Работа в принципе нормальная: подвезти - отвезти детали станочникам. Сильно не перетруждаюсь, и что удобно: рядом с домом. Правда, третья смена мне не нравится. А кому она может нравиться? А так ничего, терпимо. Лида обещала взять меня к себе в ученики на фрезерный станок. Так что и в смысле профессионального роста всё складывается. Лида – это молодая замужняя женщина. Её муж работает здесь же, в нашем цехе, на зуборезном станке. Вот это я понимаю, профессия: установит деталь, и сидит себе, покуривает, пока-то станок к концу смены деталь закончит обрабатывать. А вот фрезеровшик, токарь – это, конечно, целый день на ногах, особенно токарь: здесь внимание нужно.
Муж у Лиды страшно ревнивый, мало того, что без конца за ней следит, так даже, когда они с Лидой работают в разные смены, он приходит на завод, лезет на крышу и оттуда подглядывает, кто к Лиде подходит и с кем она разговаривает. И после устраивает ей разборки.
Я был один подсобник на цех, а потом, смотрю, взяли еще одного парня по имени Сергей. Мы с ним не то что подружились, но – разговаривали. От него я узнал, что он только - только отсидел срок, год, по-моему. Но за что, он не распространялся. По его высказываниям я понял – тюрьма ему не понравилась и он не хотел бы в ней снова оказаться.
Так мы с ним нормально работали, разговаривали о том о сём, о жизни, о правительстве, причем, оказалось, что я ко всему отношусь положительно, а он – отрицательно, и то, что я ко всему отношусь положительно, его раздражает, и иногда вплоть до сжатия кулаков, ненависти в глазах и грубых выражений.
Как – то на днях он говорит мне: «Я сейчас читаю рассказы Варлама Шаламова. В одном из рассказов я нашел вот что: «Красавица, воспитанница Смольного института, Маша Добролюбова хорошо понимала свое место в жизни. Жертвенность, воля к жизни и смерти была у нее очень велика. Девушкой работает она «на голоде» Сестрой милосердия на русско-японской войне. Все эти пробы нравственно и физически только увеличивают требовательность к самой себе. Между двумя революциями Маша Добролюбова сближается с эсерами. Она не пойдет «в пропаганду». Малые дела не по характеру молодой женщины, испытанной уже в жизненных бурях. Террор – «акт» – вот о чем мечтает, чего требует Маша. Маша дожидается согласия руководителей. «Жизнь террориста – полгода», как говорил Савинков. Получает револьвер и выходит «на акт». И не находит в себе силы убить Вся ее прошлая жизнь восстает против последнего решения. Борьба за жизнь умирающих от голода, борьба за жизнь раненых. Теперь же надо смерть превратить в жизнь.(Видимо, описка; скорее всего, должно быть « превратить жизнь в смерть" авт,) Живая работа с людьми, героическое прошлое Маши оказали ей плохую услугу в подготовке себя к покушению. Нужно быть слишком теоретиком, слишком догматиком, чтобы отвлечься от живой жизни. Маша видит, что ею управляет чужая воля, и поражается этому, стыдится сама себя: Маша не находит в себе силы выстрелить. И жить страшно в позоре, душевном кризисе острейшем. Маша Добролюбова стреляет себе в рот. Было Маше 29 лет. »
Я это могу понять – сказал Сергей. – А то, что не могу понять, могу представить. Поставь себя на место эсера – террориста. Он идет и убивает. Убивает человека, который ему лично ничего плохого не сделал. Он идет и убивает его как гада.
Например, если на тебе сидит клоп, и сосет твою кровь, ты понимаешь, что не сосать твою кровь он не может. Он от природы такой. Разговоры с ним бесполезны. И заметь, как клоп любит тебя. Но любит он тебя потому именно, что сосет твою кровь. И ты - убиваешь клопа?
Клоп предполагает твое существование, он без тебя не может, но ты не предполагаешь существования клопа. Но если клоп клянется тебе в своей любви к тебе, то ты, пожалуй, можешь и не убить его, а, напротив, позволить сосать и дальше твою кровь. И тогда он пьёт твою кровь, а тебе это даже приятно, потому что ты сознаешь свою важность для него, сознаешь, что ты оказываешь ему услугу, словом, относишься к нему как к ребенку, который вызывает в тебе умиление. Другое дело, если клоп наглеет и насилует тебя. Но так как ты уже привык к тому, что из тебя сосут кровь, то ты и позволяешь это делать и дальше, до какой-то самой крайней последней черты.
