И вот к какому выводу я прихожу.
Что если ты что-то делаешь, то ты делаешь это сразу. Если же ты не сделал этого
сразу, то уже никогда этого не сделаешь.
И при этом то,
что ты сделаешь, совсем не обязательно будет правильным, но, во всяком случае, я
так думаю, в этом твоём действии участвовали ум и чувство, и они были
синхронизированы друг с другом. Я хочу сказать, что вот мы живем по эту,
практическую, рассудочную сторону реальности, и мы такие, какие мы есть, и
действуем в соответствии с тем, какие мы есть. И всё. Нас на большее не хватает.
Пусть мы глупы, неумехи, и какие мы неумехи, такова и наша неумелая жизнь, так
что, может быть, ничего хорошего в ней нет, но эта жизнь - всё, что нам
доступно. А чуть встретится нам жизнь повыше да посложнее, тут и оказывается,
что как мы ни хотим в неё впрыгнуть, а - не получается. Так ведь это же и с
обеих сторон. Встретятся они с чем-то чудесным, необыкновенным, и не знают, что
с этим делать, так что так это чудесное и необыкновенное ничем и кончается, а
если при этом подумать, сколько сил, энергии затрачено на это, и всё ушло в
ничто, в воздух, впустую. И это, заметь, притом, что никаких, т.ск., внешних,
объективных препятствий не было, всё было с самого начала, т.ск., "все этого
хотят и к этому стремятся", а в результате ничего нет. И вот так и приходишь к
мысли, что всё должно чем-то кончаться. И лучше раньше, чем позже, потому что
жизнь одна, и, я так думаю, не стоит её сжигать в пустоту. Хотя другие, может
быть, и полагают иначе.
Вот я тебе расскажу свою историю.
Учились мы в нефтянке, и жили мы с первого по последний курс с Валеркой в одной
комнате. И считались друзьями. Ну, дружбы как таковой, в собственном смысле,
пожалуй, что и не было, то есть не было какой-то привязанности друг к другу. А
Валерка играл в дружбу. У него это шло как бы не от чувств, а от мозгов. Да у
него и вообще всё шло от мозгов; я хочу сказать, что у него в голове были
какие-то положения, что, мол, дружба - это то-то, и он вел себя в соответствии с
этими положениями. Словом, вполне социализированный товарищ. А я - нет, я - так
как-то. Вечно чувствуешь себя наблюдателем на балу жизни. От равнодушия, что ли.
То есть мне в принципе всё всё равно. И вот пока мы учились, Валерка там что-то
всё крутился, играл роль своего, компанейского парня и прочее. Я так понимаю,
что он, с одной стороны, считал, что так нужно, а с другой стороны, у него
были и совершенно практические цели. Он сам был из Ярославля, и поставил своей
целью в Москве остаться. Да и все наши были подстать ему, то есть у всех
была какая-то намеченная вдали цель: у одних, как у Валерки, остаться в Москве,
женившись на москвичке, у других - продолжить учебу в аспирантуре, потом в
докторантуре, словом, жизнь уже была расписана если и не по гроб, то что-то
возле него. И так как у большинства были определенные цели, то они и
ходили не просто так, а в соответствии со своими целями. То есть весь образ у
одних говорил: хочу быть москвичом. У других говорил: хочу быть доктором.
И т.д. Ну, а я ни о чем таком не думал, и сейчас удивляюсь, почему ни о чем не
думал, когда все другие думали. Ума не приложу.
И когда
только еще поступили, у меня никаких планов особенных не было, и жил я, можно
сказать, сегодняшним днём, а сегодняшний день заключался в девочках, и я как бы
выбирал среди них и сортировал в соответствии с моим вкусом, но без каких-то там
отдаленных мыслей. То есть как-то у меня мозги не так поставлены, без
устремления в отдаленное будущее, а единственно все мозги направлены на то, что
рядом.
И как бы всё было, пожалуй, вроде бы и ничего, и я
сейчас даже и не припомню, как всё это началось, но только началось, и виной
тому оказались женские ноги. То есть считай, до ужаса, до смерти. Мало того, что
когда я вижу их, то, как бы сказал какой-нибудь грубиян, у меня слюни маслом
губы заливают, это, может быть, еще бы и ладно, Но ведь и когда их нет, то они
все равно со мной, всё равно не отпускают ни на минуту. Нет, конечно, я не
какой-нибудь маньяк, не Екатерина II, бешенством матки не страдаю, потому что не
всякие ноги, а ноги единственные, то есть принадлежащие одной единственной
женщине... ну, девушке. Я вот сейчас думаю, что получалось тогда. Ведь
получалось так, что для меня эта женщина оказалась как бы приложением к её
ногам, и я как-то с самого начала неосознанно стал в позу сопротивления по
отношению к ней.
