись несправедливо, вами овладевает справедливое чувство мести, стремление ответить тем же. Так как мы ощущаем собственную боль очень хорошо, и чужую боль очень плохо, и так как мы стремимся почувствовать чужую боль, то реализация мести не знает равновесия: при мести что бы вы ни сделали врагу, всё мало.
   Месть - опасное чувство, связывающее его носителя по рукам и ногам, привязывающее его к объекту мести и ограничивающее его им. И месть не имеет насыщения. Ей всё мало. И когда уже враг уничтожен и оказывается, что больше некому мстить, рефлекс мести не в состоянии остановиться и ищет для себя всё новые и новые объекты.
   В то же самое время месть обладает ценным качеством: она заставляет человека искать всё более изощренные способы мести. И она тем самым позволяет объективироваться, рассуждать, думать - но в узком русле разрушения. Чувство мести оказывается двигателем мышления и в то же самое время обеспечивает человеку чувство жизни, движения и смысла.
   Есть во всём этом еще одно

Итак, первые минуты заточения были ужасны: миледи не могла побороть судорожных движений ярости, женская слабость отдала дань природе. Но мало-помалу она обуздала порывы безумного гнева, нервная дрожь, сотрясавшая ее тело, прекратилась, она свернулась клубком и стала собираться с силами, как усталая змея, которая отдыхает.
   - Ну полно, полно же! Я с ума сошла, что впала в такое исступление, - сказала она, смотрясь в зеркало, отразившее ее огненный взгляд, который, казалось, вопрошал ее самое. - Не надо неистовствовать: неистовство - признак слабости. К тому же это средство никогда не удавалось мне. Может быть, если бы я пустила в ход силу, имея дело с женщинами, мне посчастливилось бы, и я могла бы их победить. Но я веду борьбу с мужчинами, и для них я всего лишь слабая женщина. Будем бороться женским оружием: моя сила в моей слабости.
    И, словно желая своими глазами убедиться в том, какие изменения она могла придать своему выразительному и подвижному лицу, миледи заставила его попеременно принимать все выражения, начиная от гнева, искажавшего ее черты, и кончая самой кроткой, самой нежной и обольстительной улыбкой. Затем ее искусные руки стали менять прическу, чтобы еще больше увеличить прелесть лица. Наконец, вполне удовлетворенная собой, она прошептала:
    - Ничего еще не потеряно: я все так же красива.

Наконец Фельтон, еще ни разу не взглянувший на миледи, обернулся к ней.
    - А-а! Она спит, - сказал он. - Хорошо, она поужинает, когда проснется.
    И он сделал несколько шагов к двери.
    - Да нет, господин лейтенант, - остановил Фельтона подошедший к миледи солдат, не столь непоколебимый, как его начальник, - эта женщина не спит.
    - Как так - не спит? - спросил Фельтон. - А что же она делает?
    - Она в обмороке. Лицо у нее очень бледное, и, сколько ни прислушиваюсь, я не слышу дыхания.
    - Вы правы, - согласился Фельтон, посмотрев на миледи с того места, где он стоял, и ни на шаг не подойдя к ней. - Доложите лорду Винтеру, что его пленница в обмороке. Это случай непредвиденный, я не знаю, как поступить!
    Солдат вышел, чтобы исполнить приказание своего офицера. Фельтон сел в кресло, случайно оказавшееся возле двери, и стал ждать, не произнося ни слова, не делая ни одного движения. Миледи владела великим искусством, хорошо изученным женщинами: смотреть сквозь свои длинные ресницы, как бы не открывая глаз. Она увидела Фельтона, сидевшего к ней спиной; не отрывая взгляда, она смотрела на него минут десять, и за все это время ее невозмутимый страж ни разу не обернулся.
    Она вспомнила, что сейчас придет лорд Винтер, и сообразила, что его присутствие придаст ее тюремщику новью силы. Ее первый опыт не удался, она примирилась с этим, как женщина, у которой еще немало средств в запасе, подняла голову, открыла глаза и слегка вздохнула.
    Услышав этот вздох, Фельтон наконец оглянулся.
   - А, вот вы и проснулись, сударыня! - сказал он. - Ну, значит, мне здесь делать больше нечего. Если вам что-нибудь понадобится - позвоните.
    - Ах, боже мой, боже мой, как мне было плохо! - прошептала миледи тем благозвучным голосом, который, подобно голосам волшебниц древности, очаровывал всех, кого она хотела погубить.
    И, выпрямившись в кресле, она приняла позу еще более привлекательную и непринужденную, чем та, в какой она перед тем находилась.

солдата, посланного доложить ему, что миледи в обмороке. Он держал в руке флакон с нюхательной солью.
   - Ну, что такое? Что здесь происходит? - спросил он насмешливым голосом, увидев, что его пленница уже встала, а Фельтон готовится уйти. - Покойница, с гало быть, уже воскресла? Черт возьми, Фельтон, дитя мое, разве ты не понял, что тебя принимают за новичка и разыгрывают перед тобой первое действие комедии, которую мы, несомненно, будем иметь удовольствие увидеть всю до конца?
    - Я так и подумал, милорд, - ответил Фельтон. - Но, поскольку пленница все-таки женщина, я хотел оказать ей внимание, которое всякий благовоспитанный человек обязан оказывать женщине, если не ради нее, то, по крайней мере, ради собственного достоинства.
    Миледи вся задрожала. Слова Фельтона леденили ей кровь.
    - Итак, - смеясь, заговорил лорд Винтер, - эти искусно распущенные красивые волосы, эта белая кожа и томный взгляд еще не соблазнили тебя, каменное сердце?
    - Нет, милорд, - ответил бесстрастный молодой человек, - и, поверьте, нужно нечто большее, чем женские уловки и женское кокетство, чтобы совратить меня.
   - В таком случае, мой храбрый лейтенант, предоставим миледи поискать другое средство, а сами пойдем ужинать. О, будь спокоен, выдумка у нее богатая, и второе действие комедии не замедлит последовать за первым!
    С этими словами лорд Винтер взял Фельтона под руку и, продолжая смеяться, увел его.

безграничное доверие. Берите с меня пример. Прощайте, любезная сестра! До следующего вашего обморока!
   Это был предел того, что могла перенести миледи; она судорожно вцепилась руками в кресло, заскрипела зубами и проследила взглядом за движением двери, затворявшейся за лордом Винтером и Фельтоном. Когда она осталась одна, на нее вновь напало отчаяние. Она взглянула па стол, увидела блестевший нож, ринулась к нему и схватила его, но ее постигло жестокое разочарование: лезвие ножа было из гнущегося серебра и с закругленным концом.
    За неплотно закрытой дверью раздался взрыв смеха, и дверь снова растворилась.
    - Ха-ха! - воскликнул лорд Винтер. - Ха-ха-ха! Видишь, милый Фельтон, видишь, что я тебе говорил: этот нож был предназначен для тебя - она бы тебя убила. Это, видишь ли, одна из ее слабостей: тем или иным способом отделываться от людей, которые ей мешают. Если б я тебя послушался и позволил подать ей острый стальной нож, то Фельтону пришел бы конец: она бы тебя зарезала, а после тебя всех нас. Посмотри-ка, Джон, как хорошо она умеет владеть ножом!
    Действительно, миледи еще держала в судорожно сжатой руке наступательное оружие, но это величайшее оскорбление заставило ее руки разжаться, лишило ее сил и даже воли.
   Нож упал на пол.
    - Вы правы, милорд, - сказал Фельтон тоном глубокого отвращения, кольнувшим миледи в самое сердце. - Вы правы, а я ошибался.
    Оба снова вышли.

