Есть у Дана Берга,
писателя с превосходным русским языком, один рассказ. Называется этот рассказ
"Диспут". Я не копирую рассказ, хотя от рассказа и отталкиваюсь, так как и
без копии вы можете прочитать его, набрав в интернете имя автора и
название рассказа. А вам придется прочитать рассказ, чтобы всё-таки войти, как
говорится, в настроение, поскольку без настроения для чего и читать? А если
читаешь о чем-то, не зная оригинала, то это всё равно, что питаться
генетически модифицированным продуктом.
Прочитал
я этот рассказ и, так как я человек простой, наивный и бесхитростный, то
прочитал и прочитал, однако осталось у меня ощущение, как будто провел кожей по
раздражающе шуршащей бумаге. И так бы это во мне и осталось, если бы не нашелся
один умный, и, как всякий умный, недалекий, вроде меня, читатель, который
воскликнул: "А где мораль?" И, хотя восклицание читателя и представляется
мне неуместным, потому что я не думаю, что художественное произведение должно
преследовать моральные цели вместо отражения реальности, какой бы они ни была,
тем не менее, благодаря его вопросу я услышал ответные слова Дана, которые
расставили точки над i,
и я начал, наконец, соображать, что за сказкой стоит мысль, и мысль эта
показалась мне существенной в силу точно подмеченной Даном полярности.
Полярности, в общем, не бывают хорошими, да ведь полярности и не возникают сами
по себе, а вызываются обстоятельствами. Хотя и обстоятельства не возникают сами
по себе, а производятся, и, поскольку это касается людей, ими же и
производятся. Конечно, вы можете сказать, "а что ты так уж?" Да ведь всё
же это отрадно, отрадно для самого себя, когда вроде и прежде знал об этом, так
ведь знать - это не значит понимать, а понимание к нам приходит тогда, когда мы
увидим, почувствуем это в реальности. Но самое главное, самое основное - что-то
о себе самом начинаешь понимать, какую-то свою часть, что ты есть такое. Потому
что ведь не каждый же день тебя тебе показывают в зеркале, и оказывается, что ты
о себе думаешь одно, а в зеркале видишь совсем другую физиономию! И если разрыв
этот велик, то, как вы полагаете, как вы при этом себя почувствуете?
Не появится ли у вас желание разбить зеркало? Но ведь здесь есть и еще
одно. Разбили вы зеркало. Но ведь всякий человек - зеркало для другого. Ну, а
что, если для других людей вы как раз тот, которого вы видели в зеркале и
который вам так не понравился? А это уже серьёзно, потому что возникает вопрос,
что делать со всеми другими зеркалами, со всеми этими нашими отражениями в
других людях?
Вот ответ Дана: "Есть мораль! <“А что? если
и вправду сторож замышлял вступить в сговор с подлым негодяем?” – подозревая в
мертвом больше, чем он скрывает, догадывались одни. “Бедняга хотел добыть
немного денег, а не венец героя.” – тихо-тихо шептались другие, остерегаясь
дурной славы инакомыслия.> Одни и после смерти продолжали осуждать невинного, а
другие из виновного сделали героя. Неважно, кем ты был при жизни - важнее, кем,
в памяти живущих, остался после смерти. "
Конечно, слова Дана отражают его карту мира. А в
данном случае для меня важно, как его слова отразились в
моей карте мире. Ибо видеть мы можем только то, что есть в нас, и так,
каковы мы сами.
Как я рассуждаю? Я не украл, но чувствую себя виноватым.
И если мне скажут, что я украл, я этому поверю. Потому что истина не в том, что
есть на самом деле, но истина в слове. И если я церковный сторож и задерживал
вора, то, действительно, а как могу знать, если буду смотреть на себя со
стороны, словно на внешний мне предмет, что я в церкви делал с вором -
сговаривался с ним или пытался задержать его. Да ведь и самое главное - не
важно, что я делал на самом деле, а важно то, что я думал и чувствовал при этом,
и больше того, самым важнейшим является то, что я при этом думал и чувствовал
бессознательно, а ведь этого я не могу знать. А раз я не могу знать, то, значит,
я мог думать и чувствовать что угодно. Но за этим "что угодно"
стоит, тем не менее, главное, в какую сторону поворачивается моя мысль. А моя
мысль - в лице задержавших меня жандармов, в лице судящих меня, в лице
фарисействующего священника - а ведь это всё я - поворачивается определенным
образом. Я, в качестве жандарма, ставлю себя на место сторожа и понимаю мою
истину, и эта истина моя состоит в том, что я именно и должен был сговориться с
вором. У меня такой мозг, я так рассуждаю, и то, как я рассуждаю, это и есть моя
истина. Хотя я, в качестве сторожа, и пытался задержать вора, хотя я, как вот
этот индивид, эта единичность, и выполнял честно мои обязанности сторожа,
я, как общественное сознание, прекрасно понимаю, что, конечно, я сговариваюсь с
вором, именно потому, что таково моё сознание. В одной пьесе Островского
влюбленный парень от избытка чувств к предмету своей симпатии говорит:
"Позвольте ради вас сделать какую-нибудь подлость!" Ведь это всё от избытка
чувств. И ведь подленькие мы, господа, вы не находите? Мы говорим, что мы
несчастны. Но мы несчастны, потому что подлы, потому что подлость - это наша
натура. Натурой мы живы, а не умом.
