О внутривидовой агрессии Агрессивное поведение
вызывается двумя факторами: раздражением "нерв", помехами действию. В
качестве помех могут выступать как действительные препятствия на пути к
поставленной цели или на пути у активизированного рефлекса, так и
раздражители, не имеющие значения, но вызывающие ориентировочную реакцию, в
результате своей силы и (или) длительности делающие невозможным
течение нормальной жизнедеятельности. Вторая форма агрессии
обусловлена реакцией мести на обиду, (вызываемую чаще всего немотивированно
причиненным ущербом). В этом случае агрессия может быть ограничена чувством
меры, превышение которой может вызвать обратную реакцию угрызений совести
или жалости, в особенности когда месть сопровождается наблюдениями за
страданиями объекта в результате ответной агрессии. В этом случае
агрессия может повернуться с объекта агрессии на сам субъект агрессии.
Каждому знакома этого рода реакция, когда вы незаслуженно обидели кого-то и
ваша агрессия обращается с объекта на вас, и тогда вы начинаете
защищаться от собственной агрессии, убеждая себя, что вы не виноваты, а во
всём виноват объект агрессии. В результате этого может возникнуть
усиление агрессии по отношению к объекту в силу сложения агрессии,
существующей по отношению к нему и агрессии, связанной с обращенной на
агрессией. Этот процесс достигает максимума, который заключается в
разрешении противоречия в идее уничтожения объекта агрессии: "нет объекта
агрессии и нет связанных с ним проблем" В частности, разрешение
не разрешающегося противоречия описано Достоевским в "Идиоте" в образе
Рогожина. Лоренц, рассуждая о проявлениях внутривидовой агрессии,
замечает, что она редко заканчивается гибелью участвующих в ней
сторон: Мы ни разу не обнаружили, чтобы целью агрессии
было уничтожение сородича, хотя, конечно, в ходе поединка может произойти
несчастный случай, когда рог попадает в глаз или клык в сонную артерию; а в
неестественных условиях, не предусмотренных "конструкцией" эволюции, --
например в неволе, -- агрессивное поведение может привести и к губительным
последствиям. Однако попробуем вглядеться в наше собственное нутро и уяснить
себе -- без гордыни, но и без того, чтобы заранее считать себя гнусными
грешниками, -- что бы мы хотели сделать со своим ближним, вызывающим у нас
наивысшую степень агрессивности. Надеюсь, я не изображаю себя лучше, чем я
есть, утверждая, что моя окончательная цель -- т.е. действие, которое
разрядило бы мою ярость, -- не состояла бы в убийстве моего врага. Конечно,
я с наслаждением надавал бы ему самых звонких пощечин, в крайнем случае
нанес бы несколько хрустящих ударов по челюсти, -- но ни в коем случае не
хотел бы вспороть ему живот или пристрелить его. И желаемая окончательная
ситуация состоит отнюдь не в том, чтобы противник лежал передо мною мертвым.
О нет! Он должен быть чувствительно побит и смиренно признать мое
физическое, -- а если он павиан, то и духовное превосходство. А поскольку я
в принципе мог бы избить лишь такого типа, которому подобное обращение
только на пользу, -- я выношу не слишком суровый приговор инстинкту,
вызывающему такое поведение. Конечно, надо признать, что желание избить
легко может привести и к смертельному удару, например, если в руке случайно
окажется оружие. Но если оценить все это вместе взятое, то внутривидовая
агрессия вовсе не покажется ни дьяволом, ни уничтожающим началом, ни даже
"частью той силы, что вечно хочет зла, но творит добро", -- она совершенно
однозначно окажется частью организации всех живых существ, сохраняющей их
систему функционирования и саму их жизнь. Как и все на свете, она может
допустить ошибку -- и при этом уничтожить жизнь. Однако в великих свершениях
становления органического мира эта сила предназначена к добру. И притом, мы
еще не приняли во внимание, -- мы узнаем об этом лишь в 11 -- и главе, --
что оба великих конструктора, Изменчивость и Отбор, которые растят все
живое, именно грубую ветвь внутривидовой агрессии выбрали для того, чтобы
вырастить на ней цветы личной дружбы и любви.
В общем случае целью агрессии является устранение помехи.