Ну, девицы-то на курсе мою
слабость быстро раскололи, ну, и Лена, само собой. А какое отношение женщины к
мужчине - такое, что мужчина создан специально для женщины, и когда Лена увидела
это моё состояние беспамятства от её ног, она, как я думаю, поняла, что этот
мужчина принадлежит ей, и хотя никаких особенных отношений у меня с ней не было,
она уже относилась ко мне как к части себя, как хозяйка, и я употребляю это
слово не в каком -н. отрицательном смысле, а в самом положительном. Но вот вы
посмотрите на этого человека: именно потому, что ко мне отнеслись вполне
положительно, именно это меня и испугало. И испугало не посредством каких-нибудь
мыслей, а испугало где-то изнутри, словно была какая-то опасность в моём
отношении к Лене. Сколько у меня было девиц, и ни к одной не было
этого чувства страха. Я их не боялся, я не чувствовал опасности в них для себя.
Не чувствовал. И напрасно. Потому что с ними то как раз и наталкивался на все те
неприятности, которые сопровождают отношения с женщиной. И я как-то
лез во всё это, а потом отмывался да обчищался от всех этих отношений. Плевался
и расплевывался, и начинал всё заново. Почему так происходило? - потому что я не
ощущал себя в зависимости от женщин. Всякая женщина хороша в каком-то
отношении, и моё отношение к ним было отношением эстетическим. Это ты как бы к
вещи относишься. Вот эта вещь красивая, ею можно любоваться в каком-то
отношении. Но ты не входишь в эту вещь, она не становится частью тебя, хотя ты,
может быть, и становишься частью её.
А тут возникло
ощущение, что это уже - всё, что это - на всю жизнь и бесповоротно. Что ты
сделал шаг - и крышка за тобой захлопнется, и ты будешь уже не один, вас будет
двое, и на вас двоих будет одна общая жизнь.
Наверное, что-то во мне в это время щёлкнуло, какой-то не осознаваемый мной
переключатель, и я затормозился. Лена постоянно стояла у меня перед глазами, и я
хотел сделать шаг, который должен был сделать, и - не мог. И так и получилось,
что я каждый раз думал, что вот сегодня, сейчас это сделаю, и всё
оставалось по-прежнему, а любая попытка её сближения со мной наталкивалась
на глухую стену с моей стороны, стену, которую я ненавидел и, однако, ничего не
мог с ней сделать. Что такое это было? - страх жизни? Боязнь вступить в жизнь?
Боязнь переступить ту невидимую грань, когда ты один и принадлежишь себе, и
вдруг должен отвечать не только за себя, но и за другого человека? И ты
принадлежишь не только себе, но и другому человеку. И он принадлежит не только
себе, но также и другому. Этого боялся? Боялся неразрывной внутренней связи?
А время, между тем, текло своим чередом, и я даже не заметил, как настоящее
начало постепенно уходить в прошлое, и на его место становится память о нём. Я
не заметил, что её ноги уже не оказывают на меня того действия, которое они
оказывали, но у меня была память об их действии, и эту память я принимал за
настоящее.
Ты этого не замечаешь. Не замечаешь того, как
твоё настоящее начинает постепенно уходить в прошлое.
Ты
думаешь, что ты находишься в настоящем, а на самом деле его уже с тобой нет.
Ты не знал, что поезд уже давно ушел. Может быть, и она этого не знала, и всё
ожидала, что что-то должно произойти.
Незадолго до окончания учебы начали появляться
покупатели от нефтяных компаний, оказался и покупатель от сахалинской нефтянки,
и у меня даже вопроса не возникло, что я должен делать: конечно, возвращаюсь
домой. Но тут я выкинул финт, которого от себя не ожидал. На предложение
покупателя я сказал, что не покупаю кота в мешке, как и компания не может этого
делать. И остановились на том, что мою последнюю практику я прохожу на Сахалине,
и если я устрою их, а они, в свою очередь, меня, мы подпишем договор, а на нет -
и суда нет. Я мог так говорить, потому что, по большому счету, мне всё было всё
равно, я ни за что не держался и ничего не боялся.
