на главную страницу
визитка
темы

02696.12 Бог иудеев и бог у христиан

Бог иудеев

   Обратите внимание на содержание оглавления книги Кицур Шульхана Арух:

    Затем обратим внимание на содержание глав:

Законы утреннего пробуждения

    1.«Всегда представляю себе, что Б-г передо мной» — это основа законов Торы
    Ведь когда человек один в доме, он сидит, ходит и работает не так, как перед великим царем, и в окружении семьи он разговаривает и выражает свои желания не так, как в присутствии царя. Тогда он следит за правильностью каждого своего слова, каждого жеста! Тем более, если человек будет знать, что Царь царей всех царей, наполняющий всю землю своей славой, наблюдает за ним и видит его дела, как сказано: «Возможно ли, что спрячется человек в укрытие и Я не увижу его? Ведь и небо, и землю Я наполняю». Тут уж, несомненно, придут к нему трепет и смирение от страха перед Б-гом, и станет он стыдиться Его.

   2. Когда человек ложится спать, он также должен знать, в чьем присутствии он спит. И утром, едва проснувшись, он должен сразу же вспомнить милость Вс-вышнего, да будет благословенно Его имя, по милости своей вернувшего ему душу, которую вечером тот вручил Ему уставшей, а утром получил новой и отдохнувшей, готовой для служения Б-гу всеми силами и весь день, ибо в этом — все назначение человека, как говорит Писание: «Новые (они) каждое утро — велика Твоя верность!» Этот стих хочет сказать, что каждое утро Б-г творит человека заново. И пусть человек всем сердцем возблагодарит Б-га за это. И, находясь еще в постели, скажет благодарственную молитву «Модэ Ани»: «Благодарю я тебя, Царь живой и вечно существующий, что ты, смилостивившись надо мной, вернул мне душу мою. Велика Твоя верность!» (Хотя его руки еще не омыты, он имеет право произнести эту фразу, поскольку в ней нет упоминания Имени Б-га.) И сделает небольшую паузу перед словом «велика».

   3. Рабби Йегуда бен Тейма сказал: «Будь дерзок, как тигр, и легок, как орел, быстр, как олень, и могуч, как лев, исполняя желание Отца твоего, Который на Небесах». «Дерзкий, как тигр» означает, что человек не должен стесняться людей, издевающихся над ним за его служение Б-гу, да будет благословенно Его Имя. «Легкий, как орел» сказано о способности глаза видеть: человек должен с легкостью зажмуривать глаза и не смотреть на запрещенное, поскольку с этого начинается преступление: глаз видит, сердце хочет, а действие завершает. «Быстрый, как олень» сказано про ноги: пусть ноги твои бегут совершать добрые дела. «Могучий, как лев» сказано про сердце, поскольку мощь, необходимая для служения Вс-вышнему, — это мощь сердца. Говорится здесь, что человек должен собрать всю силу своего сердца, служа Вс-вышнему и борясь со своими дурными побуждениями и побеждая их, как воин побеждает своего врага, одолевая его и сваливая на землю.

   4. Поэтому человек должен проявить силу льва и, проснувшись (и сказав «Модэ Ани»), немедленно встать, чтобы начать служить Вс-вышнему, возвышенному и вознесенному, пока не победит его йецер тара, злое начало в человеке, его злое побуждение, и обманом и хитростями уговорит его не вставать. Зимой он нашептывает: «Зачем тебе так рано вставать, ведь еще так холодно!», а летом: «Как же ты встанешь, ведь ты еще не насытился своим сном!» Может йецер тара искушать человека и по-другому: он очень хорошо умеет соблазнить человека не вставать. Поэтому всякий боящийся слова Вс-вышнего и трепещущий перед Ним должен пересилить йецер тара и не слушаться его. И даже если это тяжело ему из-за лени и тяжести тела, пусть поставит он на место своего желания волю Б-га, Царя царей всех царей. Нужно, например, представить себе, что, если бы вас позвали для дела, сулящего большие прибыли, или для получения долга, или если бы вы должны были спасать свое имущество, которому угрожает гибель, если, скажем, в вашем городе пожар или другое бедствие, конечно, вы поторопились бы немедленно вскочить из-за любви к своим деньгам и не стали бы лениться. И также если бы человека вызвали на царскую работу, конечно, он встал бы сразу и не стал бы лениться, чтобы царские слуги не очернили его в глазах царя или чтобы понравиться царю. Тем более надлежит поспешить, когда великий и святой Царь всех царей призывает вас для служения Себе! приучать себя к этому, вы быстро — после нескольких раз — убедитесь, что это не так уж трудно, и ощутите, что с Небес помогают вам — как и каждому, кто стремится к добру.

   

Законы омовения рук

1. Каждое утро человек оказывается как бы сотворенным заново для служения Всевышнему. Поэтому прежде всего он обязан освятить себя, совершив нетилат ядаим (омовение рук) из сосуда, подобно тому, как когены, приступая к служению в Храме, каждый день освящали себя, омывая руки из специального сосуда. Основания для этого обычая можно найти в стихе: «Омою очищающим руки свои и обойду жертвенник Твой, Б»же, произнося слова благодарности». Еще одна причина в том, что, поскольку во время сна наша святая душа покидает тело, оно оказывается во власти сил нечистоты. Как только мы просыпаемся, эти силы немедленно оставляют нас, задерживаясь, однако, на кистях рук И наши руки остаются ритуально нечистыми до тех пор, пока мы не обольем их водой три раза попеременно.

   3. Утренний нетилат ядаим делается так человек берет сосуд в правую руку и передает его в левую, поливает сначала правую руку, а потом передает сосуд в правую руку и поливает левую. И так он должен сделать три раза*. И лучше облить руку до запястья. Но если это трудно, можно ограничиться обливанием кисти до основания пальцев. И после этого умывает лицо в честь Вс-вышнего, как сказано: «Ибо по образу Б-га сделал Он человека». И также отмоет рот от всей грязи, которая в нем, чтобы произносить Имя Б-га в чистоте. И после этого вытрет руки. И должен он следить, чтобы вытереть лицо как следует.

   7. Сказано: «Благослови, моя душа, Б-га, и все мои внутренности — Его святое Имя», — и, раз человек должен благословлять Б-га всеми внутренностями, запрещено произносить благословения, не очистив тело от экскрементов и мочи. Утром, встав с постели, человек обычно испытывает потребность облегчиться или, по крайней мере, помочиться5 и поэтому пусть не произносит благословение на нетилат ядаим сразу после омовения рук, но после того, как очистится. После туалета пусть омоет руки еще раз и тогда произнесет благословение на нетилат ядаим6 и специальное благословение после посещения туалета «ашер яцар», благословения на Тору, специальное утреннее благословение на возвращение души «Элокай нешама...» («Г-сподь! Душа моя...») и т.д.6*.

   9. Вот когда следует омывать руки водой: встав с постели, выйдя из туалета, из бани, после стрижки ногтей, волос и после бритья, надев или сняв руками обувь, после интимной близости,  расчесав волосы, также прикоснувшись рукой к той части тела, которая обычно скрыта под одеждой, выйдя с кладбища, после проводов мертвого или побывав в комнате, где находится мертвый, и после кровопускания.

   Это омовение делается для чистоты. Руки нужно очистить водой или любым очищающим материалом, и только загрязненное место. Не очистил рук — ему запрещено изучать Тору и произносить что бы то ни было, связанное со святостью.

Законы о том, как одеваться

1. Тора предписывает нам быть скромными, как сказано: «И ходи скромно с твоим Б-гом». То есть обязан человек быть скромным, что бы он ни делал. Поэтому, одеваясь или раздеваясь, надо следить за тем, чтобы не обнажать те части тела, которые обычно скрыты под одеждой. Нижнее белье, например, нужно снимать или надевать лежа, прикрывшись одеялом. И пусть человек не говорит себе: «Вот я нахожусь в самой дальней комнате и в темноте — кто меня увидит?» — поскольку Святой, благословен Он, таков, что Его Слава наполняет всю землю и тьма как свет перед Ним, да будет благословенно Его имя.

   2. Не следуют обычаям неевреев и не стараются походить на них ни в одежде, ни в прическе, ни в других такого рода вещах, как сказано в Писании: «И не ходите по обычаям народа...». И сказано: «По их обычаям не ходите». И сказано: «Остерегайся, чтобы не споткнуться, идя за ними». Пусть не одевает человек одежду, которой они гордятся, или одежду важных чиновников. И в качестве примера можно привести высказывание Талмуда, по которому запрещается уподобляться им даже ремнями сандалий: то есть если они завязывают ремни одним образом, евреи должны завязывать другим, или если у них в обычае делать ремни сандалий красными, у евреев они должны быть черными, поскольку черный цвет указывает на скромность и приниженность, запрещено евреям менять его. И из этого пусть всякий сделает свои выводы соответственно своему месту и времени: если есть какая-то одежда, которую выбирают неевреи из-за того, что она указывает на гордыню и развращенность, пусть евреи не делают этого, а, напротив, пусть их одежда указывает на смирение и скромность. И это же сказано в сборнике мидрашей Сифрей: «Пусть не говорит человек: раз они ходят в пурпуре, я тоже буду ходить в пурпуре; раз они носят меч, я тоже буду носить меч». Все это — проявления гордыни, и не таков удел Яакова, а удел его — быть скромными, не уклоняясь к гордыне. И также всякую вещь, ставшую у неевреев принятой и обычной, если есть хоть какие-то основания опасаться, что она хоть как-то связана с поклонением идолам, запрещено евреям перенимать. И также не должен человек брить голову или отращивать волосы, как они, а должен отличаться от них одеждой, разговором и другими внешними признаками, как он отличается от них своей философией и взглядом на мир, как сказано: «И отделю Я вас от народов».

   3. Не следует носить дорогую одежду, чтобы не возгордиться. С другой стороны, недопустимо, чтобы одежда еврея была убогой или грязной, так как это позорит его в глазах окружающих, но пусть будет его одежда чистой и опрятной.

   5. Не следует надевать или снимать одновременно два предмета одежды, поскольку это плохо влияет на память.

   6. Запрещается проходить четыре ама с непокрытой головой. С непокрытой головой запрещается произносить что бы то ни было, связанное со святостью Вс-вы-шнего2. Даже маленьких мальчиков следует приучать покрывать голову, так как это знак того, что еврей признает над собой постоянную власть Вс-вышнего.

   В Талмуде рассказывается такая история про рабби Нахмана бар Ицхака. Когда он родился, астрологи сказали его матери: «Твой сын станет вором. Но чтобы избежать этого, не позволяй ему ходить с непокрытой головой». С тех пор она постоянно повторяла ему: «Сын мой, покрывай голову, чтобы всегда чувствовать страх перед Вс-вышним, и молись, чтобы он не дал злому началу власти над тобой!» И вот когда он вырос, то стал одним из величайших мудрецов Талмуда.

   7. Запрещено ходить, а также стоять выпрямившись, с гордо поднятой головой, как сказано о развратных женщинах: «И ходили с гордо поднятыми головами». И не следует слишком сильно склонять голову, но именно средне, чтобы он видел то, что перед ним, и видел движение своих ног. По походке человека видно, мудрец он или же глупец. Так сказал царь Шломо в своей мудрости: «И также в пути, которым идет глупец, разума ему недостает, и говорит он всем, что глупец он», — то есть он сам сообщает про себя всем, что он глупец.

  

Законы поведения в туалете

   1. Надо приучить себя к отправлению естественных надобностей каждое утро и каждый вечер, так как тело должно быть чистым, чтобы еврей был всегда готов к служению Вс-вышнему. Если он не может облегчиться (когда пришло время), пусть пройдет четыре ама, сядет, встанет и снова сядет, пока не облегчится, или пусть выбросит из головы все мешающее ему. Человек, не отправляющий естественных надобностей, когда ощущает в этом потребность, нарушает запрет из Торы, как сказано: «Не оскверняйте душ ваших». А если он удерживается от того, чтобы помочиться, когда испытывает в этом потребность, — он нарушает также запрет: «Да не будет у тебя удерживающегося».