- Я погибла! - прошептала она. - Я во власти людей, на которых все мои уловки так же мало действуют, как на бронзовые или гранитные статуи. Они знают меня наизусть и неуязвимы для любого моего оружия. И все-таки нельзя допустить, чтобы все это кончилось так, как они решили!
Действительно, как показывало последнее рассуждение миледи и ее инстинктивный возврат к надежде, ни страх, ни слабость не овладевали надолго этой сильной душой. Миледи села за стол, отведала разных кушаний, выпила

< Прежде чем лечь спать, она уже разобрала, обдумала, истолковала и изучила все со всех сторон: слова, поступки, жесты, малейшее движение и даже молчание своих собеседников; результатом этого искусного и тщательного исследования явилось убеждение, что из двух ее мучителей Фельтон все же более уязвим. Одна фраза в особенности все снова и снова приходила на память пленнице: "Если б я тебя послушался", - сказал лорд Винтер Фельтону.
    Значит, Фельтон говорил в ее пользу, раз лорд Винтер не послушался его.
   "У этого человека есть, следовательно, хоть слабая искра жалости ко мне, - твердила миледи. - Из этой искры я раздую пламя, которое будет бушевать в нем. Ну а лорд Винтер меня знает, он боится меня и понимает, чего ему можно от меня ждать, если мне когда-нибудь удастся вырваться из его рук, а потому бесполезно и пытаться покорить его... Вот Фельтон - совсем другое дело: он наивный молодой человек, чистый душой и, по-видимому, добродетельный; его можно совратить".
    И миледи легла и уснула с улыбкой на устах; тот, кто увидел бы ее hr> Миледи снилось, что д'Артаньян наконец-то в ее руках, что она присутствует при его казни, и эту очаровательную улыбку на устах у нее вызывал вид его ненавистной крови, брызнувшей под топором палача. Она спала, как спит узник, убаюканный впервые блеснувшей надеждой.

- В таком случае, - вмешался выведенный из терпения Фельтон, - скажите сами, сударыня, как вы желаете лечиться.
    - Ах, боже мой, разве я знаю как! Я чувствую, что больна, вот и все. Пусть мне дают что угодно, мне все равно.
    - Подите пригласите сюда лорда Винтера, - приказал Фельтон, которого утомили эти нескончаемые жалобы.
    - О нет, нет! - вскричала миледи. - Нет, не зовите его, умоляю вас! Я чувствую себя хорошо, мне ничего не нужно, только не зовите его!
    Она вложила в это восклицание такую горячность, такую убедительность, что Фельтон невольно переступил порог комнаты и сделал несколько шагов.
    "Он вошел ко мне", - подумала миледи.
    - Однако, сударыня, - сказал Фельтон, - если вы действительно больны, мы пошлем за врачом; а если вы нас обманываете - ну что ж, тем хуже для вас, но, по крайней мере, нам не в чем будет себя упрекнуть.
    Миледи ничего не ответила и, уткнув прелестную головку в подушки, залилась слезами.
    Фельтон с минуту смотрел на нее с обычным своим бесстрастием; затем, видя, что припадок грозит затянуться, вышел. Женщина вышла вслед за ним. Лорд Винтер не показывался.
    "Кажется, я начинаю понимать!" - с неудержимой радостью сказала про себя миледи и зарылась под одеяло, чтобы скрыть от тех, кто, возможно, подсматривал за нею, этот порыв внутреннего удовлетворения.
    Прошло два часа.
    "Теперь пора болезни кончиться, - решила миледи. - Встанем и постараемся сегодня же добиться чего-нибудь. У меня только десять дней, и второй из них сегодня вечером истекает".
    Утром, когда входили в комнату миледи, ей принесли завтрак; миледи сообразила, что скоро придут убирать со стола, и тогда она опять увидит Фельтона.
    Миледи не ошиблась: Фельтон явился снова и, не обратив ни малейшего внимания на то, притронулась ли она к еде или нет, распорядился вынести из комнаты стол, который обычно вносили уже накрытым.
    Когда солдаты выходили, Фельтон пропустил их вперед, а сам задержался в комнате; в руке у него была книга.
    Миледи, полулежа в кресле, стоявшем подле камина, прекрасная, бледная, покорная, казалась святой девственницей, ожидающей мученической смерти.
    Фельтон подошел к ней.
   - Лорд Винтер - он католик, как и вы, сударыня, - подумал, что вас может тяготить то, что вы лишены возможности исполнять обряды вашей церкви и посещать ее службы. Поэтому он изъявил согласие, чтобы вы каждый день читали ваши молитвы. Вы найдете их в этой нише.
    Заметив, с каким видом Фельтон положил книгу па столик, стоявший возле миледи, каким тоном он произнес слова "ваши молитвы" и какой презрительной улыбкой сопровождал их, миледи подняла голову и более внимательно взглянула на офицера.
    И тут по его строгой прическе, по преувеличенной простоте костюма, по его гладкому, как мрамор, по такому же суровому и непроницаемому лбу она узнала в нем одного из тех мрачных пуритан, каких ей приходилось встречать как при дворе короля Якова, так и при дворе французкого короля, где, несмотря на воспоминание о Варфоломеевской ночи, они иногда искали убежища.
   Ее осенило внезапное вдохновение, что бывает только с людьми гениальными в моменты перелома, в те критические минуты, когда решается их судьба, их жизнь.
    Эти два слова - "ваши молитвы" - и беглый взгляд, брошенный на Фельтона, вдруг уяснили миледи всю важность тех слов, которые она произнесет в ответ.
    Благодаря свойственной ей быстроте соображения эти слова мгновенно сложились в ее уме.
   - Я? - сказала она с презрением, созвучным презрению, подмеченному ею в голосе молодого офицера. - Я, сударь... мои молитвы! Лорд Винтер, этот развращенный католик, отлично знает, что я не одного с ним вероисповедания.
   Это ловушка, которую он мне хочет поставить.
    - Какого же вы вероисповедания, сударыня? - спросил Фельтон с удивлением, которое, несмотря на его умение владеть собою, ему не вполне удалось скрыть.
    - Я скажу это в тот день, - вскричала с притворным воодушевлением миледи, - когда достаточно пострадаю за свою веру!
    Взгляд Фельтона открыл миледи, как далеко она продвинулась в своих стараниях одной этой фразой.
    Однако молодой офицер не проронил ни слова, не сделал ни малейшего движения, и только взгляд его говорил красноречиво.
    - Я в руках моих врагов! - продолжала миледи тем восторженным тоном, который она подметила у пуритан. - Уповаю на господа моего! Или господь спасет меня, или я погибну за него! Вот мой ответ, который я прошу вас передать лорду Винтеру. А книгу эту, - прибавила она, указывая на молитвенник пальцем, но не дотрагиваясь до него, словно боясь осквернить себя таким прикосновением, - вы можете унести и пользоваться ею сами, ибо вы, без сомнения, вдвойне сообщник лорда Винтера - сообщник в гонении и сообщник в ереси.
    Фельтон ничего не ответил, взял книгу с тем же чувством отвращения, которое он уже выказывал, и удалился, задумавшись.
    Около пяти часов вечера пришел лорд Винтер. У миледи в продолжение целого дня было достаточно времени обдумать свое дальнейшее поведение. Она приняла своего деверя как женщина, уже вполне овладевшая собою.
    - Кажется... - начал барон, развалясь в кресле напротив миледи и небрежно вытянув ноги на ковре перед камином, - кажется, мы совершили небольшое отступничество?
    - Что вы хотите этим сказать, милостивый государь?
    - Я хочу сказать, что с тех пор, как мы с вами в последний раз виделись, вы переменили веру. Уж не вышли ли вы за третьего мужа - протестанта?
    - Объяснитесь, милорд, - произнесла пленница величественным тоном. - Заявляю вам, что я слышу ваши слова, но не понимаю их.
    - Ну, значит, вы совсем неверующая - мне это даже больше нравится, - насмешливо возразил лорд Винтер.
   - Конечно, это больше вяжется с вашими правилами, - холодно заметила миледи.
   - О, признаюсь вам, для меня это совершенно безразлично!
   - Если бы вы даже и не признавались в своем равнодушии к вопросам веры, милорд, ваше распутство и ваши беззакония изобличили бы вас.
    - Гм... Вы говорите о распутстве, госпожа Мессалина (*76), леди Макбет (*77)! Или я толком не расслышал, или вы, черт возьми, на редкость бесстыдны!
    - Вы говорите так потому, что знаете, что нас слушают, - холодно заметила миледи, - и потому, что хотите вооружить против меня ваших тюремщиков и палачей.
    - Тюремщиков? Палачей?.. Вот так раз, сударыня! Вы впадаете в патетический тон, и вчерашняя комедия переходит сегодня в трагедию. Впрочем, через неделю вы будете там, где вам надлежит быть, и мое намерение будет доведено до конца.
    - Постыдное намерение! Нечестивое намерение! - произнесла миледи с экзальтацией жертвы, бросающей вызов своему судье.
    - Честное слово, мне кажется, эта развратница сходит с ума! - сказал лорд Винтер и встал. - Ну довольно, ну успокойтесь же, госпожа пуританка, или я велю посадить вас в тюрьму! Готов поклясться, это, должно быть, мое испанское вино бросилось вам в голову. Впрочем, не волнуйтесь: такое опьянение неопасно и не приведет к пагубным последствиям. И лорд Винтер ушел, отпуская ругательства, что в ту эпоху было в обычае