Это всё сердце, сердечное отношение.
Но совсем другое дело – принцип справедливости. В нём нет сердца или сердца слишком много.
В нём нет сердца, потому что самому террористу его жертва не сделала ничего плохого. То единственное, что она сделала, она нарушила принцип справедливости. И всё. Больше ничего не надо. Принцип, каким бы он ни был, оказывается освящающим всё.
И здесь слишком много сердца, потому что для того, чтобы выполнить принцип, человек жертвует самым дорогим, что у него есть - своей жизнью, он отвергает её ради высшего принципа. Это, конечно, особое состояние души, при котором то, что относится к чувственности, отвергается.
Но что может означать это отвержение, на какой основе оно держится?
Я читал книжку Отто Вейнингера, «Пол и характер» и обратил внимание «на её высокий духовный потенциал», когда у автора машина рассуждения от начала к концу книги в своём развитии набирает обороты и в конечном счете фактически отрывается от чувственности. И тогда оказывается, что с точки зрения духовности чувственное отношение к реальности само по себе отвратительно. И тогда и оказывается, что «всё – суета сует» И тогда жизнь оказывается не обладающей смыслом и не имеющей цены. И Отто Венингер себя убивает.
Т.о., духовное отношение к реальности вытесняет чувственность и с ней страх смерти, потому что страх смерти основывается на чувственном отношении к реальности.
Я сразу скажу, что это отношение к реальности мне не подходит. Я, конечно, ощущаю справедливость и несправедливость, но если несправедливость совершается не по отношению к мне, то мое возмущение в основном словесное. Моё возмущение дешевое. Я за восстановление справедливости, но так, чтобы оно происходило как-нибудь без меня, без, т.ск., ущемлений моих собственных интересов и без жертв с моей стороны.
Совсем иное дело, когда несправедливость совершается по отношению ко мне.
Когда однажды несправедливость была совершена по отношению к мне, я был еще романтик, я многого не понимал. И я считал, что это наше лично дело, дело двух мужчин. Что в отношения между нами никто не должен вмешиваться. Мы сами должны между собой разобраться и каждый должен доказать, кто чего стоит. Я сейчас понимаю, что ни в чем не должно быть спешки, каждый плод должен вызреть. А тогда я этого еще не понимал, слишком много чувственного было в моих движениях, но и тогда логика моих рассуждений имела определенное направление.
Если я мужчина, я должен ответить в соответствии с нанесенным мне оскорблением, так рассуждал я. И тут существенным стал для меня вопрос о мере ответа. Я начал с ерунды, т.ск., с планов маленькой мести. Но я соотносил результат этой мести с чувством, которое должно было бы быть удовлетворено ею, и видел, что чувство маленькой местью не удовлетворяется. Соответственно, мои планы мести делались всё более жесткими, хотя на каждом этапе останавливались принципом соразмерности мести деянию, проще говоря, совестью, жалостью. То, что меня останавливало на пути реализации планов – это не столько то, что произойдет с объектом мести, сколько то, как это отразиться на мне, что при этом произойдет с моей душой, не начнут ли меня преследовать «муки совести», и это ведь на всю оставшуюся жизнь. Вот что меня останавливало, чего я страшился.
И всё это происходило как на качелях: то, когда я представлял себе совершенную надо мной несправедливость, у меня не оставалось запретных действий по отношению к моему врагу. То, когда я представлял, что он – тоже человек, что у него тоже есть чувства, и я понимал его чувства, у меня возникала мысль, что следует всё это дело с местью оставить.
Однако за всеми этими колебаниями стоял мой инстинкт, который говорил мне, что самое страшное – это неотомщенная справедливость.
Я тебе сказал, что я считал, что это – дело двух мужчин. Я никому не рассказывал, ни у кого не искал помощи. Я всё должен был сделать сам. И вот в одну из стадий моего возмущенного состояния я это сделал. Я сказал, что всякий плод должен вызреть. Плод оказался не вызревшим, в основную минуту я дрогнул.
И вот тут –то и оказалось, что отношения между нами – дело не двух мужчин. Что там, на другой стороне, мужчины нет. Мужчина бросился под прикрытие государства, и я получаю срок.
Спасибо адвокату, он меня здорово выручил и здорово меня наставил на путь истинный, иначе я мог загреметь на полную катушку.
И вот тогда я понял, что между людьми стоит государство, которому нет никакого дела до справедливости, которое одинаково защищает и правого и виноватого, причину и следствие. И тогда же мой противник из мужчины превратился в гада, И тогда же я понял, что оборачиваться следовало не на него, а на государство.