Я
прошел практику, и они остались довольны моей работой, а я - предоставляемыми
мне условиями, и т.о. договор был подписан. И так получилось, что получение
диплома у меня не было связано с теми треволнениями, в которых находились многие
сокурсники.
Валерка, между тем, развил активную деятельность. Он бегал по
Москве, где-то с кем-то о чем-то договаривался, и я начал замечать, что он
как-то странно начал посматривать на меня. Но как бы он на меня ни посматривал,
это меня не интересовало, так что я и не задумывался о возможном значении его
взглядов.
На наш выпускной мы собрались нашей группой.
Парни использовались в качестве физической силы, а девочки готовили столы. Все
были оживлены. Это был торжественный момент: проводы времени, когда мы были друг
с другом, и, в общем, нам было неплохо, всем вместе.
Лена
была оживлена. Её оживление никак не было связано со мной, но, как бы там ни
было, оно передалось мне. И она показалась мне настолько близкой. И тут мне
пришла неожиданная мысль: вот последняя грань. И когда уже начался прощальный
обед, и начались тосты, и ребята начали говрить разные приятные слова, я
поднялся со стопкой в руке и сказал, обращаясь к Лене: "Лена, едем со мной на
Сахалин". Лена ничего не ответила. Ребята рассмеялись моим словам как глупости:
коренная москвичка, и вдруг отправится к черту на кулички. И вечер пошел дальше
своим чередом.
От того, что Лена ничего не ответила, я
почувствовал, что это - её ответ. И испытал опустошающее чувство освобождения.
Всё. С этим закончено. Об этом больше можно было не думать. Я остаюсь
наедине с самим собой. И только подумать, сколько энергии, чувств, мыслей было
затрачено за эти годы, столько энергии, и все эти затраты и сил, и чувств, и
мыслей, и энергии - всё это впустую. Всё это вот так ничем и кончилось.
В следующие несколько дней перед отъездом я встречал
Лену, и у неё был такой вид, словно она чего-то ожидает от меня. Но мне это было
уже безразлично. Я уже перешел свой рубикон.
Через год
приезжаю в Москву в командировку в министерство. И вдруг встречаю Валерку. Вот
устрица, остался-таки в Москве, пристроился в министерстве. Обнялись как старые
товарищи, спустились в ресторан, заказали, как водится, разговорились. Вспомнили
товарищей, рассказали друг другу, кто и как устроился. И когда Валерка был уже
хорошо на взводе, он как-то странно взглянул на меня и вдруг хлопнул по
плечу: "Ты хороший парень. Я сейчас тебе расскажу то, чего ты не знаешь. Помнишь
Лену?" Еще бы её не помнить. "Помнишь, как ты тогда поднялся и сказал:"Лена,
поедем со мной на Сахалин!" Это же надо придумать. Да если бы не я, она,
пожалуй, и сделала бы эту глупость." Я смотрел на Валерку и, наверное, на
моём лице отразилось тупое недоумение: какое отношение может иметь Валерка к
Лене. Ну, не захотела и не захотела. Сегодня это не имело никакого значения.
Валерка продолжил: "Она меня потом полгода пилила - я всё безмолвно смотрел на
Валерку, ожидая, во что всё это выльется. -Она и не могла тебе ничего ответить,
потому что уже была замужем." Кажется, в это мгновение у меня челюсть отвисла от
удивления. Валерка торжественно хлопнул себя в грудь: " За мной". И продолжил:
"Она, конечно, не ожидала, что ты выдашь такой финт. Как она потом рвала и
метала. И, что, скажешь, не умница ли я?! Обошел тебя, и остался в Москве, и всё
у меня отлично. Пацаненок родился. Эх ты, тюлень. Да она уже тогда, когда ты
выступал со своим продолжением, была беременна от меня" Я смотрел на него и
сказал: "Друг ответил преданный..." Валерка подхватил: "Друг ответил искренний:
была тебе любимая, была тебе любимая, была тебе любимая, а стала мне жена"
Посетители соседних столиков, улыбаясь, смотрели на двух поющих довольно
нетрезвых мужчин.
03.02.11 г.