 

   

Качества, которые следует человеку воспитывать в себе

    1. Люди отличаются друг от друга своим душевным складом. Один человек склонен гневаться и всегда сердит; а другой человек всегда спокоен и не сердится никогда или сердится один раз за много лет. Один человек чрезмерно горделив; а другой чрезмерно принижен. Один обуреваем страстями — никогда не насыщается его душа, стремящаяся постоянно к предмету его страсти; а другой отличается чистым сердцем и не испытывает желания приобрести даже то немногое, что необходимо для существования. Один жаден, и не насытится его душа даже всеми деньгами мира, как сказано: «Любящий деньги не насытится деньгами»; а другой настолько смирил свою жадность, что удовлетворяется немногим, недостаточным для пропитания, и не старается добыть необходимое. Один морит себя голодом, и копит богатства, и купленную на свои деньги еду ест страдая; а другой проматывает все свое имущество. И так во всех душевных качествах и склонностях, как, например, веселье и грусть, скупость и щедрость, жестокость и милосердие, трусость и мужество, и так далее.
    2. Правильный, ведущий ко благу путь состоит в том, чтобы человек приучил себя выбирать среднее. Пусть испытывает стремление только к тем вещам, которые необходимы для тела и без которых невозможно существовать, как сказано: «Праведник ест до сытости». И также пусть не работает больше, чем необходимо для приобретения того немного, что нужно, чтобы прожить этот день, как сказано: «Достаточно и немногого для праведника». И пусть не будет слишком жадным, но и не разбрасывается деньгами, а дает милостыню по средствам и дает в долг правильным способом и тому, кому следует. И пусть не веселится и радуется безудержно, но и не будет печальным и скорбящим, а пусть спокойно радуется все свои дни и будет доброжелательным. И то же самое относится к большинству остальных душевных качеств — тот, кто выбирает среднее, называется мудрецом.
    3. Но гордыня — это совершенно отрицательное качество, и запрещено человеку проявлять ее даже немного; а пусть приучит себя человек быть приниженным, как заповедали нам мудрецы наши благословенной памяти: «Очень-очень будь приниженным».
    Как же ты сможешь приучить себя быть скромным и приниженным? Говори только спокойно, пусть голова твоя будет опущена, глаза смотрят вниз, а сердце — вверх, и думай про всякого, что он лучше тебя: ведь если он мудрец Торы больший, чем ты, то ты обязан почитать его; и также, если он богаче тебя, ты также обязан его почитать, как сказано в Талмуде: «Раб-би почитал богатых» — и думать, что, раз уж Вс-вышний благословенный дал ему богатство, вероятнее всего, он заслужил его. А если человек ниже тебя по мудрости или по богатству, думай, что он больший праведник, чем ты, поскольку, если он и совершит какое-либо преступление, сделает это по ошибке или будучи вынужденным (ведь он не знает, что это запрещено. — Перев.), а ты, если совершаешь преступление, делаешь это сознательно. Если ты будешь думать так постоянно, ты никогда не сможешь возгордиться, и будет тебе благо.
    4. И также гнев — совершенно отрицательное качество, и подобает человеку отдалиться от него, насколько возможно, и приучить себя не сердиться даже тогда, когда сердиться следовало бы. А если ему нужно привести к повиновению своих домашних, пусть разыграет им гнев, чтобы напугать их, а внутри будет спокоен. Сказал Элиягу (пророк) раву Йегуде, брату рав . Сала Хасида: «Не гневайся и не греши» (то есть: не сердись, поскольку, из-за того что ты сердишься, ты можешь согрешить), «Не напивайся вином и не греши». Еще сказали учителя наши благословенной памяти:  Всякий, кто сердится, как будто поклоняется идолам, и все виды наказаний Гехинома владеют им, как сказано: «И убери гнев из своего сердца, и отведи зло от твоей плоти», а зло — это Гехином, как сказано: «И также злодей — до дня зла». Если человек склонен сердиться, то и жизнь его — не жизнь.
    Поэтому приказано нам отдаляться от гнева, пока не приучит он себя не сердиться даже на то, что по-настоящему может рассердить. И это есть путь блага и путь праведников, которые не платят обидой за обиду, слышат, как их позорят, и ничего не отвечают, служат Б-гу из любви и радуются, когда Он посылает им страдания, — о них говорит Писание: «А любящие Его — как солнце, выходящее в своей мощи».
    5. Пусть человек всегда как можно больше молчит, а говорит только либо о Торе, либо о том, что необходимо для поддержания существования тела. И даже о том, что необходимо для поддержания тела, пусть не говорит слишком много. И сказали уже учителя наши благословенной памяти: «Всякий, кто говорит слишком много, призывает грех». И еще сказали: «Не нашел я для тела ничего лучше молчания». И сказал Рава: «Что означает стих «Жизнь и смерть в руках языка»? Тот, кто хочет жизни — добивается ее языком; тот, кто хочет смерти — добивается ее языком».
    6. Человек не должен быть ни безудержно веселящимся, ни печальным и скорбящим, а должен быть радостным. Так сказали мудрецы благословенной памяти: «Смех и легкомыслие приучают человека к разврату». И также пусть человек не будет жадным, гонящимся за деньгами, и пусть не будет равнодушным и бездельничающим, а пусть будет щедрым, пусть поменьше работает и занимается Торой.
    И той малости, которую он получает в удел, пусть радуется. Так сказали мудрецы наши благословенной памяти: «Зависть, жадность и стремление к почету выбрасывают человека из мира». И от этих свойств человеку следует отдаляться.
    7. Может человек подумать «Поскольку зависть, жадность, стремление к почету и подобные душевные качества дурны, поскольку выбрасывают человека из мира, я отдалюсь от них полностью и ударюсь в другую крайность» — настолько, что не будет теперь есть мяса и пить вина, не женится и не станет жить в красивом доме и носить красивую одежду, а будет одеваться в мешковину и т.д. — также и это дурной путь, и идти по нему запрещено. Идущий по этому пути называется грешником, поскольку написано про назорея: «И искупит за него, поскольку он согрешил против души». И сказали мудрецы наши благословенной памяти: если уж назорей, который отказался только от вина, нуждается в искуплении, отказывающийся от всего — тем более!
    Поэтому заповедали учителя наши благословенной памяти, чтобы человек отказывался только от того, что запрещено Торой, а не запрещал бы себе с помощью обетов и клятв разрешенное Торой. Так сказали мудрецы наши благословенной памяти: «Недостаточно тебе, что ли, того, что запретила Тора, что ты еще запрещаешь себе разрешенное?!» И запретили учителя наши благословенной памяти изнурять себя постами больше, чем следует. И про все это и подобное ему сказал царь Шломо, да пребудет мир на нем: «Не будь очень праведным и не слишком мудрым: зачем тебе разрушаться». И еще сказал он: «Проложи путь ног твоих посередине, и все дороги твои пусть будут исправлены».
    8. Мы уже приводили (глава 1, параграф 3) высказывание Йегуды бен Теймы «Будь дерзок, как тигр...» — чтобы человек не смущался перед людьми, высмеивающими его за его служение Творцу, да будет имя Его благословенно; но тем не менее не следует отвечать им нагло, чтобы не приобрела его душа этого качества: быть наглым даже не во время служения Ему, да будет имя Его благословенно.
    9. И также не следует драться за право выполнения заповеди, как, например, молиться в качестве хазана, или быть вызванным к
    Торе, или еще что-то в этом же роде, как мы видели в истории с Хлебами приношения: хотя есть заповедь есть эти Хлебы, тем не менее в Талмуде сказано: «Скромные не протягивали рук, а обжоры хватали и жрали».
    10. По своей природе человек в своих делах следует за своими близкими, друзьями и земляками. Поэтому должен человек дружить с праведниками, сидеть всегда возле мудрецов, чтобы учиться их делам; и пусть отдаляется от злодеев, бродящих во тьме, чтобы не учиться их делам. Сказал царь Шломо, да пребудет мир на нем: «Идущий с мудрецами станет мудрым, а дружащий с глупцом станет злодеем». И еще сказано: «Счастлив человек, который не ходил, как злодеи...». И если человек живет в городе, руководители которого — злодеи, а жители его не ходят прямыми путями, пусть переедет оттуда в город, жители которого — праведники и следуют путями блага.
    11. Заповедь из Торы требует от человека объединяться с мудрецами Торы, чтобы учиться по их делам, как сказано: «И к Нему прилепись». А разве можно человеку прилепиться к Б-жественному присутствию?! Значит, стих нужно понимать по-другому, и вот как объясняют его учителя наши благословенной памяти: «Прилепись к мудрецам Торы». Поэтому должен человек стараться жениться на дочери мудреца, отдать свою дочь в жены мудрецу, есть и пить с мудрецами и заниматься бизнесом для мудреца, и объединяться с ними всеми возможными способами, как сказано: «...и чтобы прилепляться к Нему». И то же заповедали учителя наши благословенной памяти, сказав: «Пылись в пыли их ног и пей с жадностью слова их».
    12. Заповедь требует от каждого человека любить каждого, кто принадлежит к еврейскому народу, как собственное свое тело, как сказано: «И люби ближнего своего, как самого себя». И поэтому нужно рассказывать про евреев хорошее и жалеть их деньги, как он жалеет собственные деньги и заботится о собственном почете. И всякий, кто зарабатывает себе почет за счет позора товарища, хотя товарищ его при этом и не присутствует, и позор его не касается, и тот его даже не позорил сознательно, а просто рассказал о своих добрых делах и своей мудрости в сравнении с делами и мудростью товарища, чтобы из их сравнения всякий мог видеть, что ему полагается почет, а его товарищу — позор, — этот человек не имеет доли в будущем мире, пока не раскается полным раскаянием.
    13. Всякий, кто ненавидит одного из евреев в своем сердце, нарушает запрет Торы, как сказано: «Не ненавидь брата своего в сердце своем» (см. ниже, глава 189, параграф 5). И если кто-то согрешил против него, пусть не ненавидит его молча, как сказано про злодеев: «И не говорил Авша-лом Амнону ни плохого, ни хорошего, ибо ненавидел Авшалом Амнона»; но должен он выполнить заповедь сообщить ему об этом, сказав: «Почему сделал ты мне так-то и так-то? Почему ты согрешил против меня в том-то и том-то?» — как сказано: «Упреком упрекни ближнего своего». И если тот раскается и попросит у него прощения, он должен простить его и не быть жестоким, как сказано: «И помолился Авраам Б-гу (о здоровье обидевшего его, но раскаявшегося Авимелеха. — Перев.~)»
    В «Авот де-рабби Натан» читаем: «А что имеется в виду под «ненавистью к людям»?» Запрет ненавидеть людей состоит в том, чтобы человек не говорил: люби мудрецов и ненавидь их учеников; люби учеников и ненавидь неученых евреев; а должен он говорить так: люби всех и ненавидь отвергающих Тору, соблазняющих к идолопоклонству и предателей».
    И также сказал Давид: «Ненавидящих Тебя, Б-же, я буду ненавидеть, и с восстающими на Тебя буду я драться; окончательной ненавистью возненавидел я их, врагами стали мне они». Вот ведь и Тора сказала: «Люби ближнего своего, как самого себя, Я Б-г». Другими словами: почему следует любить ближнего? Потому что Я сотворил его. И если он поступает так, как положено твоему народу, ты должен его любить, а если нет — ты не должен его любить.
    14. Запрещено человеку просить Небеса осудить его товарища, который сделал ему злое дело, но только в том случае, если он может добиться справедливости на Земле. И всякий, жалующийся Б-гу на товарища, получает свое наказание прежде него. А некоторые говорят, что, даже если он не может добиться справедливости на земле, запрещено ему жаловаться Б-гу на товарища, а следует сначала предупредить его об этом.
    15. Если человек видит, как товарищ его согрешил или пошел по дурному пути,обязан вернуть его к добру и сообщить ему, что он совершает грех своими дурными делами, как сказано: «Упреканием упрекни ближнего своего». И упрекающий товарища как в чем-то, касающемся их двоих, так и в чем-то, кто касается только этого товарища и Б-га, должен упрекать его с глазу на глаз и говорить с ним спокойно, мягкими словами, и пусть сообщит ему, что разговаривает с ним только ради него самого, чтобы привести его к жизни в будущем мире. И всякий, кто мог бы помешать товарищу согрешить и не помешал, сам попадется на этом же, поскольку мог спасти другого.
    16.0 чем идет речь? Только о случае, когда упрекающий полагает, что его товарищ послушается его; но если он знает, что тот его не послушается, — запрещено упрекать его1, поскольку сказал рабби Илаа от имени рабби Элиэзера, сына рабби Шимона: «Как есть заповедь на человеке сказать слово, которое будет услышано, так есть и заповедь, требующая не говорить слова, которое не будет услышано». А рабби Аба сказал: «Делающий это виновен в нарушении заповеди, как сказано: «Не упрекай насмешника, чтобы он не возненавидел тебя; упрекни мудреца, и он полюбит тебя».
    17. Запрещено человеку обижать своего товарища, будь то словами или делом, и тем более публично. И сказали мудрецы наши благословенной памяти: «Тот, кто публично говорит товарищу такое, от чего тот белеет от стыда, лишается доли в будущем мире». Еще сказали мудрецы наши благословенной памяти: «Лучше бы человеку броситься в огненную печь, чем позорить товарища публично, как сказано: «Ее выводят (на сожжение. — Перев.), а она посылает к своему тестю, говоря: «От человека, которому принадлежат эти вещи, я беременна». И она сказала ему намеком, а не прямо: если он сознается — сознается, а если нет — она не будет раскрывать всем, что произошло.
    Поэтому должен человек очень остерегаться опозорить товарища публично, как ребенка, так и взрослого, и пусть не зовет его по имени, которого он стесняется, и пусть не рассказывает в его присутствии о том, чего он стыдится. А если товарищ его согрешил перед ним, и тот должен теперь упрекнуть его — пусть не позорит его, как сказано: «И не понесешь за него греха». О чем идет речь? О преступлениях,совершаемых человеком против своего товарища; однако в случае преступления против Небес — если товарищ его не раскаялся, когда тот упрекал его один на один, его позорят публично, сообщают всем о его преступлении и поносят его в его присутствии, и стыдят и проклинают его, пока он не вернется к добру, как делали все еврейские пророки. И в этом не будет «обиды словами», поскольку сказано: «Не обижайте каждый ближнего своего», и объясняют учителя наши благословенной памяти: Что значит — ближнего твоего, то есть одного из народа твоего? Речь о том народе, который вместе с тобой изучает Тору и исполняет заповеди, именно его запретила Тора обижать, а не того, кто нарушает слова Торы и не раскаивается, когда его упрекают мягко и один на один.
    18. Человек, против которого его товарищ согрешил, а тот не захотел упрекать его и вообще говорить с ним об этом, а простил его в сердце, не ненавидя и не упрекая его, — это степень «праведности». Тора приказала упрекать ближнего только в том случае, если иначе ты его возненавидишь.
    19. Человек должен особенно внимательно относиться к вдовам и сиротам, разговаривать с ними только мягко и вести себя с ними уважительно. Не следует причинять им страданий даже словом, поскольку дух их очень принижен и уверенность в себе недостаточна, даже если у них есть деньги. Даже по отношению к вдове царя и его сиротам предостерегает нас Тора, говоря: «Никаких вдову и сироту не притесняйте».
    Союз заключил с ними Тот, по Чьему слову был сотворен мир: всякий раз, когда они жалуются Ему на то, что их ограбили, они получают ответ, как сказано:«.. .ибо, если закричат они Мне, услышу Я их крик».
    О чем это говорится? О случае, когда человек притесняет вдову или сироту для собственной выгоды; но если учитель притесняет их, желая научить Торе или ремеслу, или для того, чтобы наставить их на путь истинный, — это разрешено. И тем не менее даже в этом случае следует наставлять их мягко и проявляя величайшее милосердие, как сказано: «...ибо Б-г будет воевать за них».
    И не важно, идет ли речь о сироте без отца или без матери. И до какого возраста они называются сиротами в этом смысле? До того возраста, когда они смогут самостоятельно обслуживать себя, как остальные взрослые.
    20. Человек должен следить за тем, чтобы не сделать ничего такого, из-за чего люди могли бы подумать, что он совершил преступление (даже если он его не совершал) — как мы видим из правила, по которому коген, заходящий в здание, где хранились деньги, предназначенные для принесения жертв, не имел права надевать такую одежду, в которой можно что бы то ни было спрятать (чтобы не подумали, что он украл монету и спрятал. — Перев.), поскольку человек должен быть чист в глазах людей так же, как он чист в глазах Вс-вышнего, благословен Он, как сказано: «И будьте чисты перед Б-гом и перед Израилем», и сказано: «Найди милость и хорошее отношение в глазах Б-га и человека».
    21. Желающий проявить качество праведности и делать больше положенного пусть не принимает никаких подарков, а полагается на Б-га, Который даст ему все необходимое, как сказано: «И ненавидящий подарки будет жить».
   

