Сняли мы с Вениамином квартиру.
Вениамин - человек
неправильный, но он мне нравится, хотя я и понимаю, что он не должен мне
нравиться именно в силу его неправильности. Неправильность же Вениамина
заключается в том, что он неправилен во всём. Возьмите хотя бы то, что он лжет.
Он лжет, и я вижу, что он лжет, и не то, чтобы делаю вид, что не замечаю,
что он лжет, я на его ложь не реагирую и его ложь не воспринимаю, а просто
отмечаю, где он лжет. И часто оказывается, что то, что он говорит, есть ложь от
начала и до конца. Но ведь ложь потому и является ложью, что похожа на правду,
иначе это была бы уже не ложь, а бред ненормального.
А
если раздуматься, то я понимаю, почему Вениамин мне нравится. Он мне нравится
потому, что он живет. Вот я не лгу, но я и не живу. И, наверное, мне потому и
легче с ним, что я, хотя и не живу, но, во всяком случае, хотя бы вижу рядом с
собой жизнь, и от этого моё безликое обязанное существование облекается
какими-то красками как отражением чужой жизни. И вот вы только подумайте:
выходит, что для того, чтобы жить, нужно уметь лгать, нужно уметь создавать
видимость из того, что есть. А это - неправильно, так не должно быть. Не должно
быть видимости, должна быть реальность. Потому что что такое видимость? - это
всё равно, что сон, это наше искаженное представление о реальности. Так что, для
того, чтобы жить, нужно искажать реальность?! И на самом деле жизнь - это не
жизнь, а на самом деле всего лишь её видимость, её ощущение. И что же тогда
получается, что жизнь мы воспринимаем как не жизнь, как существование, а
существование в фантазии воспринимаем как жизнь?!
Не
успели мы поселиться, как Вениамин перезнакомился, кажется, не только с соседями
на этаже, не только в подъезде, но и во всём доме. Всегда он при деле: то играет
в шахматы или в домино с мужиками во дворе, то в компании потягивает пиво, то
заваливается в квартиру с девочками. Словом, Вениамин - душа любой компании, и
люди к нему тянутся, хотя, разумеется, и не без того, что время от времени
женщины прореживают его золотые кудри, а мужчины делают из него боксерскую
грушу. Но всё это как бы в порядке вещей, так что после все встречаются
друг с другом, как будто ничего и не было. Таково обаяние Вениамина.
Самое сложное время наступает к концу месяца, когда зарплата только через
неделю, а в карманах сто рублей, да и те мелочью.
В такие
дни Вениамин теряет жизнерадостность, в его поведении появляется что-то
потерянное, и из него поднимается ропот на несправедливость жизни.
И вот в одно такое утро звонок в дверь, входит какой-то очередной приятель
Вениамина и сует ему в руки пачку денег на сохранение "на пару часов": де
получил зарплату, и эти деньги он от жены скрывает, а так как она у него
ведьма и устраивает полный и тщательный обыск в поисках скрытых от неё денег, то
пусть-ка она попляшет, хоть
догола раздевает. Сосед уходит, и я вижу, как Вениамин из пачки выдергивает
купюру и суёт себе в карман. Через какое-то время заявляется новая персона
с подобной же просьбой сохранения денег, хотя и приводит уже другие основания. И
Вениамин снова, как только посетитель скрывается, выдергивает из пачки купюру и
кладет себе в карман. И, может быть, потому, что бог любит троицу, в третий раз
за это утро открывается дверь и заходит человек уже в летах, со следами,
оставленными жизнью на его лице. Я смотрю на него и думаю: "Неужто и этот?!"- и
чем, какими такими словами Вениамин мог вызвать у этих людей мнение, что
их деньги в его руках сохранятся так же надежно, как в банке? С этим посетителем
дело, кажется, было посерьёзнее, что-то в том духе, что к нему должны явиться
"кредиторы" и он должен их убедить в том, что он гол как сокол и платить не
может. И с этими деньгами Вениамин сделал то же, что с предыдущими. Я смотрю на
Вениамина и поражаюсь его поступку.