Положение, однако, изменяется, когда устранение помехи невозможно. Вот
пример, когда устранение помехи невозможно в силу соседства и тем когда
одной стороной нанесена серьёзная (психологическая) травма, а другая сторона
стремится избавиться от чувства собственной вины. Вот заявления в суд
гоголевских героев Ивана Ивановича -
"От дворянина Миргородского повета и помещика Ивана, Иванова сына,
Перерепенка прошение; а о чем, тому следуют пункты:
1) Известный всему свету своими богопротивными, в омерзение
приводящими и всякую меру превышающими законопреступными поступками,
дворянин Иван, Никифоров сын, Довгочхун, сего 1810 года июля 7 дня учинил
мне смертельную обиду, как персонально до чести моей относящуюся, так
равномерно в уничижение и конфузию чина моего и фамилии. Оный дворянин, и
сам притом гнусного вида, характер имеет бранчивый и преисполнен разного
рода богохулениями и бранными словами..."
- "Оный дворянин, Иван, Никифоров сын, Довгочхун, когда я пришел к
нему с дружескими предложениями, назвал меня публично обидным и поносным для
чести моей именем, а именно: гусаком, тогда как известно всему Миргородскому
повету, что сим гнусным животным я никогда отнюдь не именовался и впредь
именоваться не намерен. Доказательством же дворянского моего происхождения
есть то, что в метрической книге, находящейся в церкви Трех Святителей,
записан как день моего рождения, так равномерно и полученное мною крещение.
Гусак же, как известно всем, кто сколько-нибудь сведущ в науках, не может
быть записан в метрической книге, ибо гусак есть не человек, а птица, что
уже всякому, даже не бывавшему, в семинарии, достоверно известно. Но оный
злокачественный дворянин, будучи обо всем этом сведущ, не для чего иного,
как чтобы нанесть смертельную для моего чина и звания обиду, обругал меня
оным гнусным словом.
2) Сей же самый неблагопристойный и неприличный дворянин посягнул
притом на мою родовую, полученную мною после родителя моего, состоявшего в
духовном звании, блаженной памяти Ивана, Онисиева сына, Перерепенка,
собственность, тем, что, в противность всяким законам, перенес совершенно
насупротив моего крыльца гусиный хлев, что делалось не с иным каким
намерением, как чтоб усугубить нанесенную мне обиду, ибо оный хлев стоял до
сего в изрядном месте и довольно еще был крепок. Но омерзительное намерение
вышеупомянутого дворянина состояло единственно в том, чтобы учинить меня
свидетелем непристойных пассажей: ибо известно, что всякий человек не пойдет
в хлев, тем паче в гусиный, для приличного дела. При таком противузаконном
действии две передние сохи захватили собственную мою землю, доставшуюся мне
еще при жизни от родителя моего, блаженной памяти Ивана, Онисиева сына,
Перерепенка, начинавшуюся от амбара и прямою линией до самого того места,
где бабы моют горшки.
3) Вышеизображенный дворянин, которого уже самое имя и фамилия
внушает всякое омерзение, питает в душе злостное намерение поджечь меня в
собственном доме. Несомненные чему признаки из нижеследующего явствуют:
во-1-х, оный злокачественный дворянин начал выходить часто из своих покоев,
чего прежде никогда, по причине своей лености и гнусной тучности тела, не
предпринимал; во-2-х, в людской его, примыкающей о самый забор, ограждающий
мою собственную, полученную мною от покойного родителя моего, блаженной
памяти Ивана, Онисиева сына, Перерепенка, землю, ежедневно и в необычайной
продолжительности горит свет, что уже явное есть к тому доказательство, ибо
до сего, по скаредной его скупости, всегда не только сальная свеча, но даже
каганец был потушаем.
И потому прошу оного дворянина Ивана, Никифорова сына, Довгочхуна,
яко повинного в зажигательстве, в оскорблении моего чина, имени и фамилии и
в хищническом присвоении собственности, а паче всего в подлом и
предосудительном присовокуплении к фамилии моей названия гусака, ко
взысканию штрафа, удовлетворения проторей и убытков присудить и самого, яко
нарушителя, в кандалы забить и, заковавши, в городскую тюрьму препроводить,
и по сему моему прошению решение немедленно и неукоснительно учинить. -
Писал и сочинял дворянин, миргородский помещик Иван, Иванов сын,
Перерепенко".