    1 Речь идет только о запрете, который не сформулирован в Торе прямо (хотя это и запрет Торы). Если человек вообще не соблюдает, нет обязанности упрекать его.

   

Законы о процентах

    I. Человек по природе своей любит деньги и стремится их добывать. И более вероятно, что он будет нарушать запрет брать проценты, чем другие имущественные запреты: ведь если речь идет о краже или обмане при продаже, тут, во-первых, товарищ его сам будет следить за тем, чтобы его не обокрали или не обманули, а во-вторых, иногда сам человек, решившийся украсть или обмануть, отказывается от своего намерения под влиянием стыда или страха. А когда он взыскивает долг с процентами, сам должник от всего сердца дает их, да еще и радуется, что сумел взять ссуду хотя бы на таких условиях; и кредитор тоже считает, что оказывает должнику большую услугу, ведь услуга сможет выручить от взятых им денег во много раз больше, чем проценты, которые он платит. Поэтому легко может оказаться так, что злое начало соблазнит человека, Б-же упаси, нарушить этот запрет.
    Из-за этого наша святая Тора сделала этот запрет очень строгим и повторила его во многих стихах. Дающий в долг под проценты нарушает запрет, сформулированный в шести разных стихах, и лишается Воскресения из мертвых, как сказано: «Под проценты он давал в долг, с прибытком взыскивал долг — и оживет? Не оживет!» Берущий в долг под проценты нарушает запрет, сформулированный в трех разных стихах; писец, составляющий расписку о займе под проценты, свидетели, удостоверяющие ее подлинность, и поручитель за должника нарушают каждый по одному запрету. И также посредник между кредитором и должником, или человек, который помог одному из них, указав, например, кредитору на человека, которому можно дать в долг под проценты, или должнику на человека, у которого можно взять под проценты, также нарушают по одному запрету из Торы.
    2. Человек, совершивший преступление и взявший проценты, обязан вернуть их (кроме «предшествующих» и «последующих» процентов, о которых будет идти речь в параграфе 6).
    3. Даже если кредитор не установил должнику проценты в момент займа, а дал ему в долг без всяких процентов до определенного срока, или дал ему какой-то товар в кредит до определенного времени, или каким-то иным образом должник обязался кредитору заплатить ему деньги не важно, как это получилось, — а когда (пропустив назначенный срок) должник пришел платить, кредитор обязал его заплатить еще сколько-то за то, что продлил ему время действия займа, — это также называется «проценты».
    4. Даже если должник, отдавая долг, по своей собственной воле дает кредитору больше, чем взял, притом что в момент займа они ни о чем таком не договаривались, и даже не говорит ему, что дает дополнительные деньги в качестве процентов на долг, — это также запрещено.
    5. Даже если, отдавая проценты, должник говорит кредитору, что эти деньги даются просто в подарок, — кредитору также запрещено их брать. Но если кредитор уже взял проценты, а теперь раскаялся и хочет вернуть их должнику, а тот говорит, что прощает ему эти деньги, — это разрешено (и нет необходимости возвращать. — Перев.).
    6. Запрещено давать проценты до займа или после уплаты долга. Что имеется в виду? Если Реувен хочет взять в долг у Шимона и, до того как обратиться к нему с просьбой, посылает ему подарок и говорит, что делает это для того, чтобы Шимон согласился одолжить ему деньги, или если это такой ценный подарок, что и без объяснений совершенно ясно, что он дается для того, чтобы Шимон дал ему в долг, — это называется «предшествующие проценты». Если же Реувен уже взял взаймы деньги у Шимона и уже вернул их, а теперь посылает ему подарок в компенсацию за то, что деньги Шимона находились у него и не работали на Шимона, — это называется «последующие проценты».
    7. Если человек дает ссуду своему товарищу на определенный срок при условии, что тот, в свою очередь, даст ему в долг большую сумму на такое же время, или такую же сумму на большее время — это, несомненно, называется «проценты». А если он ставит условием, чтобы должник, в свою очередь, одолжил ему такую же сумму на такое же время, — по некоторым мнениям, это также запрещено, а по некоторым — разрешено. И нужно следовать мнению тех, кто это запрещает. Однако, если должник и кредитор не уславливались об этом, а бывший должник в другой раз по собственному желанию дает в долг бывшему кредитору, хотя и делает это только потому, что тот уже когда-то давал ему, — это можно разрешить.
    8. Кредитор должен остерегаться каким бы то ни было образом эксплуатировать должника без его согласия все то время, пока деньги у него, даже если речь идет об услугах, которые тот оказал бы ему и безвсякого займа. Запрещено это потому, что, раз он делает это без согласия должника, видимо, он полагается на то, что ради его денег, которыми сейчас пользуется должник, тот простит его.
    Но если он использует должника с его согласия, это разрешено в тех случаях, когда тот позволил бы это и без займа; только необходимо, чтобы это не была такая услуга, оказание которой станет общеизвестным.
    9. Если должник раньше не имел обыкновения приветствовать кредитора первым, запрещено (после займа) это делать. И запрещено оказывать ему знаки уважения в синагоге или другом месте, если до займа он не имел обыкновения это делать. И также отплатить за долг какими бы то ни было словами запрещено, как сказано: «Проценты всяким словом, которым можно дать проценты», — то есть даже словом заплатить за ссуду запрещено. И также самому кредитору запрещается требовать «процентов словами», как, например, требовать у него: «Сообщи мне, когда появится такой-то из такого-то места». Даже если должнику не придется утруждаться никак больше, а только сообщить, все равно, если раньше кредитор не обращался к нему с такими просьбами, а теперь уверен, что из-за займа тот будет вынужден его послушаться, — это называется «проценты».
    А если вы возразите, указав на стих, в котором прямо сказано: «Должник — раб кредитора, своего господина», — (то надо знать), что этот стих говорит только об одном случае, а именно: если между должником и кредитором возник спор, и они собираются обращаться в суд, и кредитор говорит: «Пойдем в более авторитетный суд в таком-то месте», а должник говорит: «Нет, будет судиться здесь», — должник обязан идти в суд туда, куда захочет кредитор; а кредитор не обязан по желанию должника идти в более авторитетный суд в другом месте, поскольку сказано: «Должник — раб кредитора, своего господина».
    10. Если должник вынужден так или иначе оказать кому-то услугу — даже для этого запрещено выбирать именно кредитора. Что имеется в виду? Если кредитор — ремесленник-специалист и ему заказывают работу, а должник раньше не обращался с заказом именно к нему, а сейчас, из-за того, что тот одолжил ему деньги, он хочет дать ему работу, — это запрещено.
    11. Запрещается Реувену дать в долг Ши-мону центнер зерна с тем, чтобы тот, в свою очередь, вернул ему потом центнер зерна даже того же самого вида, поскольку может случиться, что зерно за это время подорожает, и тогда окажется, что (в денежном выражении) он возвращает больше, чем занимал. Необходимо, давая в долг зерно, оценить его в деньгах, чтобы, если зерно подорожает, должник вернул бы ему не зерно, а деньги. Однако, если у должника уже есть хоть немного того же самого зерна, можно дать ему в долг даже много. И также если у этого вида зерна есть твердая рыночная цена, можно ссужать им, даже если у должника совсем нет зерна того же вида.
    Все вышесказанное относится только к тому случаю, когда должник возвращает зерно того же самого вида, что и взятое им в долг. Но брать в долг продуктами одного вида, а отдавать другими, как, например, взять в долг центнер пшеницы с условием вернуть центнер пшена, запрещено в любом случае, даже если пшено и пшеница стоят на рынке одинаково и у должника есть пшено.
    Но если речь идет о небольшом количестве еды, когда на ее подорожание и подешевение не обращают внимания, — можно ссужать этой едой при всех условиях. И поэтому женщина имеет право одолжить батон хлеба своей соседке.
    12. Ссуду под залог дома, поля или места в синагоге, если кредитор присваивает прибыль, приносимую залогом, необходимо оформлять «с уменьшением», то есть нужно вычитать из суммы долга каждый год определенную сумму, и эта вычитаемая сумма будет считаться арендной платой, выплачиваемой кредитором. Даже если справедливая арендная плата была бы выше той, о которой они условились, — так поступить разрешено. Только кредитор не должен сдавать этот залог в аренду самому должнику.
    И, кроме этих, есть еще множество различных законов, связанных с залогом, и, оформляя ссуду под залог, необходимо следовать указаниям раввина.
    13. Вещь, у которой есть твердая цена, запрещено продавать по более высокой цене из-за отсрочки оплаты. Но вещь, у которой нет установившейся цены, даже если бы при немедленной оплате продавец взял с покупателя меньше, а из-за отсрочки выплаты продает ему вещь чуть дороже, разрешается продавать в кредит, лишь бы продавец поднимал цену не слишком (по мнению «Ховат Даат» — менее чем на шестую часть), чтобы не стало очевидно, что он поднимает цену из-за отсрочки выплаты.
    И также даже если продавец поднимает цену не намного, но прямо объявляет покупателю: «Если ты заплатишь мне немедленно, я продам тебе эту вещь за десять, а если в кредит — за одиннадцать», — это запрещено. И также если покупатель приобретает товар (в кредит) задорого, чтобы немедленно продать его и потерять на этом деньги, и идет на это для того, чтобы эти деньги на какое-то время остались у него, — это также запрещено.
    14. Если у человека есть долговая расписка его товарища, разрешается продать ее за меньшую сумму, даже до срока ее погашения. И должен продающий написать покупающему документ, в котором будет сказано: «Я продаю тебе эту расписку с тем, чтобы ты приобрел ее саму и все связанные с нею обязательства». И необходимо, чтобы, начиная с этого момента, покупатель получал всю прибыль и нес все убытки, связанные с этой распиской; только убытки, происходящие из-за продавца (скажем, если расписка оказалась уже погашенной и т.д.), может нести продавец. И так же, как можно продать долговую расписку за меньшую сумму третьему лицу, можно продать ее и самому должнику.
    15. И вот что можно сделать: пусть Реувен, которому нужны деньги весной, пойдет к Шимону, а Шимон даст ему расписку от своего имени, что он, Шимон, должен заплатить Реувену сто золотых осенью (и за это Реувен тоже напишет Шимону такую же долговую расписку, что он, Реувен, должен заплатить Шимону сто золотых осенью, чтобы Шимону нечего было опасаться); а после этого Реувен может пойти и продать долговую расписку Шимона третьему лицу, Леви, прямо сейчас, весной, за девяносто золотых. (И тем более если у Шимона есть, скажем, долговая расписка Йегуды, время погашения которой еще не пришло, он может продать ее Реувену с отсрочкой выплаты до момента погашения расписки, а Реувен напишет ему об этом собственную долговую расписку; а после этого Реувен имеет право продать купленную им долговую расписку за сколько сможет.) Но если