Но разве лучше, если наши чувства разрешаются в некое
высочайшее ликование души, в некое райское блаженство?! Разве следуя не
этому блаженству, мы превратились в блаженных, с восторгом
разваливших страну, в которой жили. Разве не стали мы стыдиться себя,
разве не стало стыдно нам называть себя русскими, потому что в нашем блаженстве
открылось нам, что мы - дикие, нецивилизованные, и поэтому разве не стали
мы скрывать, что мы - русские - перед европейцами. И разве не стали мы униженно
просить прощения у европейцев и американцев за то, что мы такие, какие мы есть?
И разве не со страстью мы вопили и посегодня еще вопим "приходите княжить и
владеть нами". И разве не проклинаем мы наших отцов и дедов в этом нашем
всеобщем ликовании чувств? И разве не предали мы свою веру, которой жили почти
столетие. " Не мы ли с нежной страстью предателей живём
предательством породивших нас, начиная с предателя Хрущева и далее несть им
числа. Если ты отказался от родства со Сталиным, то во что ты превратился?
- в эмигранта в своей собственной стране.
Конечно, мы
другими не станем! Но сколько же можно заниматься мазохизмом? Сколько можно
унижать самих себя. Сколько можно виноватить себя. Ведь что значит виноватить
себя? Это значит - не быть самими собой, это значит потерять себя. И после этого
мы еще говорим, что мы не гои? - не в прямом переводе этого слова "народ", а в
обижающем нас смысле. Нет, что ни говорите, а гораздо симпатичнее : "Двадцать
лет назад жил у нас в Доброве молодой еврейский парень по имени Берл. И,
представьте себе, был он по профессии вор. Да, да, вы не ослышались: вор.
Разумеется, при таком роде занятий, хасидом он стать никак не мог, но любил я
его ничуть не меньше, чем самых верных моих питомцев. За что любил, спросите?
Ну, во-первых, Берл – еврей. Стало быть, семена святости брошены в почву его
души от рождения. Так все мы, хасиды, думаем, не правда ли? Во-вторых, он слыл
находчивым, веселым и верным парнем, а такие мне всегда нравились. А в-третьх,
в-четвертых и так далее – то же, что и во-первых, ибо это – главное." Здесь есть
самодостаточность. Мы были советскими, и мы были самодостаточными. И нам было
чем гордиться. И мы смотрели на иностранцев с высокоподнятой головой. Во что
сегодня мы превратились? В толерантную размазню.
" - Вот
перед вами те самые иконы, которые удалось спасти, - обратился судья к
осужденным, - падайте ниц и молитесь на них о спасении ваших душ. Молитесь
каждый по своему, но вместе. Бог у всех один.
Упал на колени и истово молился и плакал старик, и с
ним плакали жена его и дети его и внуки. А Берл, зная, что нет ему спасения,
поднял высоко голову и молчит.
- Молись на наши святые иконы! – возопил судья и в гневе
затопал ногами.
Берл начал молитву, но отвернулся от икон. Тут встал со
своего места священник, пошептался о чем-то с судьей и многообещающим взглядом
уставился на незадачливого вора, дожидаясь, пока тот кончит молиться.
- Берл, - ласково обратился человек в рясе к еврею, - ты
молод, тебя без памяти любит красавица-жена и обожают дивные, не по годам
развитые детишки. Не может человек в твоем положении желать смерти, да еще такой
жестокой. И всего-то, что от тебя требуется – это отказаться от твоей варварской
веры и принять веру истинную и милосердную - христианство, - сказал священник,
проникновенно глядя в глаза осужденному. Ласковый имеет дар пленять.
Ошеломленный неожиданной метаморфозой в его, казалось бы,
однозначной перспективе, Берл впервые за время суда задумался. Он взглянул на
немые ряды соплеменников, и каменные их лики подсказали ему единственный ответ.
- Я веру свою не продаю, - повторил Берл недавно
слышанные им слова.
- Одумайся, еврей, не губи себя. Примешь нашу веру – мы
сделаем тебя уважаемым и богатым человеком, - сказал уже с некоторым
раздражением священник.
Берл вновь взглянул на своих. Лица жены и детей
несчастны и мокры от слез. За ними –плотная стена бород и ермолок. Десятки и
сотни глаз буравят его, Берла, мозг.
- Мне нечего добавить к моим словам, христианин, - глухо
произнес Берл."
Мы предали свою веру не потому, что нам
грозил костер, нет, мы, подобно Иуде, предали свою веру за тридцать
серебряников. В кого же мы превратились?
-"Остановите ваше славословие, хасиды, - подал голос
молчавший доселе Шломо, - вы забыли, что Берл – вор. Примите также во внимание,
что он имел намерение надругаться над чужими святынями. Ваш энтузиазм
проистекает из неведения. Я много жил на Западе, хасидов там нет вообще, а евреи
ведут себя осторожнее. Вам мало бед?"
Мы, русские,
больше не ходим с высоко поднятой головой, мы ведем себя осторожнее. Нам
достаточно бед, которые обрушились на нас, как только мы предали свою веру
и опустились в пучину безверия.
21.09.12 г.