и Ивана Никифоровича:
-
"Просит дворянин Миргородского повета Иван, Никифоров сын, Довгочхун, а о
чем, тому следуют пункты:
1) По ненавистной злобе своей и явному недоброжелательству,
называющий себя дворянином, Иван Иванов сын, Перерепенко всякие пакости,
убытки и иные ехидненские и в ужас приводящие поступки мне чинит и
вчерашнего дня пополудни, как разбойник и тать, с топорами, пилами, долотами
и иными слесарными орудиями, забрался ночью в мой двор и в находящийся в
оном мой же собственный хлев, собственноручно и поносным образом его
изрубил. На что, с моей стороны,я не подавал никакой причины к столь
противозаконному и разбойническому поступку.
2) Оный же дворянин Перерепенко имеет посягательство на самую жизнь
мою и до 7-го числа прошлого месяца, содержа втайне сие намерение, пришел ко
мне и начал дружеским и хитрым образом выпрашивать у меня ружье,
находившееся в моей комнате, и предлагал мне за него, с свойственною ему
скупостью, многие негодные вещи, как-то: свинью бурую и две мерки овса. Но,
предугадывая тогда же преступное его намерение, я всячески старался от оного
уклонить его; но оный мошенник и подлец, Иван, Иванов сын, Перерепенко,
выбранил меня мужицким образом и питает ко мне с того времени вражду
непримиримую. Притом же оный, часто поминаемый, неистовый дворянин и
разбойник, Иван, Иванов сын, Перерепенко, и происхождения весьма поносного:
его сестра была известная всему свету потаскуха и ушла за егерскою ротою,
стоявшею назад тому пять лет в Миргороде; а мужа своего записала в
крестьяне. Отец и мать его тоже были пребеззаконные люди, и оба были
невообразимые пьяницы. Упоминаемый же дворянин и разбойник Перерепенко
своими скотоподобными и порицания достойными поступками превзошел всю свою
родню и под видом благочестия делает самые соблазнительные дела: постов не
содержит, ибо накануне филипповки сей богоотступник купил барана и на другой
день велел зарезать своей беззаконной девке Гапке, оговариваясь, аки бы ему
нужно было под тот час сало на каганцы и свечи.
Посему прошу оного дворянина, яко разбойника, святотатца, мошенника,
уличенного уже в воровстве и грабительстве, в кандалы заковать и в тюрьму,
или государственный острог, препроводить, и там уже, по усмотрению, лиша
чинов и дворянства, добре барбарами шмаровать и в Сибирь на каторгу по
надобности заточить; проторы, убытки велеть ему заплатить и по сему моему
прошению решение учинить. - К сему прошению руку приложил дворянин
Миргородского повета Иван, Никифоров сын, Довгочхун".
Если читатель заглянет в сердце свое без того, чтобы распушивать
свои перья перед обществом, то обнаружит в себе те же самые крайние чувства,
которые выражены в прошениях бывших приятелей Ивана Ивановича и Ивана
Никифоровича.
О ритуализации поведения Говоря о поведенческих
ритуалах, Лоренц подчеркивает их важную роль в ограничении и преобразовании
агрессии в сравнительно безопасные формы. Говоря о возникновении
ритуалов, Лоренц приводит интересный случай с гусыней Мартиной:
Решающая роль привычки при простом обучении маршруту у птицы может дать
результат, похожий на возникновение сложных культурных ритуалов у человека;
насколько похожий -- это я понял однажды из-за случая, которого не забуду
никогда. В то время основным моим занятием было изучение молодой серой гусыни,
которую я воспитывал, начиная с яйца, так что ей пришлось перенести на мою
персону все поведение, какое в нормальных условиях относилось бы к ее родителям.
Об этом замечательном процессе, который мы называем запечатленном, и о самой
гусыне Мартине подробно рассказано в одной из моих прежних книг. Мартина в самом
раннем детстве приобрела одну твердую привычку. Когда в недельном возрасте она
была уже вполне в состоянии взбираться по лестнице, я попробовал не нести ее к
себе в спальню на руках, как это бывало каждый вечер до того, а заманить, чтобы
она шла сама. Серые гуси плохо реагируют на любое прикосновение, пугаются, так
что по возможности лучше их от этого беречь. В холле нашего альтенбергского дома
справа от центральной двери начинается лестница, ведущая на верхний этаж.