    Реувен пишет долговую расписку от своего имени, чтобы продать ее (за меньшую сумму) Шимону даже через третье лицо, — это запрещено.
    16. Запрещено покупать зерно и другие вещи, заплатив заранее, чтобы получить товар позже, поскольку мы опасаемся, что к тому времени, когда продавец будет обязан отдать покупателю зерно, оно подорожает, и окажется, что покупатель берет больше зерна, чем полагалось бы ему сейчас за заплаченные им деньги, только из-за того, что заплатил раньше.
    Но если у продавца есть сейчас в распоряжении то количество зерна, которое он продает, даже если он отдаст зерно покупателю только потом, — это разрешено. Ибо все, что есть у человека, он имеет право продать даже заметно дешевле рыночной цены, если захочет.
    И это можно сделать, даже если зерно еще не доведено полностью до товарного вида: если до полного завершения его обработки не хватает одной или двух работ, то считается, что зерно уже имеет товарный вид, и сделка разрешена. Но если до окончательного доведения зерна до товарной) вида не хватает трех операций — сделка запрещена (и см. в следующей главе, как можно сделать предоплату за товар).
    17. А если цена на зерно установилась, можно купить его путем предоплаты по этой установившейся цене, даже если у продавца пет его вовсе, поскольку, даже если урожай после этого подорожает, покупатель ничего не выиграет оттого, что заплатил раньше, поскольку уже тогда он мог купить ровно столько же урожая по этой же цене. И, поскольку этот договор о продаже был заключен без нарушения запрета, получается, что потом, когда зерно (к моменту его выдачи) подорожает и продавец не захочет отдать покупателю оговоренное количество урожая, покупатель может взять вместо пего другой товар на сумму, за которую можно было бы сегодня продать купленное им зерно, или потребовать вернуть ему эту сумму деньгами.
    18. Если у человека есть товар, который в его городе сшит дешево, а в другом месте — дорого, и товарищ его говорит ему: «Дай м не этот товар, и я отвезу его в то место, где он стоит дорого, и продам его там, и буду пользоваться вырученными деньгами до такого-то срока, а потом выплачу тебеденьги согласно стоимости товара в том месте и за вычетом расходов, связанных с продажей этого товара», — то, если во время перевозки товара за него отвечал покупатель, это запрещено, а если продавец — разрешено, при условии, что тот заплатил покупателю хоть что-нибудь за его работу.
    19. Можно дать товарищу в долг сто динаров, чтобы тот купил па них товаров на ярмарке, а по их возвращении домой дал бы ему за них его двадцать; но это разрешено лишь при том условии, что кредитор заберет купленный товар и отвезет его к себе домой, а во время перевозки сам будет нести все убытки, если с товаром что-нибудь случится. Это не запрещено, поскольку в этом случае дело выглядит так, как будто у кредитора есть доля в выручке за этот товар, раз и дороге он сам отвечал за него.
    20. Если Реувен едет в такое место, где можно дешево купить некоторый товар, может Шимоп сказать ему: «Привези мне оттуда этот товар, и я дам тебе за пего на столько-то и столько-то больше»; и это разрешено лишь в том случае, если Реу-веи сам будет нести убытки, если что-нибудь случится с товаром, пока не передаст его Шимону.
    21. Разрешается увеличивать арендную плачу за недвижимость, предоставляя отсрочку оплаты аренды. О чем идет речь? Реувеи сдает Шимону в аренду свой двор и, прежде чем Шимоп успел реально использовать его, говорит ему: «Если ты выплатишь мне арендную плату немедленно, она будет составлять десять золотых в год. А если ты будешь платить мне помесячно, заплатишь за каждый месяц один золотой», и это разрешено. И причина, по которой это разрешено, в том, что по букве закона арендная плата должна выплачиваться лишь в конце срока аренды, и по-этому, когда Реувен берет с Шимона по одному золотому в месяц, что составляет двенадцать золотых в год, он не получает выгоды из-за того, что отсрочил Шимону выплачу: ведь до конца месяца Шимон и не был обязан ему платить! А то, что он сказал ему: «Если заплатишь мне немедленно, это будет стоить тебе десять», — в атом случае он просто дарит ему два динара за то, что тот платит ему до того как становится должен это сделатъ, а это разрешено.
    22. Но т'аким образом можно увеличивать арендную плачу только при сдаче внаемнедвижимости, поскольку недвижимость сразу переходит в распоряжение арендующего. При найме же рабочего поступать таким образом запрещено. Что имеется в виду? Если Реувен нанимает Шимона, чтобы тот спустя какое-то время выполнил для него какую-то работу, и платит ему уже сегодня, то есть до того, как он начал работать, чтобы за это Шимон выполнил ему эту работу за меньшую плачу, чем мог бы потребовать, — это запрещено, поскольку, раз рабочий не считается нанятым (пока не начнет реально работать), деньги, заплаченные ему сейчас, представляют собой заем. Однако, если рабочий начинает работать немедленно, даже если он завершит свою работу только спустя много дней, — разрешается заплатить ему немедленно с тем, чтобы он согласился на меньшую цену. Это разрешение связано с тем, что, поскольку он начинает' работать немедленно, речь идет уже об арендной плате, а не о займе.
    23. Разрешается получать плачу за отсрочку выплаты приданого. То есть если отец назначил приданое своей дочери и условился с зятем, что за каждый год, па который зять оставит это приданое в распоряжении отца, он получит такую-то и такую-то плачу, — это разрешено, поскольку таким образом он всего лишь увеличивает1 сумму приданого, то есть как будто говорит зятю: <-Я дам тебе такой-то подарок к такому-то сроку; а если я не дам его тебе к такому-то сроку, то добавлю еще столько-то и столько-то», — а это разрешено. Но это разрешается только в том случае, когда они условились об этом сразу, то есть в момент подписания брачного договора, поскольку в том случае, раз отец до сих пор не был ничего должен зятю, все его обязательства объединятся в один долг. Однако, если во время подписания брачного договора отец просто обязался выплатить зятю такое-то и такое-то приданое, а во время свадьбы они хотят найти какое-то компромиссное решение, чтобы отец дал зятю что-нибудь за то, что он отложит получение всей суммы приданого, — это запрещено, и, если они хотяч1 поступить так, им придется использовать один из способов сделать такую сделку разрешенной.
    24. Если еврей взял в долг у нееврея под проценты, а другой еврей был в этой сделке поручителем, то, если они договорились, что нееврей должен сперва требоватьвозврата долга именно у должника, и только если взыскать деньги с должника окажется невозможно, он имеет право потребоватъ их с поручителя, — это разрешено. Но если они условились так, что нееврей имеет право с самого начала потребовать выплаты долга с поручителя, тогда сделка выглядит так, как будто поручитель сначала занял деньги у нееврея, а потом, в свою очередь, одолжил их еврею-должнику под проценты, а это запрещено.
    И также если нееврей взял в долг у еврея под проценты, а другой еврей был в этой сделке поручителем, то, если они договорились так, что кредитор имеет право требовать возврата своих денег только у должника-нееврея, и только когда у нееврея не окажется денег, будет1 иметь право потребо-вать возврата долга с поручителя, — это разрешено. Но если они договорились так, что кредитор имеет право потребовать возврата долга сразу с поручителя, тогда в этой сделке поручитель выступает должником, и сделка запрещена. А если еврей выступает' поручителем только за основную сумму долга, а не за проценты — сделка разрешена.
    (Относительно ситуации, когда один еврей берет в долг у другого еврея, а третий еврей выступает1 при этом поручителем, и должник платит ему за это, и «Турей Загав», а также «Сифтей Когеп» в книге «Некудот га-Кесеф» разрешают это — вот есть мнение «Ховат Даат», запрещающее это, и сначала следует1 изучить это мнение.)
    25. Если нееврей говорит еврею: «Займи для меня денег под проценты у еврея под залог этой вещи» — или даже не дает ему залога, а только пишет долговую расписку, и кредитор полагается только на этот залог или на эту расписку, а еврей-посредник ни перед кем ни за что не отвечает, — это разрешено. И даже если этсуг посредник сам приносит проценты кредитору — их можно брать, но необходимо, чтобы кредитор был полностью согласен на то, чтобы вся ответственность как за деньги, так и за залей; как при принесении их к нему, так и при возвращении обратно, лежит только на нем самом, а на посланнике нет никакой ответственности.
    26. И также если еврей дал залог или долговую расписку своему товарищу-еврею, чтобы точ1 за это взял для него денег в долг у нееврея под проценты, — если нееврей полагается только на залог или нарасписку, а еврей-посредник ни за что не отвечает, — это разрешено.
    И также если еврей сначала дал в долг своему товарищу-еврею под залог, а после этого кредитор сказал должнику: «Одолжи денег у нееврея под проценты под этот залог, а я обязуюсь заплатить и основную сумму, и проценты», — если нееврей полагается только на залог, то разрешено.
    27. Если еврей дал нееврею денег в долг под залог с установленной помесячной сумой процентов, а после этого пришел этот еврей к своему товарищу просить, чтобы тот дал ему в долг ту же сумму под этот же залог, забирая себе все проценты, которые будут начислены с этого момента и до дня выплаты долга неевреем, — это разрешено. Но если этот первый еврей прибавил проценты к основной сумме долга, чтобы нееврей в конце срока выплатил ему основную сумму плюс проценты, — теперь вся та сумма считается суммой долга нееврея еврею, и запрещено взять под этот залог в долг у другого еврея под проценты, поскольку в этом случае он как бы платит проценты из собственного кармана.
    28. Если деньги еврея находятся на хранении у нееврея, а тот ссудил их еврею под проценты — если вся сделка была на ответственности нееврея, так что в случае, если бы он не смог взыскать долг, должен он был бы отдать первому еврею свои деньги, — это разрешено. А если сделка не целиком на ответственности нееврея — это запрещено. И поэтому в местах, где есть такие сберегательные кассы, в которых у евреев есть паи (акции), а другие евреи берут оттуда в долг под проценты — хотя директорами там являются неевреи, мне представляется, что это полностью запрещено. И поэтому запрещено вкладывать туда деньги, поскольку есть опасение, что их может взять под проценты еврей, не слушающийся запрета мудрецов. И поэтому же запрещено брать оттуда в долг: ведь, возможно, еврей, не послушавшийся запрета мудрецов, вложил туда деньги.
    29. Компаньоны, которые должны взять у нееврея ссуду под проценты, должны спросить раввина, как это сделать.
    30. У несоблюдающего еврея запрещено брать в долг под проценты, и также давать ему в долг под проценты следует воздержаться.