немного поела и выпила только воды.
    Через час солдаты пришли вынести стол, но миледи заметила, что на этот раз Фельтон не сопровождал их.
    Значит, он боялся часто видеть ее.
    Миледи отвернулась к стене и улыбнулась: эта улыбка выражала такое торжество, что могла бы ее выдать.
    Она подождала еще полчаса. В старом замке царила тишина, слышен был только вечный шум прибоя - это необъятное дыхание океана. Своим чистым, мелодичным и звучным голосом миледи запела первый стих излюбленного псалма пуритан:
   Ты нас, о боже, покидаешь,
   Чтоб нашу силу испытать.
   А после сам же осеняешь
   Небесной милостью тех, кто умел страдать.
   Эти стихи были очень далеки от совершенства, но, как известно, пуритане не могли похвастаться поэтическим мастерством.
    Миледи пела и прислушивалась. Часовой у ее двери остановился как вкопанный; из этого миледи могла заключить, какое действие произвело ее пение.
    И она продолжала петь с невыразимым жаром и чувством; ей казалось, что звуки разносятся далеко под сводами и, как волшебные чары, смягчают сердца ее тюремщиков. Однако часовой, без сомнения ревностный католик, стряхнул с себя это очарование и крикнул через дверь:
   - Да замолчите, сударыня! Ваша песня наводит тоску, как заупокойное пение, и если, кроме удовольствия стоять здесь в карауле, придется еще слушать подобные вещи, то будет уж совсем невмоготу...
    - Молчать! - сурово приказал кто-то, и миледи узнала голос Фельтона.
    - Чего вы суетесь не в свое дело, наглец? Разве вам было приказано, чтобы вы мешали этой женщине петь? Нет, вам велели стеречь ее и стрелять, если она затеет побег. Стерегите ее; если она надумает бежать, убейте ее, но не отступайте от данного вам приказа!
    Выражение неописуемой радости, мгновенное, как вспышка молнии, озарило лицо миледи, и, точно не слыша этого разговора, из которого она не упустила ни одного слова, пленница тотчас снова запела, придавая своему голосу всю полноту звука, все обаяние и всю чарующую прелесть, какой наделил его дьявол:
    Для горьких слез, для трудной битвы,
    Для заточенья и цепей
    Есть молодость, есть жар молитвы,
    Ведущей счет дням и ночам скорбей.
    Голос миледи, на редкость полнозвучный и проникнутый страстным воодушевлением, придавал грубоватым, неуклюжим стихам псалма магическую силу и такую выразительность, какую самые восторженные пуритане редко находили в пении своих братьев, хотя они и украшали его всем пылом своего воображения. Фельтону казалось, что он слышит пение ангела, утешающего трех еврейских отроков в печи огненной (*78).
    Миледи продолжала:
    По избавленья час настанет
    Для нас, о всеблагой творец!
    И если воля нас обманет,
    То не обманут смерть и праведный венец.
    Этот стих, в который неотразимая очаровательница постаралась вложить всю душу, довершил смятение в сердце молодого офицера; он резким движением распахнул дверь и предстал перед миледи, бледный, как всегда, но с горящими, блуждающими глазами.
    - Зачем вы так поете, - проговорил он, - и таким голосом?
    - Простите, - кротко ответила миледи, - я забыла, что мои песнопения неуместны в этом доме. Я, может быть, оскорбила ваше религиозное чувство, но, клянусь вам, это было сделано без умысла! Простите мою вину, быть может и большую, но, право же, невольную...
    Миледи была так прекрасна в эту минуту, религиозный экстаз, в котором, казалось, она пребывала, придавал такое неземное выражение ее лицу, что ослепленному ее красотой Фельтону почудилось, будто он видит перед собой ангела, пение которого он только что слышал.
    - Да, да... - ответил он. - Да, вы смущаете, вы волнуете людей, живущих в замке...
   Бедный безумец сам не замечал бессвязности своих слов, а миледи между тем зорким взглядом старалась проникнуть в тайники его сердца.
    - Я не буду больше петь, - опуская глаза, сказала миледи со всей кротостью, какую только могла придать своему голосу, со всей покорностью, какую только могла изобразить своей позой.
    - Нет, нет, сударыня, - возразил Фельтон, - только пойте тише, в особенности ночью.
    И с этими словами Фельтон, чувствуя, что он не в состоянии надолго сохранить суровость по отношению к пленнице, бросился вон из комнаты.
    - Вы хорошо сделали, господин лейтенант! - сказал солдат. - Ее пение переворачивает всю душу. Впрочем, к этому скоро привыкаешь - голос у нее такой чудесный!

Фельтон явился, но предстояло сделать еще один шаг: надо было удержать его или, верно, надо было добиться того, чтобы он сам пожелал остаться, и миледи еще неясно представляла себе, как ей этого достичь.
    Надо было достигнуть большего: необходимо было заставить его говорить, чтобы иметь возможность самой говорить с ним, - миледи хорошо знала, что самое большое ее очарование таилось в голосе, так искусно принимавшем все оттенки, начиная от человеческой речи и кончая ангельским пением.
   Однако, несмотря на все эти обольщения, миледи могла потерпеть неудачу, ибо Фельтон был предупрежден против малейшей случайности. Поэтому она стала наблюдать за всеми своими поступками, за каждым своим словом, за самым обыкновенным взглядом и жестом и даже за дыханием, которое можно было истолковать как вздох. Короче говоря, она стала изучать все, как делает искусный актер, которому только что дали новую, необычную для него роль.
    Ее поведение относительно лорда Винтера не представляло особых трудностей, поэтому она обдумала его еще накануне и решила в присутствии деверя быть молчаливой и держать себя с достоинством, время от времени раздражая его напускным пренебрежением, каким-нибудь презрительным словом подстрекая его к угрозам и насилиям, которые составят контраст ее покорности. Фельтон будет всему этому свидетелем; он, может быть, ничего не скажет, но все увидит.