Напротив двери -- очень большое окно. И вот, когда Мартина, послушно следуя за
мной по пятам, вошла в это помещение, -- она испугалась непривычной обстановки и
устремилась к свету, как это всегда делают испуганные птицы; иными словами, она
прямо от двери побежала к окну, мимо меня, а я уже стоял на первой ступеньке
лестницы. У окна она задержалась на пару секунд, пока не успокоилась, а затем
снова пошла следом -- ко мне на лестницу и за мной наверх. То же повторилось и
на следующий вечер, но на этот раз ее путь к окну оказался несколько короче, и
время, за которое она успокоилась, тоже заметно сократилось. В последующие дни
этот процесс продолжался: полностью исчезла задержка у окна, а также и
впечатление, что гусыня вообще чего-то пугается. Проход к окну все больше
приобретал характер привычки, -- и выглядело прямо-таки комично, когда Мартина
решительным шагом подбегала к окну, там без задержки разворачивалась, так же
решительно бежала назад к лестнице и принималась взбираться на нее. Привычный
проход к окну становился все короче, а от поворота на 180o оставался поворот на
все меньший угол. Прошел год -- и от всего того пути остался лишь один прямой
угол: вместо того чтобы прямо от двери подниматься на первую ступеньку лестницы
у ее правого края, Мартина проходила вдоль ступеньки до левого края и там, резко
повернув вправо, начинала подъем.
В это время случилось, что однажды вечером я
забыл впустить Мартину в дом и проводить ее в свою комнату; а когда наконец
вспомнил о ней, наступили уже глубокие сумерки. Я заторопился к двери, и едва
приоткрыл ее -- гусыня в страхе и спешке протиснулась в дом через щель в двери,
затем у меня между ногами и, против своего обыкновения, бросилась к лестнице
впереди меня. А затем она сделала нечто такое, что тем более шло вразрез с ее
привычкой: она уклонилась от своего обычного пути и выбрала кратчайший, т.е.
взобралась на первую ступеньку с ближней, правой стороны и начала подниматься
наверх, срезая закругление лестницы. Но тут произошло нечто поистине
потрясающее: добравшись до пятой ступеньки, она вдруг остановилась, вытянула шею
и расправила крылья для полета, как это делают дикие гуси при сильном испуге.
Кроме того она издала предупреждающий крик и едва не взлетела. Затем,
чуть помедлив, повернула назад, торопливо спустилась обратно вниз, очень
старательно, словно выполняя чрезвычайно важную обязанность, пробежала свой
давнишний дальний путь к самому окну и обратно, снова подошла к лестнице -- на
этот раз "по уставу", к самому левому краю, -- и стала взбираться наверх.
Добравшись снова до пятой ступеньки, она остановилась, огляделась,
затем отряхнулась и произвела движение приветствия. Эти последние действия
всегда наблюдаются у серых гусей, когда пережитый испуг уступает место
успокоению.
Я едва верил своим глазам. У меня не было никаких сомнений по поводу
интерпретации этого происшествия: привычка превратилась в обычай, который гусыня
не могла нарушить без страха.
Проследим события, описанные Лоренцем, с психологической стороны.
Когда Мартина, следуя за Лоренцем, вошла в холл дома, она испугалась
неизвестной обстановки. У неё возникла дезориентация "где я?" и испуг, и это
вызвало стрессовую реакцию птиц, которые в этом случае устремляются к свету:
Мартина устремилась к окну. Здесь она остановилась и то, что называется, пришла
в себя, после чего последовала за Лоренцем. После этого всякий раз,
когда она входит в холл, его вид воспроизводит в ней ощущения дезориентации и
страха, которые были в первый раз. Но у неё уже выработаны действия, которые
приводят к безопасному движению, и она его повторяет. По мере
накопления опыта ощущение страха постепенно уменьшается и вытесняется
схемой безопасного маршрута. Схема безопасного поведения объективируется и
превращается в привычку, став в конечном счете неосознаваемой силой, которая
заставляет Мартину придерживаться маршрута. Соответственно, движения Мартины
становятся всё более механическими, а движения к окну всё менее выраженными.