    На этом закончим с выписками. Какого же рода отношения с богом мы наблюдаем у иудея? Бог и жизнь оказываются нераздельны. И в то же самое время налицо свободные, равноправные отношения с богом, который представляет собой, тем не менее, высшую силу. Это дело индивида, осуществлять свой выбор, но в случае "неправильного" выбора индивиду следует принимать на себя и все последствия его. Правильный выбор индивида - это безусловное и безостановочное служению богу, которое оформлено в виде законов, регулирующих все жизненные отправления индивида. Индивид постоянно под наблюдающим всевидящим оком бога, во всех его помышлениях и поступках, и должен следовать законам бога, которые озвучиваются мудрецами. Последними, очевидно,  осуществляется  создание образцов программ поведения иудейских масс, которым они обязаны следовать, так что идея бога служит реальной жизни нации за счет её объединяющей установки, что не бог для человека, а человек для бога, и служение человека богу оказывается  смыслом жизни: пока служишь богу во всех его предписаниях, вплоть до мельчайших, вплоть до того, какой рукой брать кувшин, чтобы омыть руки, ты будешь в жизни успешен. Отойдёшь от этого - не обессудь, тебе не придется больше рассчитывать на помощь бога, что в переводе означает - на помощь иудейской общности. 
   Значит, бог и жизнь оказываются одним. Ни шагу без бога. Каждый шаг на земле регулируется всевозможными выверенными практикой законами. Т.о., у иудеев, как, кстати, и у мусульман, идея бога является средством организации общественной жизни, но у иудеев, помимо этого, также и средством формирования, воспитания человека для этой жизни, поэтому если у мусульман идея бога  в основном предписывающая, разрешающая, ограничивающая и устрашающая, призванная "удерживать от греха",  то у иудеев идея бога позитивная, призванная обеспечивать активность и успешность иудея в этом мире.

   Не то мы видим в христианской религии, в которой не человек для бога, а бог для человека. Бог для христианина - это та крайность, к  которой он прибегает в последнем своём инстинкте - инстинкте ужаса перед смертью, небытием. Христианство превратило бога в бога-сына, то есть очеловечило бога, но и даже в этом виде оно не выдержало его, и отправило на крест, чтобы избавиться от пут, накладываемых им на человека, и отправило его на небо, чтобы он  не мешал. Великий Достоевский так представил эту ключевую идею отношения христианства к богу:

Великий инквизитор

    Ведь вот и тут без предисловия невозможно, — то есть без литературного предисловия, тфу! — засмеялся Иван, — а какой уж я сочинитель! Видишь, действие у меня происходит в шестнадцатом столетии, а тогда, — тебе, впрочем, это должно быть известно еще из классов, — тогда как раз было в обычае сводить в поэтических произведениях на землю горние силы. Я уж про Данта не говорю. Во Франции судейские клерки, а тоже и по монастырям монахи давали целые представления. в которых выводили на сцену Мадонну, ангелов, святых. Христа и самого бога. Тогда все это было очень простодушно. В Notre Dame de Paris у Виктора Гюго в честь рождения французского дофина, в Париже, при Лудовике XI, в зале ратуши дается назидательное и даровое представление народу под названием: Le bon jugement de la tres sainte et gracieuse Vierge Marie, где и является она сама лично и произносит свой bon jugement. У нас в Москве, в до Петровскую старину, такие же почти драматические представления, из Ветхого Завета особенно, тоже совершались по временам; но кроме драматических представлений по всему миру ходило тогда много повестей и «стихов», в которых действовали по надобности святые ангелы, и вся сила небесная. У нас по монастырям занимались тоже переводами, списыванием и даже сочинением таких поэм, да еще когда — в татарщину. Есть, например, одна монастырская поэмка (конечно с греческого): Хождение Богородицы по мукам, с картинами и со смелостью не ниже Дантовских. Богоматерь посещает ад, и руководит ее «по мукам» архангел Михаил. Она видит грешников и мучения их. Там есть между прочим один презанимательный разряд грешников в горящем озере: которые из них погружаются в это озеро так что уж и выплыть более не могут, то «тех уже забывает бог» — выражение чрезвычайной глубины и силы. И вот, пораженная и плачущая богоматерь падает пред престолом божиим и просит всем во аде помилования, всем, которых она видела там, без различия. Разговор ее с богом колоссально интересен. Она умоляет, она не отходит, и когда бог указывает ей на прогвожденные руки и ноги ее сына и спрашивает: как я прощу его мучителей, — то она велит всем святым, всем мученикам, всем ангелам и архангелам пасть вместе с нею и молить о помиловании всех без разбора. Кончается тем, что она вымаливает у бога остановку мук на всякий год, от великой пятницы до Троицына дня, а грешники из ада тут же благодарят господа и вопиют к нему: «Прав ты, господи, что так судил». Ну вот и моя поэмка была бы в том же роде, если б явилась в то время. У меня на сцене является он; правда, он ничего и не говорит в поэме, а только появляется и проходит. Пятнадцать веков уже минуло тому, как он дал обетование придти во царствии своем, пятнадцать веков, как пророк его написал: «Се гряду скоро». «О дне же сем и часе не знает даже и сын. токмо лишь отец мой небесный», как изрек он и сам еще на земле. Но человечество ждет его с прежнею верой и с прежним умилением. О, с большею даже верой, ибо пятнадцать веков уже минуло с тех пор, как прекратились залоги с небес человеку:
    Верь тому, что сердце скажет,
    Нет залогов от небес.
    И только лишь одна вера в сказанное сердцем! Правда, было тогда и много чудес. Были святые, производившие чудесные исцеления; к иным праведникам, по жизнеописаниям их, сходила сама царица небесная. Но дьявол не дремлет, и в человечестве началось уже сомнение в правдивости этих чудес. Как раз явилась тогда на севере, в Германии, страшная новая ересь. Огромная звезда, «подобная светильнику» (то есть церкви) «пала на источники вод, и стали они горьки». Эти ереси стали богохульно отрицать чудеса. Но тем пламеннее верят оставшиеся верными. Слезы человечества восходят к нему попрежнему, ждут его, любят его, надеются на него, жаждут пострадать и умереть за него, как и прежде… И вот столько веков молило человечество с верой и пламенем: «Бо господи явися нам», столько веков взывало к нему, что он, в неизмеримом сострадании своем, возжелал снизойти к молящим. Снисходил. посещал он и до этого иных праведников, мучеников и святых отшельников еще на земле, как и записано в их «житиях». У нас Тютчев, глубоко веровавший в правду слов своих, возвестил, что
    Удрученный ношей крестной
    Всю тебя, земля родная,
    В рабском виде царь небесный
    Исходил благословляя.
    Что непременно и было так, это я тебе скажу. И вот он возжелал появиться хоть на мгновенье к народу, — к мучающемуся, страдающему, смрадно грешному, но младенчески любящему его народу. Действие у меня в Испании, в Севилье, в самое страшное время инквизиции, когда во славу божию в стране ежедневно горели костры и
    В великолепных автодафе
    Сжигали злых еретиков.
    О, это конечно было не то сошествие, в котором явится он, по обещанию своему, в конце времен во всей славе небесной и которое будет внезапно, «как молния, блистающая от востока до запада». Нет, он возжелал хоть на мгновенье посетить детей своих и именно там, где как раз затрещали костры еретиков. По безмерному милосердию своему, он проходит еще раз между людей в том самом образе человеческом, в котором ходил три года между людьми пятнадцать веков назад. Он снисходит на «стогны жаркие» южного города, как раз в котором всего лишь накануне в «великолепном автодафе», в присутствии короля, двора, рыцарей, кардиналов и прелестнейших придворных дам, при многочисленном населении всей Севильи, была сожжена кардиналом великим инквизитором разом чуть не целая сотня еретиков ad majorem gloriam Dei. Он появился тихо, незаметно, и вот все — странно это — узнают его. Это могло бы быть одним из лучших мест поэмы, — то есть почему именно узнают его. Народ непобедимою силой стремится к нему, окружает его, нарастает кругом него, следует за ним. Он молча проходит среди их с тихою улыбкой бесконечного сострадания. Солнце любви горит в его сердце, лучи Света, Просвещения и Силы текут из очей его и, изливаясь на людей, сотрясают их сердца ответною любовью. Он простирает к ним руки, благословляет их, и от прикосновения к нему, даже лишь к одеждам его, исходит целящая сила. Вот из толпы восклицает старик, слепой с детских лет: «Господи, исцели меня, да и я тебя узрю», и вот как бы чешуя сходит с глаз его, и слепой его видит. Народ плачет и целует землю, по которой идет он. Дети бросают пред ним цветы, поют и вопиют ему: «Осанна!» «Это он, это сам он, повторяют все, это должен быть он, это никто как он». Он останавливается на паперти Севильского собора в ту самую минуту, когда во храм вносят с плачем детский открытый белый гробик: в нем семилетняя девочка, единственная дочь одного знатного гражданина. Мертвый ребенок лежит весь в цветах. «Он воскресит твое дитя», кричат из толпы плачущей матери. Вышедший навстречу гроба соборный патер смотрит в недоумении и хмурит брови. Но вот раздается вопль матери умершего ребенка. Она повергается к ногам его: «Если это ты, то воскреси дитя мое!» восклицает она, простирая к нему руки. Процессия останавливается, гробик опускают на паперть к ногам его. Он глядит с состраданьем, и уста его тихо и еще раз произносят: «Талифа куми» — «и восста девица». Девочка подымается в гробе, садится и смотрит улыбаясь удивленными раскрытыми глазками кругом. В руках ее букет белых роз, с которым она лежала во гробу. В народе смятение, крики, рыдания, и вот, в эту самую минуту вдруг проходит мимо собора по площади сам кардинал великий инквизитор. Это девяностолетний почти старик, высокий и прямой, с иссохшим лицом, со впалыми глазами, но из которых еще светится как огненная искорка блеск. О, он не в великолепных кардинальских одеждах своих, в каких красовался вчера пред народом, когда сжигали врагов Римской веры, — нет, в эту минуту он лишь в старой, грубой монашеской своей рясе. За ним в известном расстоянии следуют мрачные помощники и рабы его и «священная» стража. Он останавливается пред толпой и наблюдает издали. Он все видел, он видел, как поставили гроб у ног его, видел, как воскресла девица, и лицо его омрачилось. Он хмурит седые густые брови свои, и взгляд его сверкает зловещим огнем. Он простирает перст свой и велит стражам взять его. И вот, такова его сила и до того уже приучен, покорен и трепетно послушен ему народ, что толпа немедленно раздвигается пред стражами, и те, среди гробового молчания, вдруг наступившего, налагают на него руки и уводят его. Толпа моментально вся как один человек склоняется головами до земли пред старцем инквизитором, тот молча благословляет народ и проходит мимо. Стража приводит пленника в тесную и мрачную сводчатую тюрьму в древнем здании святого судилища и запирает в нее. Проходит день, настает темная, горячая и «бездыханная» севильская ночь. Воздух «лавром и лимоном пахнет». Среди глубокого мрака вдруг отворяется железная дверь тюрьмы, и сам старик великий инквизитор со светильником в руке медленно входит в тюрьму. Он один, дверь за ним тотчас же запирается. Он останавливается при входе и долго, минуту или две, всматривается в лицо его. Наконец тихо подходит, ставит светильник на стол и говорит ему:
   — Это ты? ты? — Но не получая ответа быстро прибавляет: — Не отвечай, молчи. Да и что бы ты мог сказать? Я слишком знаю, что ты скажешь. Да ты и права не имеешь ничего прибавлять к тому, что уже сказано тобой прежде. Зачем же ты пришел нам мешать? Ибо ты пришел нам мешать и сам это знаешь. Но знаешь ли, что будет завтра? Я не знаю, кто ты, и знать не хочу: ты ли это или только подобие его, но завтра же я осужу и сожгу тебя на костре, как злейшего из еретиков, и тот самый народ, который сегодня целовал твои ноги, завтра же, по одному моему мановению бросится подгребать к твоему костру угли, знаешь ты это? Да, ты может быть это знаешь, — прибавил он в проникновенном раздумьи, ни на мгновение не отрывался взглядом от своего пленника.
   — Я не совсем понимаю, Иван, что это такое? — улыбнулся все время молча слушавший Алеша, — прямо ли безбрежная фантазия или какая нибудь ошибка старика, какое нибудь невозможное qui pro quo?
   — Прими хоть последнее, — рассмеялся Иван, — если уж тебя так разбаловал современный реализм, и ты не можешь вынести ничего фантастического — хочешь qui pro quo, то пусть так и будет. Оно правда, — рассмеялся он опять, — старику девяносто лет, и он давно мог сойти с ума на своей идее, Пленник же мог поразить его своею наружностью. Это мог быть наконец просто бред, видение девяностолетнего старика пред смертью, да еще разгоряченного вчерашним автодафе во сто сожженных еретиков. Но не все ли равно нам с тобою, что qui pro quo, что безбрежная фантазия? Тут дело в том только, что старику надо высказаться, что наконец за все девяносто лет он высказывается и говорит вслух то, о чем все девяносто лет молчал.
   — А пленник тоже молчит? Глядит на него и не говорит ни слова?
   — Да так и должно быть во всех даже случаях, — опять засмеялся Иван. — Сам старик замечает ему, что он и права не имеет ничего прибавлять к тому, что уже прежде сказано. Если хочешь, так в этом и есть самая основная черта римского католичества, по моему мнению по крайней мере: «все дескать передано тобою папе и все стало быть теперь у папы, а ты хоть и не приходи теперь вовсе, не мешай до времени по крайней мере». В этом смысле они не только говорят, но и пишут, иезуиты по крайней мере. Это я сам читал у их богословов. «Имеешь ли ты право возвестить нам хоть одну из тайн того мира, из которого ты пришел?» — спрашивает его мой старик и сам отвечает ему за него, — «нет, не имеешь, чтобы не прибавлять к тому, что уже было прежде сказано, и чтобы не отнять у людей свободы, за которую ты так стоял, когда был на земле. Все, что ты вновь возвестишь, посягнет на свободу веры людей, ибо явится как чудо, а свобода их веры тебе была дороже всего еще тогда, полторы тысячи лет назад. Не ты ли так часто тогда говорил: „Хочу сделать вас свободными“. Но вот ты теперь увидел этих „свободных“ людей, — прибавляет вдруг старик со вдумчивою усмешкой. — „Да, это дело нам дорого стоило“ — продолжал он строго смотря на него, — „но мы докончили наконец это дело, во имя твое. Пятнадцать веков мучились мы с этою свободой, но теперь это кончено и кончено крепко. Ты не веришь, что кончено крепко? Ты смотришь на меня кротко и не удостоиваешь меня даже негодования? Но знай, что теперь и именно ныне эти люди уверены более чем когда нибудь, что свободны вполне, а между тем сами же они принесли нам свободу свою и покорно положили ее к ногам нашим. Но это сделали мы, а того ль ты желал, такой ли свободы?“
   — Я опять не понимаю, — прервал Алеша, — он иронизирует, смеется?
   — Ни мало. Он именно ставит в заслугу себе и своим, что наконец то они побороли свободу, и сделали так для того, чтобы сделать людей счастливыми. «Ибо теперь только (то есть он конечно говорит про инквизицию) стало возможным помыслить в первый раз о счастии людей. Человек был устроен бунтовщиком; разве бунтовщики могут быть счастливыми? Тебя предупреждали», — говорит он ему, — «ты не имел недостатка в предупреждениях и указаниях, но ты не послушал предупреждений, ты отверг единственный путь, которым можно было устроить людей счастливыми, но к счастью уходя ты передал дело нам. Ты обещал, ты утвердил своим словом, ты дал нам право связывать и развязывать, и уж конечно не можешь и думать отнять у нас это право теперь. Зачем же ты пришел нам мешать?»
   — А что значит: не имел недостатка в предупреждении и указании? — спросил Алеша.
   — А в этом то и состоит главное, что старику надо высказать.
   — «Страшный и умный дух, дух самоуничтожения и небытия, — продолжает старик, — великий дух говорил с тобой в пустыне, и нам передано в книгах, что он будто бы „искушал“ тебя. Так ли это? И можно ли было сказать хоть что нибудь истиннее того, что он возвестил тебе в трех вопросах, и что ты отверг, и что в книгах названо „искушениями“? А между тем, если было когда нибудь на земле совершено настоящее, громовое чудо, то это в тот день, в день этих трех искушений. Именно в появлении этих трех вопросов и заключалось чудо. Если бы возможно было помыслить, лишь для пробы и для примера, что три эти вопроса страшного духа бесследно утрачены в книгах и что их надо восстановить, вновь придумать и сочинить, чтоб внести опять в книги, и для этого собрать всех мудрецов земных — правителей, первосвященников, ученых, философов, поэтов, и задать им задачу: придумайте, сочините три вопроса, но такие, которые мало того, что соответствовали бы размеру события, но и выражали бы сверх того, в трех словах, в трех только фразах человеческих, всю будущую историю мира и человечества, — то думаешь ли ты, что вся премудрость земли, вместе соединившаяся, могла бы придумать хоть что нибудь подобное по силе и по глубине тем трем вопросам, которые действительно были предложены тебе тогда могучим и умным духом в пустыне? Уж по одним вопросам этим, лишь по чуду их появления, можно понимать, что имеешь дело не с человеческим текущим умом, а с вековечным и абсолютным. Ибо в этих трех вопросах как бы совокуплена в одно целое и предсказана вся дальнейшая история человеческая и явлены три образа, в которых сойдутся все неразрешимые исторические противоречия человеческой природы на всей земле. Тогда это не могло быть еще так видно, ибо будущее было неведомо, но теперь, когда прошло пятнадцать веков, мы видим, что все в этих трех вопросах до того угадано и предсказано и до того оправдалось, что прибавить к ним или убавить от них ничего нельзя более.