Тогда она бросилась на колени и стала громко молиться. - Боже, боже! Боже мой! - говорила она. - Ты знаешь, за какое святое дело я страдаю, так дай мне силу перенести страдания...
    Дверь тихо открылась. Прекрасная молельщица притворилась, будто не слышит ее скрипа, и со слезами в голосе продолжала:
    - Боже карающий! Боже милосердный! Неужели ты допустишь, чтобы осуществились ужасные замыслы этого человека?..
    И только после этого она сделала вид, что услышала шаги Фельтона, мгновенно вскочила и покраснела, словно устыдившись, что к ней вошли в ту минуту, когда она стояла на коленях и творила молитву.
    - Я не люблю мешать тем, кто молится, сударыня, - серьезно сказал Фельтон, - а потому настоятельно прошу вас, не тревожьтесь из-за меня.
    - Почему вы думаете, что я молилась? - спросила миледи сдавленным от слез голосом. - Вы ошибаетесь, я не молилась.
   - Неужели вы полагаете, сударыня, - ответил Фельтон все так же серьезно, но уже более мягко, - что я считаю себя вправе препятствовать созданию пасть ниц перед создателем? Сохрани меня боже! К тому же раскаяние приличествует виновным. Каково бы ни было преступление, преступник священен для меня, когда он повергается к стопам всевышнего.
    - Виновна, я виновна! - произнесла миледи с улыбкой, которая обезоружила бы ангела на Страшном суде. - Боже, ты знаешь, так ли это! Скажите, что я осуждена, это правда, но вам известно, что господь бог любит мучеников и допускает, чтобы иной раз осуждали невинных.
    - Преступница вы или мученица - ив том и в другом случае вам надлежит молиться, и я сам буду молиться за вас.
    - О, вы праведник! - вскричала миледи и упала к его ногам. - Выслушайте, я не могу дольше таиться перед вами: я боюсь, что у меня не хватит сил в ту минуту, когда мне надо будет выдержать борьбу и открыто исповедать свою веру. Выслушайте же мольбу отчаявшейся женщины! Вас вводят в заблуждение, но не в этом дело - я прошу вас только об одной милости, и, если вы мне ее окажете, я буду благословлять вас и на этом и на том свете!
    - Поговорите с моим начальником, сударыня, - ответил Фельтон, - мне, к счастью, не дано права ни прощать, ни наказывать. Эту ответственность бог возложил на того, кто выше меня.
    - Нет, на вас, на вас одного! Лучше вам выслушать меня, чем способствовать моей гибели, способствовать моему бесчестью!
    - Если вы заслужили этот позор, сударыня, если вы навлекли на себя это бесчестье, надо претерпеть его, покорившись воле божьей.
    - Что вы говорите? О, вы меня не понимаете! Вы думаете, что, говоря о бесчестье, я разумею какое-нибудь наказание, тюрьму или смерть? Дай бог, чтобы это было так! Что мне смерть или тюрьма!
    - Я перестаю понимать вас, сударыня.
    - Или делаете вид, что перестали, - проронила пленница с улыбкой сомнения.
   - Нет, сударыня, клянусь честью солдата, клянусь верой христианина!
   - Как! Вам неизвестны намерения лорда Винтера относительно меня?
    - Нет, неизвестны.
    - Не может быть, ведь вы его поверенный!
    - Я никогда не лгу, сударыня.
    - Ах, он так мало скрывает свои намерения, что их нетрудно угадать!
    - Я не стараюсь ничего отгадывать, сударыня, я жду, чтобы мне доверились, а лорд Винтер, кроме того, что он говорил при вас, ничего мне больше не доверял.
    - Значит, вы не его сообщник? - вскричала миледи с величайшей искренностью в голосе. - Значит, вы не знаете, что он готовит мне позор, в сравнении с которым ничто все земные наказания?
    - Вы ошибаетесь, сударыня, - краснея, возразил Фельтон. - Лорд Винтер не способен на такое злодеяние.
    "Отлично! - подумала миледи. - Еще не зная, о чем идет речь, он называет это злодеянием".

Потом, как и накануне, она опустилась на колени и прочитала вслух молитвы. Как и накануне, солдат перестал ходить и остановился, прислушиваясь.
    Вскоре она различила более легкие, чем у часового, шаги; они приблизились из глубины коридора и остановились у ее двери.
    "Это он", - подумала миледи.
    И она запела тот самый гимн, который накануне привел Фельтона в такое восторженное состояние.
    Но, хотя ее чистый, сильный голос звучал так мелодично и проникновенно, как никогда, дверь не открылась. Миледи украдкой бросила взгляд на дверное окошечко, и ей показалось, что она видит сквозь частую решетку горящие глаза молодого человека; но она так и не узнала, было ли то в самом деле, или ей только почудилось: на этот раз у него хватило самообладания не войти в комнату.
    Однако спустя несколько мгновений после того, как миледи кончила петь, ей показалось, что она слышит глубокий вздох; затем те же шаги, которые перед тем приблизились к ее двери, медленно и как бы нехотя удалились.

Фельтон лишь выражал по отношению к герцогу чувство омерзения, которое питали все англичане к тому, кого даже католики называли вымогателем, кровопийцей и развратником, а пуритане - просто сатаной. - О, боже мой! Боже мой! - воскликнула миледи. - Когда я молю тебя послать этому человеку заслуженную им кару, ты знаешь, что я поступаю так не из личной мести, а взываю об избавлении целого народа! - Разве вы его знаете? - спросил Фельтон. "Наконец-то он обращается ко мне с вопросом!" - мысленно отметила миледи, вне себя от радости, что она так быстро достигла такого значительного результата. - Знаю ли я его! О да! К моему несчастью, к моему вечному несчастью! Миледи стала ломать руки, словно в порыве глубочайшей скорби. Фельтон, должно быть, почувствовал, что стойкость оставляет его, и сделал несколько шагов к двери, пленница, не спускавшая с него глаз, вскочила, кинулась ему вслед и остановила его. - Господин Фельтон, будьте добры, будьте милосердны, выслушайте мою просьбу! - вскричала она. - Дайте мне нож, который из роковой предосторожности барон отнял у меня, ибо он знает, для чего я хочу им воспользоваться... О, выслушайте меня до конца! Отдайте мне на минуту нож, сделайте это из милости, из жалости! Смотрите, я у ваших ног! Поверьте мне, к вам я не питаю злого чувства. Бог мой! Ненавидеть вас... вас, единственного справедливого, доброго, сострадательного человека, которого я встретила! Вас, моего спасителя, быть может!.. На одну только минуту, на одну-единственную минуту, и я верну его вам через окошечко двери. Всего лишь на минуту, господин Фельтон, и вы спасете мне честь! - Вы хотите лишить себя жизни? - в ужасе вскрикнул Фельтон, забывая высвободить свои руки из рук пленницы. - Я выдала себя! - прошептала миледи и, как будто обессилев, опустилась на пол. - Я выдала себя! Теперь он все знает... Боже мой, я погибла! Фельтон стоял, не двигаясь и не зная, на что решиться. "Он еще сомневается, - подумала миледи, - я была недостаточно естественна". Они услышали, что кто-то идет по коридору. Миледи узнала шаги лорда Винтера; Фельтон узнал их тоже и сделал движение к двери. Миледи кинулась к нему. - Не говорите ни слова... - сказала она сдавленным голосом, - ни слова этому человеку из всего, что я вам сказала, иначе я погибла, и это вы, вы... Шаги приближались. Она умолкла из страха, что услышат их голоса, и жестом бесконечного ужаса приложила свою красивую руку к губам Фельтона. Фельтон мягко отстранил миледи; она отошла и упала в кресло. Лорд Винтер, не останавливаясь, прошел мимо двери, и шаги его удалились. Фельтон, бледный как смерть, несколько мгновений напряженно прислушивался, затем, когда шум шагов замер, вздохнул, как человек, пробудившийся от сна, и кинулся прочь из комнаты. - А! - сказала миледи, в свою очередь прислушавшись и уверившись, что шаги Фельтона удаляются в сторону, противоположную той, куда ушел лорд Винтер. - Наконец-то ты мой! Затем ее лицо снова омрачилось. "Если он скажет барону, - подумала она, - я погибла: барон знает, что я не убью себя, он при нем даст мне в руки нож, и Фельтон убедится, что все это ужасное отчаяние было притворством". Она посмотрела в зеркало: никогда еще она не была так хороша собою. - О нет! - проговорила она, улыбаясь. - Конечно, он ему ничего не скажет.