Я говорю Вениамину:
"Зачем ты это делаешь? Если ты думаешь, что они не заметят вытащенной купюры, то
один, может быть, и не заметит, но из троих-то кто-то да заметит". Про себя я
при этом замечаю, что я не говорю, что воровать - грех, я говорю о том, что
попадаться на воровстве грех, поскольку этим ты ставишь себя в неудобное
положение, ты как бы теряешь при этом свою собственную ценность. То есть украсть
так, что никто не узнает, что именно ты это сделал, это, может быть, и не
слишком хорошо, но это грех простительный, но глупо открыто лезть в карман. Это
уже грех непростительный, и именно из-за глупости поступка, за которым следуют
неотвратимые неприятные последствия. И хотя я про себя думаю, что я думаю, что
воровать вообще грех, и это грех непростительный, но вместе с тем своей натурой
я понимаю, что если бог этого моего поступка не видит со своего высока, то
это как бы и ничего. Другое дело, если он заметит, то тут уже, конечно,
ой-ёй-ёй, тут уже и раскаяние приходит, и "я больше не буду". А так, что же,
ведь это и не я вовсе делал, а дьявол мне это совершить это безобразие
нашептывал. А так я, сам по себе, чист, аки ангел.
И вот
переживаю я т.о. происходящее на моих глазах, и с огорчением вижу, что переживаю
я только с самим собой; Вениамин меня не то, что не слушает, но даже и не слышит
вовсе. И это обстоятельство повергло меня в возмущение. А когда я повергаюсь в
возмущение, я забываю обо всём, ибо справедливость и правда превыше всего.
И тут открывается дверь и входит последний посетитель, и не успел он еще и слова
сказать, как заговорил я и направил мои слова непосредственно ему. Я сказал:
"Это надо же быть таким дураком, чтобы отдавать деньги на сохранение. Ведь
деньги - это соблазн." Я бы, конечно, на этих словах не остановился и продолжил,
однако увидел, что и эти мои слова произвели на посетителя впечатление
необыкновенное. Посетитель изменился в лице, его выцветающие голубые глаза
начали терять остатки своей голубизны, посетитель начал хватать ртом воздух и
вдруг начал оседать. Мы с Вениамином бросились к нему.
Обмякшее тело было тяжелым. Кое-как доволокли его до дивана, и в меня уперся
укоризненный взгляд Вениамина: "Соображать надо, что говоришь"- процедил
он. Вызвали скорую. Пока суть да дело со скорой, Вениамин побежал по соседям в
поисках нитроглицерина, которым и пичкал посетителя до приезда скорой. Наконец,
приехала скорая, что-то вколола, и мужчина начал приходить в себя, но, видимо,
то, что он начал приходить в себя, его немедленно расстроило, потому что он
начал стонать, в глазах его выразилось мученичество, а руки поднимались
вверх и пытались хватать что-то невидимое. "Экий ты нежный"- проворчал Вениамин
и сунул в руки мужчине его пачку денег. Как только руки мужчины почувствовали
нечто, они торопливо это нечто поднесли к глазам. Мужчина глубоко и ровно
задышал, зажал деньги в руках, лицо его разгладилось, и он заснул с
полуулыбкой на лице. Увидев, что приступ прошел, медики уехали.
Мы сидели рядом с больным и смотрели друг на друга. Вениамин долго молчал, и
вдруг начал смеяться, сначала тихо, потом громче, до хохота. Я недоуменно
смотрел на него. Наконец, он вытер выступившие на глазах слезы и сказал "Да, с
тобой не соскучишься."
Вечером он сидел с мужчинами во
дворе. Играли в нарды, и рядом стояли бутылки с пивом, купленным на вытянутые
Вениамином купюры. И, как говорится, и он ничего, и они ничего. Я смотрел на них
из окна, и почему-то чувствовал себя отбросом. Чувство было неприятное. Я отошел
от окна, бессмысленно включил телевизор и безразлично смотрел на экран. Мне было
скучно. Меня окружала пустота.
28.06.12 г.