   Реши же сам, кто был прав: ты или тот, который тогда вопрошал тебя? Вспомни первый вопрос; хоть и не буквально, но смысл его тот: «Ты хочешь идти в мир и идешь с голыми руками, с каким то обетом свободы, которого они, в простоте своей и прирожденном бесчинстве своем, не могут и осмыслить, которого боятся они и страшатся, — ибо ничего и никогда не было для человека и для человеческого общества невыносимее свободы! А видишь ли сии камни в этой нагой раскаленной пустыне? Обрати их в хлебы, и за тобой побежит человечество как стадо, благодарное и послушное, хотя и вечно трепещущее, что ты отымешь руку свою и прекратятся им хлебы твои». Но ты не захотел лишить человека свободы и отверг предложение, ибо какая же свобода, рассудил ты, если послушание куплено хлебами? Ты возразил, что человек жив не единым хлебом, но знаешь ли, что во имя этого самого хлеба земного и восстанет на тебя дух земли и сразится с тобою и победит тебя и все пойдут за ним, восклицая: «Кто подобен зверю сему, он дал нам огонь с небеси!» Знаешь ли ты, что пройдут века, и человечество провозгласит устами своей премудрости и науки, что преступления нет, а стало быть нет и греха, а есть лишь только голодные. «Накорми, тогда и спрашивай с них добродетели!» вот что напишут на знамени, которое воздвигнут против тебя и которым разрушится храм твой. На месте храма твоего воздвигнется новое здание, воздвигнется вновь страшная Вавилонская башня, и хотя и эта не достроится, как и прежняя, но все же ты бы мог избежать этой новой башни и на тысячу лет сократить страдания людей, — ибо к нам же ведь придут они, промучившись тысячу лет со своею башней! Они отыщут нас тогда опять под землей, в катакомбах, скрывающихся (ибо мы будем вновь гонимы и мучимы), найдут нас и возопиют к нам: «Накормите нас, ибо те, которые обещали нам огонь с небеси, его не дали». И тогда уже мы и достроим их башню, ибо достроит тот, кто накормит, а накормим лишь мы, во имя твое, и солжем, что во имя твое. О, никогда, никогда без нас они не накормят себя. Никакая наука не даст им хлеба, пока они будут оставаться свободными, но кончится тем, что они принесут свою свободу к ногам нашим и скажу нам: «лучше поработите нас, но накормите нас». Поймут наконец сами, что свобода и хлеб земной вдоволь для всякого вместе немыслимы, ибо никогда, никогда не сумеют они разделиться между собою! Убедятся тоже, что не могут быть никогда и свободными, потому что малосильны, порочны, ничтожны и бунтовщики. Ты обещал им хлеб небесный, но повторяю опять, может ли он сравниться в глазах слабого, вечно порочного и вечно неблагородного людского племени с земным? И если за тобою, во имя хлеба небесного, пойдут тысячи и десятки тысяч, то что станется с миллионами и с десятками тысяч миллионов существ, которые не в силах будут пренебречь хлебом земным для небесного? Иль тебе дороги лишь десятки тысяч великих и сильных, а остальные миллионы, многочисленные как песок морской слабых, но любящих тебя, должны лишь послужить материалом для великих и сильных? Нет, нам дороги и слабые. Они порочны и бунтовщики, но под конец они то станут и послушными. Они будут дивиться на нас и будут считать нас за богов за то, что мы, став во главе их, согласились выносить свободу и над ними господствовать, — так ужасно им станет под конец быть свободными! Но мы скажем, что послушны тебе и господствуем во имя твое. Мы их обманем опять, ибо тебя мы уж не пустим к себе. В обмане этом и будет заключаться наше страдание, ибо мы должны будем лгать. Вот что значил этот первый вопрос в пустыне, и вот что ты отверг во имя свободы, которую поставил выше всего. А между тем в вопросе этом заключалась великая тайна мира сего. Приняв «хлебы», ты бы ответил на всеобщую и вековечную тоску человеческую как единоличного существа, так и целого человечества вместе — это: «пред кем преклониться?» Нет заботы беспрерывнее и мучительнее для человека, как, оставшись свободным, сыскать поскорее того, пред кем преклониться. Но ищет человек преклониться пред тем, что уже бесспорно, столь бесспорно, чтобы все люди разом согласились на всеобщее пред ним преклонение. Ибо забота этих жалких созданий не в том только состоит, чтобы сыскать то, пред чем мне или другому преклониться, но чтобы сыскать такое, чтоб и все уверовали в него и преклонились пред ним, и чтобы непременно все вместе. Вот эта потребность общности преклонения и есть главнейшее мучение каждого человека единолично и как целого человечества с начала веков. Из за всеобщего преклонения они истребляли друг друга мечом. Они созидали богов и взывали друг к другу: «бросьте ваших богов и придите поклониться нашим, не то смерть вам и богам вашим! И так будет до скончания мира, даже и тогда, когда исчезнут в мире и боги: все равно падут пред идолами. Ты знал, ты не мог не знать эту основную тайну природы человеческой, но ты отверг единственное абсолютное знамя, которое предлагалось тебе, чтобы заставить всех преклониться пред тобою бесспорно, — знамя хлеба земного, и отверг во имя свободы и хлеба небесного. Взгляни же, что сделал ты далее. И все опять во имя свободы! Говорю тебе, что нет у человека заботы мучительнее, как найти того, кому бы передать поскорее тот дар свободы, с которым это несчастное существо рождается. Но овладевает свободой людей лишь тот, кто успокоит их совесть. С хлебом тебе давалось бесспорное знамя: дашь хлеб, и человек преклонится, ибо ничего нет бесспорнее хлеба, но если в то же время кто нибудь овладеет его совестью помимо тебя, — о, тогда он даже бросит хлеб твой и пойдет за тем, который обольстит его совесть. В этом ты был прав. Ибо тайна бытия человеческого не в том, чтобы только жить, а в том, для чего жить. Без твердого представления себе, для чего ему жить, человек не согласится жить и скорей истребит себя, чем останется на земле, хотя бы кругом его все были хлебы. Это так, но что же вышло: вместо того, чтоб овладеть свободой людей, ты увеличил им ее еще больше! Или ты забыл, что спокойствие и даже смерть человеку дороже свободного выбора в познании добра и зла? Нет ничего обольстительнее для человека как свобода его совести, но нет ничего и мучительнее. И вот вместо твердых основ для успокоения совести человеческой раз навсегда — ты взял все, что есть необычайного, гадательного и неопределенного, взял все, что было не по силам людей, а потому поступил как бы и не любя их вовсе, — и это кто же: тот, который пришел отдать за них жизнь свою! Вместо того, чтоб овладеть людскою свободой, ты умножил ее и обременил ее мучениями душевное царство человека вовеки. Ты возжелал свободной любви человека, чтобы свободно пошел он за тобою, прельщенный и плененный тобою. Вместо твердого древнего закона, — свободным сердцем должен был человек решать впредь сам, что добро и что зло, имея лишь в руководстве твой образ пред собою, — но неужели ты не подумал, что он отвергнет же наконец и оспорит даже и твой образ и твою правду, если его угнетут таким страшным бременем, как свобода выбора? Они воскликнут наконец, что правда не в тебе, ибо невозможно было оставить их в смятении и мучении более, чем сделал ты, оставив им столько забот и неразрешимых задач. Таким образом, сам ты и положил основание к разрушению своего же царства и не вини никого в этом более. А между тем, то ли предлагалось тебе? Есть три силы, единственные три силы на земле, могущие навеки победить и пленить совесть этих слабосильных бунтовщиков, для их счастия, — эти силы: чудо, тайна и авторитет. Ты отверг и то и другое и третье и сам подал пример тому. Когда страшный и премудрый дух поставил тебя на вершине храма и сказал тебе: „Если хочешь узнать, сын ли ты божий, то верзись вниз, ибо сказано про того, что ангелы подхватят и понесут его, и не упадет и не расшибется и узнаешь тогда, сын ли ты божий, и докажешь тогда, какова вера твоя в отца твоего“, но ты, выслушав, отверг предложение и не поддался и не бросился вниз. О, конечно ты поступил тут гордо и великолепно как бог, но люди то, но слабое бунтующее племя это — они то боги ли? О, ты понял тогда, что, сделав лишь шаг, лишь движение броситься вниз, ты тотчас бы и искусил господа, и веру в него всю потерял, и разбился бы о землю, которую спасать пришел, и возрадовался бы умный дух, искушавший тебя. Но, повторяю, много ли таких, как ты? И неужели ты в самом деле мог допустить хоть минуту, что и людям будет под силу подобное искушение? Так ли создана природа человеческая, чтоб отвергнуть чудо и в такие страшные моменты жизни, моменты самых страшных основных и мучительных душевных вопросов своих оставаться лишь со свободным решением сердца? О, ты знал, что подвиг твой сохранится в книгах, достигнет глубины времен и последних пределов земли, и понадеялся, что, следуя тебе, и человек останется с богом, не нуждаясь в чуде. Но ты не знал, что чуть лишь человек отвергнет чудо, то тотчас отвергнет и бога, ибо человек ищет не столько бога, сколько чудес. И так как человек оставаться без чуда не в силах, то насоздаст себе новых чудес, уже собственных, и поклонится уже знахарскому чуду, бабьему колдовству, хотя бы он сто раз был бунтовщиком, еретиком и безбожником. Ты не сошел со креста, когда кричали тебе, издеваясь и дразня тебя: „Сойди со креста и уверуем, что это ты“. Ты не сошел потому, что, опять таки, не захотел поработить человека чудом, и жаждал свободной веры, а не чудесной. Жаждал свободной любви, а не рабских восторгов невольника пред могуществом, раз навсегда его ужаснувшим. Но и тут ты судил о людях слишком высоко, ибо конечно они невольники, хотя и созданы бунтовщиками. Озрись и суди, вот прошло пятнадцать веков, поди посмотри на них: кого ты вознес до себя? Клянусь, человек слабее и ниже создан, чем ты о нем думал! Может ли, может ли он исполнить то, что и ты? Столь уважая его, ты поступил как бы перестав ему сострадать, потому что слишком много от него и потребовал, — и это кто же, тот, который возлюбил его более самого себя! Уважая его менее, менее бы от него и потребовал, а это было бы ближе к любви, ибо легче была бы ноша его. Он слаб и подл. Что в том, что он теперь повсеместно бунтует против нашей власти и гордится, что он бунтует? Это гордость ребенка и школьника. Это маленькие дети, взбунтовавшиеся в классе и выгнавшие учителя. Но придет конец и восторгу ребятишек, он будет дорого стоить им. Они ниспровергнут храмы и зальют кровью землю. Но догадаются наконец глупые дети, что хоть они и бунтовщики, но бунтовщики слабосильные, собственного бунта своего не выдерживающие. Обливаясь глупыми слезами своими, они сознаются наконец, что создавший их бунтовщиками без сомнения хотел посмеяться над ними. Скажут это они в отчаянии, и сказанное ими будет богохульством, от которого они станут еще несчастнее, ибо природа человеческая не выносит богохульства, и в конце концов сама же себе всегда и отметит за него. Итак, неспокойство, смятение и несчастие — вот теперешний удел людей после того, как ты столь претерпел за свободу их! Великий пророк твой в видении и в иносказании говорит, что видел всех участников первого воскресения и что было их из каждого колена по двенадцати тысяч. Но если было их столько, то были и они как бы не люди, а боги. Они вытерпели крест твой, они вытерпели десятки лет голодной и нагой пустыни, питаясь акридами и кореньями, — и уж конечно ты можешь с гордостью указать на этих детей свободы, свободной любви, свободной и великолепной жертвы их во имя твое. Но вспомни, что их было всего только несколько тысяч, да и то богов, а остальные? И чем виноваты остальные слабые люди, что не могли вытерпеть того, что могучие? Чем виновата слабая душа, что не в силах вместить столь страшных даров? Да неужто же и впрямь приходил ты лишь к избранным и для избранных? Но если так, то тут тайна и нам не понять ее. А если тайна, то и мы в праве были проповедывать тайну и учить их, что не свободное решение сердец их важно и не любовь, а тайна, которой они повиноваться должны слепо, даже мимо их совести. Так мы и сделали. Мы исправили подвиг твой и основали его на чуде, тайне и авторитете. И люди обрадовались, что их вновь повели как стадо и что с сердец их снят наконец столь страшный дар, принесший им столько муки. Правы мы были, уча и делая так, скажи? Неужели мы не любили человечества, столь смиренно сознав его бессилие, с любовию облегчив его ношу и разрешив слабосильной природе его, хотя бы и грех, но с нашего позволения? К чему же теперь пришел нам мешать? И что ты молча и проникновенно глядишь на меня кроткими глазами своими? Рассердись, я не хочу любви твоей, потому что сам не люблю тебя. И что мне скрывать от тебя? Или я не знаю, с кем говорю? То, что имею сказать тебе, все тебе уже известно, я читаю это в глазах твоих. И я ли скрою от тебя тайну нашу? Может быть ты именно хочешь услышать ее из уст моих, слушай же: Мы не с тобой, а с ним, вот наша тайна! Мы давно уже не с тобою, а с ним, уже восемь веков. Ровно восемь веков назад как мы взяли от него то, что ты с негодованием отверг, тот последний дар, который он предлагал тебе, показав тебе все царства земные; мы взяли от него Рим и меч Кесаря и объявили лишь себя царями земными, царями едиными, хотя и доныне не успели еще привести наше дело к полному окончанию. Но кто виноват? О, дело это до сих пор лишь в начале, но оно началось. Долго еще ждать завершения его и еще много выстрадает земля, но мы достигнем и будем кесарями, и тогда уже помыслим о всемирном счастии людей. А между тем ты бы мог еще и тогда взять меч Кесаря. Зачем ты отверг этот последний дар? Приняв этот третий совет могучего духа, ты восполнил бы все, чего ищет человек на земле, то есть: пред кем преклониться, кому вручить совесть и каким образом соединиться наконец всем в бесспорный общий и согласный муравейник, ибо потребность всемирного соединения есть третье и последнее мучение людей. Всегда человечество в целом своем стремилось устроиться непременно всемирно. Много было великих народов с великою историей, но чем выше были эти народы, тем были и несчастнее, ибо сильнее других сознавали потребность всемирности соединения людей. Великие завоеватели, Тимуры и Чингис ханы, пролетели как вихрь по земле, стремясь завоевать вселенную, но и те, хотя и бессознательно, выразили ту же самую великую потребность человечества ко всемирному и всеобщему единению. Приняв мир и порфиру Кесаря, основал бы всемирное царство и дал всемирный покой. Ибо кому же владеть людьми как не тем, которые владеют их совестью и в чьих руках хлебы их. Мы и взяли меч Кесаря, а взяв его конечно отвергли тебя и пошли за ним. О, пройдут еще века бесчинства свободного ума, их науки и антропофагии, потому что, начав возводить свою Вавилонскую башню без нас, они кончат антропофагией. Но тогда то и приползет к нам зверь и будет лизать ноги наши и обрызжет их кровавыми слезами из глаз своих. И мы сядем на зверя и воздвигнем чашу и на ней будет написано: „Тайна!