На следующий день Фельтон, войдя к миледи, увидел, что она стоит на кресле и держит в руках веревку, свитую из батистовых платков, которые были разорваны на узкие полосы, заплетенные жгутами и связанные концами одна с другой. Когда заскрипела открываемая Фельтоном дверь, миледи легко спрыгнула с кресла и попыталась спрятать за спину импровизированную веревку, которую она держала в руках.
    Молодой человек был бледнее обыкновенного, и его покрасневшие от бессонницы глаза указывали на то, что он провел тревожную ночь.
    Однако по выражению его лица можно было заключить, что он вооружился самой непреклонной суровостью.
    Он медленно подошел к миледи, усевшейся в кресло, и, подняв конец смертоносного жгута, который она нечаянно или, может быть, нарочно оставила на виду, холодно спросил:
    - Что это такое, сударыня?
    - Это? Ничего, - ответила миледи с тем скорбным выражением, которое она так искусно умела придавать своей улыбке. - Скука - смертельный враг заключенных. Я скучала и развлекалась тем, что плела эту веревку.
    Фельтон обратил взгляд на стену, у которой стояло кресло миледи, и увидел над ее головой позолоченный крюк, вделанный в стену и служивший вешалкой для платья или оружия.
    Он вздрогнул, и пленница заметила это: хотя глаза ее были опущены, ничто не ускользало от нее. А что вы делали, стоя на кресле? - спросил Фельтон.
   - Что вам до этого?
    - Но я желаю это знать, - настаивал Фельтон.
    - Не допытывайтесь. Вы знаете, что нам, истинным христианам, запрещено лгать.
   - Ну, так я сам скажу, что вы делали или, вернее, что собирались сделать: вы хотели привести в исполнение гибельное намерение, которое лелеете в уме. Вспомните, сударыня, что если господь запрещает ложь, то еще строже он запрещает самоубийство!
    - Когда господь видит, что одно из его созданий несправедливо подвергается гонению и что ему приходится выбирать между самоубийством и бесчестьем, то, поверьте, бог простит ему самоубийство, - возразила миледи тоном глубокого убеждения. - Ведь в таком случае самоубийство - мученическая смерть.
    - Вы или преувеличиваете, или не договариваете. Скажите все, сударыня, ради бога, объяснитесь!
    - Рассказать вам о моих несчастьях, чтобы вы сочли их выдумкой, поделиться с вами моими замыслами, чтобы вы донесли о них моему гонителю, - нет, милостивый государь! К тому же, что для вас жизнь или смерть несчастной осужденной женщины? Ведь вы отвечаете только за мое тело, не так ли? И лишь бы вы представили труп - с вас больше ничего не спросят, если в нем признают меня. Быть может, даже вы получите двойную паграду.
   - Я, сударыня, я? - вскричал Фельтон. - И вы можете предположить, что я соглашусь принять награду за вашу жизнь? Вы не думаете о том, что говорите!
    - Не препятствуйте мне, Фельтон, не препятствуйте! - воодушевляясь, сказала миледи. - Каждый солдат должен быть честолюбив, не правда ли? Вы лейтенант, а за моим гробом вы будете идти в чине капитана.
    - Да что я вам сделал, что вы возлагаете на меня такую ответственность перед богом и людьми? - проговорил потрясенный ее словами Фельтон.
    - Через несколько дней вы покинете этот замок, сударыня, ваша жизнь не будет больше под моей охраной, и тогда... - прибавил он со вздохом, - тогда поступайте с ней, как вам будет угодно.
    - Итак, - вскричала миледи, словно не в силах больше сдержать священное негодование, - вы, богобоязненный человек, вы, кого считают праведником, желаете только одного - чтобы вас не обвинили в моей смерти, чтобы она не причинила вам никакого беспокойства?
    - Я должен оберегать вашу жизнь, сударыня, и я сумею сделать это.
    - Но понимаете ли вы, какую вы выполняете обязанность? То, что вы делаете, было бы жестоко, даже если б я была виновна; как же назовете вы свое поведение, как назовет его господь, если я невинна?
   - Я солдат, сударыня, и исполняю полученные приказания.
    - Вы думаете, господь в день Страшного суда отделит слепо повиновавшихся палачей от неправедных судей? Вы не хотите, чтобы я убила свое тело, а вместе с тем делаетесь исполнителем воли того, кто хочет погубить мою душу!
    - Повторяю, - сказал Фельтон, начавший колебаться, - вам не грозит никакая опасность, и я отвечаю за лорда Винтера, как за самого себя.
   - Безумец! - вскричала миледи. - Жалкий безумец тот, кто осмеливается ручаться за другого, когда наиболее мудрые, наиболее угодные богу люди не осмеливаются поручиться за самих себя! Безумец тот, кто принимает сторону сильнейшего и счастливейшего, чтобы притеснять слабую и несчастную!
    - Невозможно, сударыня, невозможно! - вполголоса произнес Фельтон, сознававший в душе всю справедливость этого довода. - Пока вы узница, вы не получите через меня свободу; пока вы живы, вы не лишитесь через меня жизни.
    - Да, - вскричала миледи, - но я лишусь того, что мне дороже жизни: я лишусь чести! И вас, Фельтон, вас я сделаю ответственным перед богом и людьми за мой стыд и за мой позор!
    На этот раз Фельтон, как ни был он бесстрастен или как ни старался казаться таким, не мог устоять против тайного воздействия, которому он уже начал подчиняться: видеть эту женщину, такую прекрасную, чистую, словно непорочное видение, - видеть ее то проливающей слезы, то угрожающей, в одно и то же время испытывать обаяние со красоты и покоряющую силу ее скорби - это было слишком много для мечтателя, слишком много для ума, распаленного восторгами исступленной воры, слишком много для сердца, снедаемого пылкой любовью к богу и жгучей ненавистью к людям.
    Миледи уловила это смущение, бессознательно почуяла пламя противоположных страстей, бушевавших в крови молодого фанатика; подобно искусному полководцу, который, видя, что неприятель готов отступить, идет на него с победным кличем, она встала, прекрасная, как древняя жрица, вдохновенная, как христианская девственница; шея ее обнажилась, волосы разметались, взор зажегся тем огнем, который уже внес смятение в чувства молодого пуританина; одной рукой стыдливо придерживая на груди платье, другую простирая вперед, она шагнула к нему и запела своим нежным голосом, которому в иных случаях умела придавать страстное и грозное выражение:
   Бросьте жертву в пасть Ваала,
    Киньте мученицу львам -
    Отомстит всевышний вам!..
    Я из бездн к нему воззвала -
    При этом странном обращении Фельтон застыл от неожиданности.
    - Кто вы, кто вы? - вскричал он, с мольбой складывая ладони. - Посланница ли вы неба, служительница ли ада, ангел вы или демон, зовут вас Элоа или Астарта?
    - Разве ты не узнал меня, Фельтон? Я не ангел и не демон - я дочь земли, и я сестра тебе по вере, вот и все.
    - Да, да! Я сомневался еще, теперь я верю.
    - Ты веришь, а между тем ты сообщник этого отродья Велиала (*79), которого зовут лордом Винтером! Ты веришь, а между тем ты оставляешь меня в руках моих врагов, врага Англии, врага божия! Ты веришь, а между тем ты предаешь меня тому, кто наполняет и оскверняет мир своей ересью и своим распутством, - гнусному Сарданапалу (*80), которого слепцы зовут герцогом Бекингэмом, а верующие называют антихристом!
    - Я предаю вас Бекингэму? Я? Что вы такое говорите!
   - Имеющие глаза - не увидят! - вскричала миледи. - Имеющие уши - не услышат!
   - Да-да, - сказал Фельтон и провел рукой по лбу, покрытому потом, словно желая с корнем вырвать последнее сомнение. - Да, я узнаю голос, вещавший мне во сне. Да, я узнаю черты ангела, который является мне каждую ночь и громко говорит моей душе, не знающей сна: "Рази, спаси Англию, спаси самого себя, ибо ты умрешь, не укротив гнева господня!" Говорите, говорите, - вскричал Фельтон, - теперь я вас понимаю!
    Устрашающая радость, мгновенная, как вспышка молнии, сверкнула в глазах миледи.
    Как ни мимолетен был этот зловещий луч радости, Фельтон уловил его и содрогнулся, словно он осветил бездну сердца этой женщины.
    Фельтон вспомнил вдруг предостережения лорда Виктора относительно чар миледи и ее первые попытки обольщения; он отступил на шаг и опустил голову, не переставая глядеть на нее: точно завороженный этим странным созданием, он не мог отвести от миледи глаза.
    Миледи была достаточно проницательна, чтобы правильно истолковать смысл его нерешительности. Ледяное хладнокровие, таившееся за ее кажущимся волнением, ни на миг не покидало ее.
    Прежде чем Фельтон снова заговорил и тем заставил бы ее продолжать разговор в том же восторженном духе, что было бы чрезвычайно трудно, она уронила руки, словно женская слабость пересилила восторг вдохновения.
    - Нет, - сказала она, - не мне быть Юдифью, которая освободит Ветулию от Олоферна. Меч всевышнего слишком тяжел для руки моей. Дайте же мне умереть, чтобы избегнуть бесчестья, дайте мне найти спасение в мученической смерти! Я не прошу у вас ни свободы, как сделала бы преступница, ни мщения, как сделала бы язычница. Дайте мне умереть, вот и все. Я умоляю вас, на коленях взываю к вам: дайте мне умереть, и мой последний вздох будет благословлять моего избавителя!
    При звуках этого кроткого и умоляющего голоса, при виде этого робкого, убитого взгляда Фельтон снова подошел к ней.
    Мало-помалу обольстительница вновь предстала перед ним в том магическом уборе, который она по своему желанию то выставляла напоказ, то прятала и который создавали красота, кротость, слезы и в особенности неотразимая прелесть мистического сладострастия - самая губительная из всех страстей.
    - Увы! - сказал Фельтон. - Я единственно только могу пожалеть вас, если вы докажете, что вы жертва. Но лорд Винтер возводит на вас тяжкие обвинения. Вы христианка, вы мне сестра по вере. Я чувствую к вам влечение - я, никогда не любивший никого, кроме своего благодетеля, не встречавший в жизни никого, кроме предателей и нечестивцев! Но вы, сударыня, вы так прекрасны и с виду так невинны! Должно быть, вы совершили какие-нибудь беззакония, если лорд Винтер так преследует вас...
    - Имеющие глаза - не увидят, - повторила миледи с оттенком невыразимой печали в голосе, - имеющие уши - не услышат.
    - Но если так, говорите, говорите же! - вскричал молодой офицер.
    - Поверить вам мой позор! - сказала миледи с краской смущения в лице.
    - Ведь часто преступление одного бывает позором другого... Мне, женщине, поверить мой позор вам, мужчине! О... - продолжала она, стыдливо прикрывая рукой свои прекрасные глаза, - о, никогда, никогда я не буду в состоянии поведать это!
    - Мне, брату? - сказал Фельтон.
    Миледи долго смотрела на него с таким выражением, которое молодой офицер принял за колебание; на самом же деле оно показывало только, что миледи наблюдает за ним и желает его обворожить.
    Фельтон с умоляющим видом сложил руки. - Ну хорошо, - проговорила миледи, - я доверюсь моему брату, я решусь!