Когда однажды Лоренц забыл впустить Мартину в дом, Мартина то, что
называется, испереживалась, пришла в стресс, и в это время "в её голове было
только одно: её комната и стремление к ней" Поэтому, когда Лоренц, наконец,
впустил её, она, под действием стресса, протиснулась в дверь, затем между его
ногами и бросилась в свою комнату. Но по мере того, как она взбиралась по
ступеням лестницы, страх, что она не попадет в свою комнату, был вытеснен, и
этот страх, ранее вытеснивший ритуал движения к окну, будучи вытесненным, вызвал
ощущение рассогласования между маршрутом осуществленного ею движения и тем
маршрутом, которым она должна была идти, и это рассогласование вызвало в ней
страх и очередной стресс. Она не выполнила ритуал, о причинах которого она
забыла, но за невыполнением которого стоял испытанный однажды страх, который
теперь актуализировался. Мартина остановилась, возбужденная страхом, расправила
крылья и едва не взлетела, поскольку актуализированный страх
вызвал в ней паническое инстинктивное движение спасения. Но затем за страхом
последовал образ безопасного маршрута, и Мартина повернула назад и старательно
прошла весь маршрут. После чего, снова оказавшись на лестнице, она
ощутила, что сделала всё, что следовало сделать, чтобы ей никакая опасность
больше не грозит. И она произвела движение приветствия, показывающее, что она
успокоилась и теперь, наконец, всё в порядке.
Человек,
способный к самонаблюдению, обнаружит у себя множество ритуалов, возникших
подобно описанному, выполнение которых бессмысленно и бессмысленность которых он
и сам сознает, и, тем не менее, выполняет: "как бы чего не вышло". Наряду с
индивидуально выработанными ритуалами, человек отягощен множеством культурных,
заимствованных ритуалов. Чего стоит, например, запрет прохождения под контуром
столба и подпорки; более того, под это "образованными" подводятся "научные
теории". Существуют люди, поведение которых на деле в основном
регулируется ритуалами. И в этом отношении действительно
существует множество ритуалов, позволяющих разряжать агрессию в безопасных
формах.
Агрессия и подчинение У Лоренца в вышеприведенном
высказывании мы находим выражение: "Он должен быть чувствительно побит и
смиренно признать мое физическое, -- а если он павиан, то и духовное
превосходство." Если мы попробуем подойти к этому высказыванию с
противоположной стороны, то есть начнём не с рассмотрения агрессии ради
подчинения, а с проявлений поведения, которое может рассматриваться как
подчинение, то обнаружим, что это вызывает ответные характерные формы
агрессии. Так, например, человек, который психологически ощущает потребность
высказаться в связи со сложным психологическим состоянием, в ответ вызывает
неудержимую реакцию руководства им. Вообще субъект, который позволяет снимать с
себя защитные раздражители агрессивности (о них пишет Лоренц, указывая на яркую
расцветку рыб как признак, указывающий на их агрессивность), агрессивными
особями принимается за беззащитного, и он немедленно ставится в подчиненное,
зависимое положение и им начинают "руководить", причем, всё это со стороны
"руководящих" может происходить настолько инстинктивно, независимо от их
сознания, что они либо рассматривают себя в качестве благодетелей, либо сознают
своё поведение как силу, от действия которой они не в состоянии удержаться, так
что у них возникает ощущение, что их "несет" и они с этим ничего не могут
поделать, не способны от этого удержаться, этому сопротивляться, так что это
превращается для них в своеобразный ритуал. По поводу подобного рода людей я
как-то встретил высказывание: "К ним невозможно относиться по человечески. Стоит
отнестись к ним как к людям, как они превращаются в хамов" И относительно этих
же людей я однажды встретил высказывание Ленина после прослушивания им "Лунной
сонаты" "Какая музыка! - сказал он - После неё хочется людей гладить по
головкам. А по этим головкам нужно бить!" Меня позабавил один
произошедший со мной случай, по-видимому, совершенно дурацкий. Как-то мне
пришлось работать с одним парнем в паре. И, насколько я сейчас могу понять, мой
вид вызвал у него чувство моей незащищенности. И это почему-то начало
проявляться в его отношении к моей обуви. "Ходить нужно в обуви на тонкой
подошве" - поучал он меня. Я долгое время не обращал внимания на его замечания.
Но однажды, это было уже осенью, стояла слякоть, и вдруг из него вылетает всё то
же нравоучение. Я посмотрел на его обувь на толстой подошве. В такие минуты
невольно возникает ощущение, что перед тобой сумасшедший. "Я позволяю себе
ходить в такой обуви, в какой считаю нужным" - заметил я, и, похоже, в моём
тоне, наконец, зазвучала агрессия, потому что он почувствовал себя оскорбленным
в лучших своих чувствах. Он перестал со мной разговаривать и вскоре поменял
напарника.