“ Но тогда лишь и тогда настанет для людей царство покоя и счастия. Ты гордишься своими избранниками, но у тебя лишь избранники, а мы успокоим всех. Да и так ли еще: сколь многие из этих избранников, из могучих, которые могли бы стать избранниками, устали наконец ожидая тебя, и понесли и еще понесут силы духа своего и жар сердца своего на иную ниву и кончат тем, что на тебя же и воздвигнут свободное знамя свое. Но ты сам воздвиг это знамя. У нас же все будут счастливы и не будут более ни бунтовать, ни истреблять друг друга, как в свободе твоей, повсеместно. О, мы убедим их, что они тогда только и станут свободными. когда откажутся от свободы своей для нас и нам покорятся. И что же, правы мы будем или солжем? Они сами убедятся, что правы, ибо вспомнят, до каких ужасов рабства и смятения доводила их свобода твоя. Свобода, свободный ум и наука заведут их в такие дебри и поставят пред такими чудами и неразрешимыми тайнами, что одни из них, непокорные и свирепые, истребят себя самих, другие непокорные, но малосильные, истребят друг друга, а третьи оставшиеся, слабосильные и несчастные, приползут к ногам нашим и возопиют к нам: „Да, вы были правы, вы одни владели тайной его, и мы возвращаемся к вам, спасите нас от себя самих“. Получая от нас хлебы конечно они ясно будут видеть, что мы их же хлебы, их же руками добытые, берем у них, чтобы им же раздать, безо всякого чуда, увидят, что не обратили мы камней в хлебы, но воистину более, чем самому хлебу рады они будут тому, что получают его из рук наших! Ибо слишком будут помнить, что прежде, без нас, самые хлебы, добытые ими, обращались в руках их лишь в камни, а когда они воротились к нам, то самые камни обратились в руках их в хлебы. Слишком, слишком оценят они, что значит раз навсегда подчиниться! И пока люди не поймут сего, они будут несчастны. Кто более всего способствовал этому непониманию, скажи? Кто раздробил стадо и рассыпал его по путям неведомым? Но стадо вновь соберется и вновь покорится, и уже раз навсегда. Тогда мы дадим им тихое, смиренное счастье, счастье слабосильных существ, какими они и созданы. О, мы убедим их наконец не гордиться, ибо ты вознес их и тем научил гордиться; докажем им, что они слабосильны, что они только жалкие дети, но что детское счастие слаще всякого. Они станут робки и станут смотреть на нас и прижиматься к нам в страхе как птенцы к наседке. Они будут дивиться, и ужасаться на нас и гордиться тем, что мы так могучи и так умны, что могли усмирить такое буйное тысячемиллионное стадо. Они будут расслабленно трепетать гнева нашего, умы их оробеют, глаза их станут слезоточивы, как у детей и женщин, но столь же легко будут переходить они по нашему мановению к веселью и к смеху, светлой радости и счастливой детской песенке. Да, мы заставим их работать, но в свободные от труда часы мы устроим им жизнь как детскую игру, с детскими песнями, хором, с невинными плясками. О, мы разрешим им и грех, они слабы и бессильны, и они будут любить нас, как дети, за то, что мы им позволим грешить. Мы скажем им, что всякий грех будет искуплен, если сделан будет с нашего позволения; позволяем же им грешить потому, что их любим, наказание же за эти грехи, так и быть, возьмем на себя. И возьмем на себя, а нас они будут обожать, как благодетелей, понесших на себе их грехи пред богом. И не будет у них никаких от нас тайн. Мы будем позволять или запрещать им жить с их женами и любовницами, иметь или не иметь детей, — все судя по их послушанию, — и они будут нам покоряться с весельем и радостью. Самые мучительные тайны их совести, — все, все понесут они нам, и мы все разрешим, и они поверят решению нашему с радостию, потому что оно избавит их от великой заботы и страшных теперешних мук решения личного и свободного. И все будут счастливы, все миллионы существ, кроме сотни тысяч управляющих ими. Ибо лишь мы, мы хранящие тайну, только мы будем несчастны. Будет тысячи миллионов счастливых младенцев и сто тысяч страдальцев, взявших на себя проклятие познания добра и зла. Тихо умрут они, тихо угаснут во имя твое и за гробом обрящут лишь смерть. Но мы сохраним секрет и для их же счастия будем манить их наградой небесною и вечною. Ибо если б и было что на том свете, то, уж конечно не для таких как они. Говорят и пророчествуют, что ты придешь и вновь победишь, придешь со своими избранниками, со своими гордыми и могучими, но мы скажем, что они спасли лишь самих себя, а мы спасли всех. Говорят, что опозорена будет блудница, сидящая на звере и держащая в руках своих тайну, что взбунтуются вновь малосильные, что разорвут порфиру ее и обнажат ее „гадкое“ тело. Но я тогда встану и укажу тебе на тысячи миллионов счастливых младенцев, не знавших греха. И мы, взявшие грехи их для счастья их на себя, мы станем пред тобой и скажем: „Суди нас, если можешь и смеешь“. Знай, что я не боюсь тебя. Знай, что и я был в пустыне, что и я питался акридами и кореньями, что и я благословлял свободу, которою ты благословил людей, и я готовился стать в число избранников твоих, в число могучих и сильных с жаждой „восполнить число“. Но я очнулся и не захотел служить безумию. Я воротился и примкнул к сонму тех, которые исправили подвиг твой. Я ушел от гордых и воротился к смиренным для счастья этих смиренных. То, что я говорю тебе, сбудется и царство наше созиждется. Повторяю тебе, завтра же ты увидишь это послушное стадо, которое по первому мановению моему бросится подгребать горячие угли к костру твоему, на котором сожгу тебя за то, что пришел нам мешать. Ибо если был, кто всех более заслужил наш костер, то это ты. Завтра сожгу тебя. Dixi».
   Иван остановился. Он разгорячился говоря и говорил с увлечением; когда же кончил, то вдруг улыбнулся.
   Алеша, все слушавший его молча, под конец же, в чрезвычайном волнении, много раз пытавшийся перебить речь брата, но видимо себя сдерживавший, вдруг заговорил, точно сорвался с места. — Но… это нелепость! — вскричал он краснея. — Поэма твоя есть хвала Иисусу, а не хула… как ты хотел того. И кто тебе поверит о свободе? Так ли, так ли надо ее понимать! То ли понятие в православии… Это Рим, да и Рим не весь, это неправда, — это худшие из католичества, инквизиторы, иезуиты!.. Да и совсем не может быть такого фантастического лица, как твой инквизитор. Какие это грехи людей, взятые на себя? Какие это носители тайны, взявшие на себя какое то проклятие для счастия людей? Когда они виданы? Мы знаем иезуитов, про них говорят дурно, не то ли они, что у тебя? Совсем они не то, вовсе не то… Они просто римская армия для будущего всемирного земного царства, с императором — римским первосвященником во главе… вот их идеал, но безо всяких тайн и возвышенной грусти… Самое простое желание власти, земных грязных благ, порабощения… в роде будущего крепостного права, с тем, что они станут помещиками… вот и все у них. Они и в бога не веруют может быть. Твой страдающий инквизитор одна фантазия…
   — Да стой, стой, — смеялся Иван, — как ты разгорячился. Фантазия, говоришь ты, пусть! Конечно фантазия. Но позволь однако: неужели ты в самом деле думаешь, что все это католическое движение последних веков есть и в самом деле одно лишь желание власти для одних только грязных благ. Уж не отец ли Паисий так тебя учит?
   — Нет, нет, напротив отец Паисий говорил однажды что то в роде даже твоего… но конечно не то, совсем не то, — спохватился вдруг Алеша.
   — Драгоценное однако же сведение, несмотря на твое: «совсем не то». Я именно спрашиваю тебя, почему твои иезуиты и инквизиторы совокупились для одних только материальных скверных благ? Почему среди них не может случиться ни одного страдальца, мучимого великою скорбью и любящего человечество? Видишь: предположи, что нашелся хотя один из всех этих желающих одних только материальных и грязных благ — хоть один только такой, как мой старик инквизитор, который сам ел коренья в пустыне, и бесновался, побеждая плоть свою, чтобы сделать себя свободным и совершенным, но однако же всю жизнь свою любивший человечество и вдруг прозревший и увидавший, что невелико нравственное блаженство достигнуть совершенства воли с тем, чтобы в то же время убедиться, что миллионы остальных существ божиих остались устроенными лишь в насмешку, что никогда не в силах они будут справиться со своею свободой, что из жалких бунтовщиков никогда не выйдет великанов для завершения башни, что не для таких гусей великий идеалист мечтал о своей гармонии. Поняв все это, он воротился и примкнул… к умным людям. Неужели этого не могло случиться?
   — К кому примкнул, к каким умным людям? — почти в азарте воскликнул Алеша. — Никакого у них нет такого ума, и никаких таких тайн и секретов… Одно только разве безбожие, вот и весь их секрет. Инквизитор твой не верует в бога, вот и весь его секрет!
   — Хотя бы и так! Наконец то ты догадался. И действительно так, действительно только в этом и весь секрет, но разве это не страдание, хотя бы для такого как он человека, который всю жизнь свою убил на подвиг в пустыне и не излечился от любви к человечеству? На закате дней своих он убеждается ясно, что лишь советы великого страшного духа могли бы хоть сколько нибудь устроить в сносном порядке малосильных бунтовщиков, «недоделанные пробные существа, созданные в насмешку». И вот, убедясь в этом, он видит, что надо идти по указанию умного духа, страшного духа смерти и разрушения, а для того принять ложь и обман, и вести людей уже сознательно к смерти и разрушению и при том обманывать их всю дорогу, чтоб они как нибудь не заметили, куда их ведут, для того, чтобы хоть в дороге то жалкие эти слепцы считали себя счастливыми. И заметь себе, обман во имя того, в идеал которого столь страстно веровал старик во всю свою жизнь! Разве это не несчастье? И если бы хоть один такой очутился во главе всей этой армии, «жаждущей власти для одних только грязных благ», — то неужели же не довольно хоть одного такого, чтобы вышла трагедия? Мало того: довольно и одного такого, стоящего во главе, чтобы нашлась наконец настоящая руководящая идея всего римского дела со всеми его армиями и иезуитами, высшая идея этого дела. Я тебе прямо говорю что я твердо верую, что этот единый человек и не оскудевал никогда между стоящими во главе движения. Кто знает, может быть случались и между римскими первосвященниками эти единые. Кто знает, может быть этот проклятый старик, столь упорно и столь по своему любящий человечество, существует и теперь в виде целого сонма многих таковых единых стариков и не случайно вовсе, а существует как согласие, как тайный союз, давно уже устроенный для хранения тайны, для хранения ее от несчастных и малосильных людей, с тем, чтобы сделать их счастливыми. Это непременно есть, да и должно так быть. Мне мерещится, что даже у масонов есть что нибудь в роде этой же тайны в основе их, и что потому католики так и ненавидят масонов, что видят в них конкуррентов, раздробление единства идеи, тогда как должно быть едино стадо и един пастырь… Впрочем защищая мою мысль, я имею вид сочинителя, не выдержавшего твоей критики. Довольно об этом.
   — Ты может быть сам масон! — вырвалось вдруг у Алеши. — Ты не веришь в бога, — прибавил он. но уже с чрезвычайною скорбью. Ему показалось к тому же, что брат смотрит на него с насмешкой. — Чем же кончается твоя поэма? — спросил он вдруг, смотря в землю, — или уж она кончена?
   — Я хотел ее кончить так: когда инквизитор умолк, то некоторое время ждет, что пленник его ему ответит. Ему тяжело его молчание. Он видел, как узник все время слушал его проникновенно и тихо смотря ему прямо в глаза, и видимо не желая ничего возражать. Старику хотелось бы, чтобы тот сказал ему что нибудь, хотя бы и горькое, страшное. Но он вдруг молча приближается к старику и тихо целует его в его бескровные девяностолетние уста. Вот и весь ответ. Старик вздрагивает. Что то шевельнулось в концах губ его; он идет к двери, отворяет ее и говорит ему: Ступай и не приходи более… не приходи вовсе… никогда, никогда! И выпускает его на «темные стогна града». Пленник уходит.
   — А старик?
   — Поцелуй горит на его сердце, но старик остается в прежней идее.
   — И ты вместе с ним, и ты? — горестно воскликнул Алеша. Иван засмеялся.
   — Да ведь это же вздор, Алеша, ведь это только бестолковая поэма бестолкового студента, который никогда двух стихов не написал. К чему ты в такой серьез берешь? Уж не думаешь ли ты, что я прямо поеду теперь туда, к иезуитам, чтобы стать в сонме людей, поправляющих его подвиг? О господи, какое мне дело! Я ведь тебе сказал: мне бы только до тридцати лет дотянуть, а там, — кубок об пол!
   — А клейкие листочки, а дорогие могилы, а голубое небо, а любимая женщина! Как же жить то будешь, чем ты любить то их будешь? — горестно восклицал Алеша. — С таким адом в груди и в голове разве это возможно? Нет, именно ты едешь, чтобы к ним примкнуть… а если нет, то убьешь себя сам, а не выдержишь!
   — Есть такая сила, что все выдержит! — с холодною уже усмешкой проговорил Иван.
   — Какая сила?
   — Карамазовская… сила низости Карамазовской.
   — Это потонуть в разврате, задавить душу в растлении, да, да?
   — Пожалуй и это… только до тридцати лет может быть я избегну, а там…
   — Как же избегнешь? Чем избегнешь? Это невозможно с твоими мыслями.
   — Опять таки по Карамазовски.
   — Это чтобы «все позволено»? Все позволено, так ли, так ли?
   Иван нахмурился и вдруг странно как то побледнел.
   — А, это ты подхватил вчерашнее словцо, которым так обиделся Миусов… и что так наивно выскочил и переговорил брат Дмитрий? — криво усмехнулся он. — Да, пожалуй: «все позволено», если уж слово произнесено. Не отрекаюсь. (выделения мои Ш.)

   16.10.01 г.