Между тем миледи наполовину уже торжествовала победу, и достигнутый успех удваивал ее силы.
Нетрудно было одерживать победы, как она делала это до сих пор, над людьми, которые легко поддавались обольщению и которых галантное придворное воспитание быстро увлекало в ее сети; миледи была настолько красива, что на пути к покорению мужчин не встречала сопротивления со стороны плоти, и настолько ловка, что без труда преодолевала препятствия, чинимые духом.
Но на этот раз ей пришлось вступить в борьбу с натурой дикой, замкнутой, нечувствительной благодаря привычке к самоистязанию. Религия и суровая религиозная дисциплина сделали Фельтона человеком, недоступным обычным обольщениям. В этом восторженном уме роились такие обширные планы, такие мятежные замыслы, что в нем не оставалось места для случайной любви, порождаемой чувственным влечением, той любви, которая вскармливается праздностью и растет под влиянием нравственной испорченности. Миледи пробила брешь: своем притворной добродетелью поколебала мнение о себе человека, сильно предубежденного против нее, а своей красотой покорила сердце и чувства человека целомудренного и чистого душой. Наконец-то в этом опыте над самым строптивым существом, какое только могли предоставить ей для изучения природа и религия, она развернула во всю ширь свои силы и способности, ей самой дотоле неведомые.

- Я предоставил вам на выбор Америку или Тайберн, - заметил лорд Винтер. - Выбирайте Тайберн, миледи: веревка, поверьте, надежнее ножа.
    Фельтон побледнел и сделал шаг вперед, вспомнив, что в ту минуту, когда он вошел в комнату, миледи держала в руках веревку.
    - Вы правы, - сказала она, - я уже думала об этом. - И прибавила сдавленным голосом: - И еще подумаю.
    Фельтон почувствовал, как дрожь пронизала все его тело; вероятно, это движение не укрылось от взгляда лорда Винтера.
    - Не верь этому, Джон, - сказал он. - Джон, друг мой, я положился на тебя! Будь осторожен, я предупреждал тебя! Впрочем, мужайся, дитя мое: через три дня мы избавимся от этого создания, и там, куда я ушлю ее, она никому не сможет вредить.
   - Ты слышишь! - громко вскричала миледи, чтобы барон подумал, что она взывает к богу, а Фельтон понял, что она обращается к нему.
    Фельтон опустил голову и задумался.
    Барон, взяв офицера под руку, пошел с ним к двери, все время глядя через плечо на миледи и не спуская с нее глаз, пока они не покинули комнату.
    "Оказывается, я еще не настолько преуспела в моем деле, как предполагала, - подумала пленница, когда дверь закрылась за ними. - Винтер изменил своей обычной глупости и проявляет небывалую осторожность. Вот что значит жажда мести! И как она совершенствует характер человека! Ну, а Фельтон... Фельтон колеблется! Ах, он не такой человек, как этот проклятый д'Артаньян! Пуританин обожает только непорочных дев, и к тому же обожает их, сложив молитвенно руки. Мушкетер же любит женщин, и любит их, заключая в свои объятия".