Я не хочу оказаться снова в тюрьме, дело этого не стоит, но если бы мне представился случай безнаказанно убить его, моя рука не дрогнула бы, и если бы мне это удалось, я испытал бы самое большое наслаждение в моей жизни. Но рисковать собой так, как я это сделал однажды, я больше не буду. Мне слишком дорога моя собственная жизнь, и обменивать её на месть – увольте.
Вот к какой точке я пришел. Я стал одним из миллионов. Когда показывали фильм «Ганнибал», в одном из откликов на него я прочитал: «Когда юный Ганнибал кромсает извергов, то чувствуешь просто эстетическое наслаждение и ощущение облегчения через сопричастность с мировым процессом очищения от скверны, чувствуешь, что одновременно и в мире, и в тебе гадости стало меньше» Всё сказанное, конечно, ложь, за которой стоит неотомщенный инстинкт справедливости, задавленный инстинктом жизни, любовью к жизни и страхом перед страданием и смертью, лежит неспособность обменять инстинкт справедливости на страдание. Ты сознаешь себя ординарностью, но тем не менее признать этого не хочешь.
Ординарности нужны Ганнибалы как мечта, создающая антимир, уравновешивающий мир реальный. В идеальном мире ты и герой, и высшее существо, а в реальном мире ты - «чего изволите?»
Когда Мария Добролюбова стреляет себе в рот, это производит впечатление победы духа, победы инстинкта духа. В чем выразилась победа духа? В том, что у Маши была эта головная идея терроризма, подпитываемая тщеславием. Ведь что ни говори, а есть здесь очень много от тщеславия. И когда её натура отказалась делать то, что требовала от неё её голова, она себя убила.
Она пошла не за своим телом, а за своей головой. И она наказала свое тело за то, что оно посмело противоречить ей, убив его.
Ты этого не сделаешь, и я этого не сделаю. И подавляющее большинство этого не сделает. А она сделала. Она – исключение. А исключения обычно и являются в наших глазах героями. Хотя на всё это можно посмотреть и иначе, и увидеть героизм в преодолении идеи справедливости как высшей цели человеческого существования. .
Но что я хочу сказать. Если Мария Добролюбова это сделала, значит, это её устраивало. Это ей нужно было. И, значит, она поступила правильно. Точно так же как я сделал то, что считаю нужным. То, как я поступаю, соответствует моей натуре. И, значит, я прав. Но она, может быть, права в большей степени, потому что поступила радикально. Я же понимаю, что я солгал ради жизни, и, значит, во мне существует ложь: ведь я же никого не простил и ни с чем не смирился.
У меня ведь положение такое, что что бы я ни сделал, всё равно будет ложь: последую принципу справедливости, солгу перед телом, последую принципу тела – солгу перед принципом справедливости. Но я выдерживаю это противоречие, а Добролюбова не выдержала.
Однажды, будучи в обществе, одна учительница пукнула, и на следующий день повесилась. Она не вынесла мысли от того ужасного поступка, который совершила. Ведь кажется, в конце концов, с кем не бывает. Но выражение «с кем не бывает» - это практическая мысль. А если это идеализированная да еще и экзальтированная мысль – то это может выглядеть ужасом, концом, смертью, невозможностью и дальше жить в обществе.
Человеку как бы юмора не хватает для того, чтобы разрядить всё это напряжение.
А у Добролюбовой ко всему было еще и общее уважение товарищей, и, главное, потребность испытывать их уважение. Шаламов пишет: «Блок о ней писал в дневнике: главари революции слушали ее беспрекословно». И когда случилась у неё эта «осечка», для неё более важным оказалось отношение к ней её окружения, а не сигнал от её тела о том, что террор – этот путь не для неё. Вот и получается, что авторитет перед окружающими, то, как она выглядит в их глазах, оказался для неё важнее истины её натуры, что как раз и говорит о её несамостоятельности, несамодостаточности. Это, в общем, признак лидера, который должен быть на шаг впереди остальных. И когда лидерство для человека является сверхценностью, то потеря его может рассматриваться им как жизненная катастрофа.»
Было видно, что все эти проблемы занимают Сергея, но я далек от всех этих вещей, и только делал вид, что слушаю, а на самом деле искал повод изменить тему. Сергей, видимо, заметил, что мне неинтересно, и смолк.
«Осень»- сказал я.
«Да, осень»- проворчал Сергей и ушел.
14.09.07 г.