Она знала также, что женщины, присужденные к ссылке, обладают гораздо менее могущественными средствами обольщения, чем женщины, слывущие добродетельными во мнении света, те, чья красота усиливается блеском высшего общества, восхваляется голосом моды и золотится волшебными лучами аристократического происхождения. Осуждение на унизительное, позорное наказание не лишает женщину красоты, но оно служит непреодолимым препятствием к достижению могущества вновь. Как все по-настоящему одаренные люди, миледи отлично понимала, какая среда больше всего подходит к ее натуре, к ее природным данным. Бедность отталкивала ее, унижение отнимало у нее две трети величия. Миледи была королевой лишь между королевами; для того чтобы властвовать, ей нужно было сознание удовлетворенной гордости. Повелевать низшими существами было для нее скорее унижением, чем удовольствием.

можно подыскать, чтобы назвать дни, когда человек катится вниз! Потерять год, два года, три рода - значит, потерять вечность; вернуться, когда д'Артаньян, вместе со своими друзьями, торжествующий и счастливый, уже получит от королевы заслуженную награду, - все это были такие мучительные мысли, которых не могла перенести женщина, подобная миледи. Впрочем, бушевавшая в ней буря удваивала ее силы, и она была бы в состоянии сокрушить

Помимо всего этого, ее мучила мысль о кардинале. Что должен был думать, чем мог себе объяснить ее молчание недоверчивый, беспокойный, подозрительный кардинал - кардинал, который был не только единственной ее опорой, единственной поддержкой и единственным покровителем в настоящем, но еще и главным орудием ее счастья и мщения в будущем? Она знала его, знала, что, вернувшись из безуспешного путешествия, она напрасно стала бы оправдываться заключением в тюрьме, напрасно стала бы расписывать перенесенные ею страдания: кардинал сказал бы ей в ответ с насмешливым спокойствием скептика, сильного как своей властью, так и своим умом: "Не надо было попадаться! "

- Приказываю тебе надзирать самым тщательным образом. Я же, - прибавил Фельтон, - войду и еще раз осмотрю комнату этой женщины: у нее, боюсь, есть злое намерение покончить с собой, и мне приказано следить за ней.
    - Отлично, - прошептала миледи, - вот строгий пуританин начинает уже лгать.
   Солдат только усмехнулся:
    - Черт возьми, господин лейтенант, вы не можете пожаловаться на такое поручение, особенно если милорд уполномочил вас заглянуть к ней в постель.
    Фельтон покраснел; при всяких других обстоятельствах он сделал бы солдату строгое внушение за то, что тот позволил себе подобную шутку, но совесть говорила в нем слишком громко, чтобы уста осмелились что-нибудь произнести.

- Фельтон... - начала миледи торжественно и меланхолично. - Фельтон, представьте себе, что ваша сестра, дочь вашего отца, сказала вам: когда я была еще молода и, к несчастью, слишком красива, меня завлекли в западню, но я устояла... Против меня умножили козни и насилия - я устояла. Стали глумиться над верой, которую я исповедую, над богом, которому я поклоняюсь, - потому что я призывала на помощь бога и эту мою веру, - но и тут я устояла. Тогда стали осыпать меня оскорблениями и, так как не могли погубить мою душу, захотели навсегда осквернить мое тело. Наконец... Миледи остановилась, и горькая улыбка мелькнула на ее губах. - Наконец, - повторил за ней Фельтон, - что же сделали наконец? - Наконец, однажды вечером, решили сломить мое упорство, победить которое все не удавалось... Итак, однажды вечером мне в воду примешали сильное усыпляющее средство. Едва окончила я свой ужин, как почувствовала, ...

Это был тот самый человек, который преследовал меня уже целый год, который поклялся обесчестить меня и при первых словах которого я поняла, что в прошлую ночь он исполнил свое намерение...
   - Негодяй! - прошептал Фельтон.
   - О да, негодяй! - вскричала миледи, видя, с каким участием, весь превратившись в слух, внимает молодой офицер этому страшному рассказу. - Да, негодяй! Он думал, что достаточно ему было одержать надо мной победу во время сна, чтобы все было решено. Он пришел в надежде, что я соглашусь признать мой позор, раз позор этот свершился. Он решил предложить мне свое богатство взамен моей любви.
    Я излила на этого человека все презрение, все негодование, какое может вместить сердце женщины. Вероятно, он привык к подобным упрекам: он выслушал

новую Юдифь. Я набралась решимости, крепко сжала в руке нож и, когда он подошел ко мне и протянул руки, отыскивая во мраке свою жертву, тогда с криком горести и отчаяния я нанесла ему удар в грудь.
    Негодяй, он все предвидел: грудь его была защищена кольчугой, и нож притупился о нее.
    "Ах, так! - вскричал он, схватив мою руку и вырывая у меня нож, который сослужил мне такую плохую службу. - Вы покушаетесь на мою жизнь, прекрасная пуританка? Да это больше, чем ненависть, это прямая неблагодарность! Ну, ну, успокойтесь, мое прелестное дитя... Я думал, что вы уже смягчились. Я не из тех тиранов, которые удерживают женщину силой. Вы меня не любите, в чем я сомневался по свойственной мне самонадеянности. Теперь я в этом убедился, и завтра вы будете на свободе".
    Я ждала только одного - чтобы он убил меня.
    "Берегитесь, - сказала я ему, - моя свобода грозит вам бесчестьем!"
    "Объяснитесь, моя прелестная сивилла (*81)".
    "Хорошо. Как только я выйду отсюда, я все расскажу - расскажу о насилии, которое вы надо мной учинили, расскажу, как вы держали меня в плену. Я во всеуслышание объявлю об этом дворце, в котором творятся гнусности. Вы высоко поставлены, милорд, но трепещите: над вами есть король, а над королем - бог!"
    Как ни хорошо владел собой мой преследователь, он не смог сдержать гневное движение. Я не пыталась разглядеть выражение его лица, но почувствовала, как задрожала его рука, на которой лежала моя.
    "В таком случае - вы не выйдете отсюда!"
    "Отлично! Место моей пытки будет и моей могилой. Прекрасно! Я умру здесь, и тогда вы увидите, что призрак-обвинитель страшнее угроз живого человека". /font>

После минутного молчания, во время которого миледи украдкой наблюдала за слушавшим ее молодым человеком, она продолжала:
- Почти три дня я ничего не пила и не ела. Я испытывала жестокие мучения...

почти лишалась чувств, взывала к богу, который не внимал моей мольбе... и вдруг я испустила отчаянный крик боли и стыда - раскаленное железо, железо палача, впилось в мое плечо...
    Фельтон издал угрожающий возглас.
    - Смотрите... - сказала миледи и встала с величественным видом королевы, - смотрите, Фельтон, какое новое мучение изобрели для молодой невинной девушки, которая стала жертвой насилия злодея! Научитесь познавать сердца людей и впредь не делайтесь так опрометчиво орудием их несправедливой мести!
    Миледи быстрым движением распахнула платье, разорвала батист, прикрывавший ее грудь, и, краснея от притворного гнева и стыда, показала молодому человеку неизгладимую печать, бесчестившую это красивое плечо.
    - Но я вижу тут лилию! - изумился Фельтон.
    - Вот в этом-то вся подлость! - ответила миледи. - Будь это английское клеймо!.. Надо было бы еще доказать, какой суд приговорил меня к этому наказанию, и я могла бы подать жалобу во все суды государства. А французское клеймо... О, им я была надежно заклеймена!
    Для Фельтона это было слишком.
    Бледный, недвижимый, подавленный ужасным признанием миледи, ослепленный сверхъестественной красотой этой женщины, показавшей ему свою наготу с бесстыдством, которое он принял за особое величие души, он упал перед ней на колени, как это делали первые христиане перед непорочными святыми мучениками, которых императоры, гонители христианства, предавали в цирке на потеху кровожадной черни. Клеймо перестало существовать для него, осталась одна красота.
    - Простите! Простите! - восклицал Фельтон. - О, простите мне!
    Миледи прочла в его глазах: люблю, люблю!
    - Простить вам - что? - спросила она.
    - Простите мне, что я примкнул к вашим гонителям.
    Миледи протянула ему руку.
    - Такая прекрасная, такая молодая! - воскликнул Фельтон, покрывая ее руку поцелуями.
    Миледи подарила его одним из тех взглядов, которые раба делают королем.
    Фельтон был пуританин - он отпустил руку этой женщины и стал целовать ее ноги.
    Он уже не любил - он боготворил ее.
    Когда этот миг душевною восторга прошел, когда к миледи, казалось, вернулось самообладание, которого она ни на минуту не теряла, когда Фельтон увидел, как завеса стыдливости вновь скрыла сокровища любви, лишь затем так тщательно оберегаемые от его взора, чтобы он еще более пылко желал их, он сказал:
    - Теперь мне остается спросить вас только об одном: как зовут вашего настоящего палача? По-моему, только один был палачом, другой являлся его орудием, не больше.
    - Как, брат мой, - вскричала миледи, - тебе еще нужно, чтоб я назвала его! А сам ты не догадался?
    - Как - спросил Фельтон, - это он?.. Опять он!.. Все он же... Как!
   Настоящий виновник...
    - Настоящий виновник - опустошитель Англии, гонитель истинно верующих, гнусный похититель чести стольких женщин, тот, кто из прихоти своего развращенного сердца намерен пролить кровь стольких англичан, кто сегодня покровительствует протестантам, а завтра предаст их...
    - Бекингэм! Так это Бекингэм! - с ожесточением выкрикнул Фельтон.
   Миледи закрыла лицо руками, словно она была не в силах перенести постыдное воспоминание, которое вызывало у нее это имя.
    - Бекингэм - палач этого ангельского создания! - восклицал Фельтон. - И ты не поразил его громом, господи! И ты позволил ему остаться знатным, почитаемым, всесильным, на погибель всем нам!
    - Бог отступается от того, кто сам от себя отступается! - сказала миледи.
    - Так, значит, он хочет навлечь на свою голову кару, постигающую отверженных! - с возрастающим возбуждением продолжал Фельтон. - Хочет, чтобы человеческое возмездие опередило правосудие небесное!
    - Люди боятся и щадят его.
    - О, я не боюсь и не пощажу его! - возразил Фельтон.
    Миледи почувствовала, как душа ее наполняется дьявольской радостью.

Миледи поняла, что ей следует отвлечь на себя общее внимание, - она подбежала к столу, схватила нож, положенный туда Фельтоном, и выкрикнула:
   - А по какому праву вы хотите помешать мне умереть?
    - Боже мой! - воскликнул Фельтон, увидев, что в руке у нее блеснул нож.
    В эту минуту в коридоре раздался язвительный хохот.
    Барон, привлеченный шумом, появился на пороге, в халате, со шпагой, зажатой под мышкой.
    - А-а... - протянул он. - Ну, вот мы и дождались последнего действия трагедии! Вы видите, Фельтон, драма прошла одну за другой все фазы, как я вам и предсказывал. Но будьте спокойны, кровь не прольется.
   Миледи поняла, что она погибла, если не даст Фельтону немедленного и устрашающего доказательства своего мужества.
    - Вы ошибаетесь, милорд, кровь прольется, и пусть эта кровь падет на тех, кто заставил ее пролиться!
    Фельтон вскрикнул и бросился к миледи... Он опоздал - миледи нанесла себе удар.
    Но благодаря счастливой случайности, вернее говоря - благодаря ловкости миледи, нож встретил на своем пути одну из стальных планшеток корсета, которые в тот век, подобно панцирю, защищали грудь женщины. Нож скользнул, разорвав платье, и вонзился наискось между кожей и ребрами.
    Тем не менее платье миледи тотчас обагрилось кровью.
    Миледи упала навзничь и, казалось, лишилась чувств.
    Фельтон вытащил нож.
    - Смотрите, милорд, - сказал он мрачно, - вот женщина, которая была под моей охраной и лишила себя жизни.
    - Будьте покойны, Фельтон, она не умерла, - возразил лорд Винтер. - Демоны так легко не умирают. Не волнуйтесь, ступайте ко мне и ждите меня

Вне всякого сомнения, Фельтон был убежден в правоте ее слов, Фельтон был предан ей всей душой; если бы ему теперь явился ангел и стал обвинять миледи, то в том состоянии духа, в котором он находился, он, наверное, принял бы этого ангела за посланца дьявола.
При этой мысли миледи улыбалась, ибо отныне Фельтон был ее единственной надеждой, единственным средством спасения.

- Он уезжает завтра? Куда?
    - В Ла-Рошель.
    - Он не должен ехать! - вскричала миледи, теряя свое обычное самообладание.
    - Будьте спокойны, - ответил Фельтон, - он не уедет.
    Миледи затрепетала от радости - она прочитала в сокровенной глубине сердца молодого человека: там была написана смерть Бекингэма.
    - Фельтон, ты велик, как Иуда Маккавей (*83)! Если ты умрешь, я умру вместе с тобой, - вот все, что я могу тебе сказать!

Миледи же пыталась укрепить Фельтона в его замысле. Но с первых сказанных им слов она поняла, что молодого фанатика надо было скорее сдерживать, чем поощрять.
Они условились, что миледи будет ждать Фельтона до десяти часов, а если в десять часов он не вернется, она тронется в путь. Тогда, в случае если он останется на свободе, ни встретятся во Франции, в монастыре кармелиток в Бетюне.

    Одна только мысль омрачала спокойное лицо Фельтона: когда до него доносился какой-нибудь шум, наивному пуританину казалось, что он слышит шаги и голос миледи, которая явилась кинуться в его объятия, признать себя виновной и погибнуть вместе с ним.
    Вдруг он вздрогнул и устремил взор на какую-то точку в море, которое во всю ширь открывалось перед ним с террасы, где он находился.
    Орлиным взором моряка он разглядел то, что другой человек принял бы на таком расстоянии за покачивающуюся на волнах чайку, - парус шхуны, отплывавшей к берегам Франции.
    Он побледнел, схватился рукой за сердце, которое готово было разорваться, и понял все предательство миледи.
    - Прошу вас о последней милости, милорд! - обратился он к барону.
    - О какой? - спросил лорд Винтер.
    - Скажите, который час?
    Барон вынул часы.
    - Без десяти минут девять, - ответил он.
    Миледи на полтора часа ускорила свой отъезд: как только она услышала пушечный выстрел, возвестивший роковое событие, она приказала сняться с якоря.
    Судно плыло под ясным небом, на большом расстоянии от берега.
    - Так угодно было богу, - сказал Фельтон с покорностью фанатика, не в силах, однако, отвести глаза от крохотного суденышка, на палубе которого ему чудился белый призрак той, для кого ему предстояло пожертвовать жизнью.