на главную страницу
визитка
темы
И тут впервые в
жизни я обратил внимание на мадмуазель Перль и спросил себя, что же она собой
представляет.
Я привык смотреть на нее в этом доме так, как
смотрят старые штофные кресла, на которых сидишь с детства и которых никогда не
замечаешь. И вдруг в один прекрасный день, сам не зная почему, - быть может,
потому, что на обивку упал солнечный луч, - неожиданно говоришь себе: "А ведь
это занятная штука!" - и обнаруживаешь, что резьба по дереву выполнена
художником, а обивка великолепна.
Я никогда не замечал мадмуазель Перль.
Она жила в доме Шанталей, вот и все. Но почему? И
на правах кого?
Высокая, худая, она старалась быть незаметной, но
отнюдь не была ничтожной. С ней обращались дружески, лучше, чем с экономкой,
но хуже, чем с родственницей. Сейчас я неожиданно вспомнил множество
нюансов, на которые доселе не обращал внимания. Г-жа Шанталь говорила ей
"Перль", барышни - "мадмуазель Перль", а сам Шанталь называл ее просто
"мадмуазель" - пожалуй, это выходило у него почтительнее, чем у них.
Я принялся рассматривать ее. Сколько же ей могло
быть лет? Лет сорок? Да, пожалуй, что сорок. Эта пожилая девушка не была
старухой - она себя старила. Я был неожиданно поражен этим наблюдением. Она
смешно причесывалась, смешно одевалась, носила смешные украшения и при всем том
не казалась смешной - так много было в ней врожденного, естественного изящества,
изящества прячущегося и тщательно скрываемого. Вот уж действительно странное
существо! И как это я до сих пор хорошенько ее не разглядел? Она носила нелепую
прическу с какими-то комичными старушечьими букольками, но под ее волосами,
убранными в стиле Непорочной Девы, был виден высокий чистый лоб, прорезанный
двумя глубокими морщинами - то были морщины, проведенные глубокой печалью, -
большие, голубые, добрые глаза, такие застенчивые, такие боязливые, такие
смиренные, - чудесные глаза, сохранившие свою наивность, полные детского
изумления, юной чувствительности и вместе с тем глубоко затаенной грусти,
которая смягчала их выражение, но от которой они не потускнели.
Черты ее лица были тонкие и благородные; это было
одно из тех лиц, которые увядают, еще не успев постареть. поблекнуть от
усталости или от великих страстей.
Какой у нее прелестный рот! И какие прелестные
зубки!
Но я бы сказал, что улыбаться она не смеет.
И тут я сравнил ее с г-жой Шанталь. Мадмуазель
Перль несомненно была лучше, во сто раз лучше, тоньше, благороднее, величавее.
Отец направился прямо к
собаке и погладил ее. Она стала лизать ему руку, и тут мы увидели, что она
привязана к колесу коляски, похожей на игрушечную тележку, обернутую несколькими
шерстяными одеялами. Кто-то из нас бережно развернул одеяла и, когда Батист
поднес фонарь к дверце колясочки, напоминавшей гнездышко на колесах, мы увидели
там спящего ребенка.
Мы были до такой степени поражены, что не могли
произнести ни слова. Отец первым пришел в себя и, так как он был человеком
отзывчивым и к тому же несколько восторженным, он положил руку на верх колясочки
и сказал: "Несчастный подкидыш! Мы возьмем тебя к себе!" И велел Жаку катить
нашу находку впереди всех.
Думая вслух, отец заговорил снова: "Это дитя
любви; несчастная мать позвонила в мою дверь в ночь накануне Богоявления, прося
нашего милосердия ради Христа".
Он снова остановился и, подняв голову к ночному небу,
во весь голос четырежды крикнул на все четыре стороны: "Мы взяли ребенка!" Затем
положил руку брату на плечо и прошептал: "Франсуа! А что было бы, если бы ты
выстрелил в собаку?"
Дядя ничего не ответил, но широко перекрестился в
темноте: несмотря на все свое фанфарство, он был очень религиозен.
Собаку отвязали и она пошла за нами.
Господи, до чего же радостным было наше
возвращение домой! Правда, немалого труда стоило нам втащить коляску по
лестнице, прорубленной в стене, но в конце концов мы все-таки вкатили ее прямо в
прихожую.
Какая смешная была мама, как она была рада и растеряна! А четыре
мои двоюродные сестры, совсем еще крошки, - самой младшей было шесть лет, - были
похожи на четрех куропаточек, прыгающих вокруг гнезда.
Наконец так и не
проснувшегося ребенка вытащили из коляски. Оказалось, что это девочка, которой
было месяца полтора. В ее пеленках обнаружили десять тысяч франков золотом - да,
да, можешь представить? - десять тысяч франков! Папа положил их в банк - ей на
приданое. Да уж, на дочь бедняков эта девочка была непохожа... Скорее это была
дочь дворянина и простой женщины из нашего города... а может быть...Словом, мы
строили уйму самых разнообразных предположений, но истины так никогда и не
узнали... Ничего и никогда... Ничего и никогда... Да и собаку в наших краях
никто не признал. Она была нездешняя. Как бы то ни было, тот или та, кто трижды
позвонил в нашу дверь, хорошо знал моих родителей, коль скоро выбор его пал на
них.
Девочку
приняли в нашу семью и воспитали. Шли годы; девочка выросла. Она была
хорошенькой, ласковой, послушной. Все ее любили и, вероятно, страшно избаловали
бы ее, если б этому не мешала матушка.
Матушка была женщиной строгих правил и неукоснительно
придерживалась сословной иерархии. Она согласна была относиться к Клер как к
родным детям, но считала нужным, чтобы разделявшее нас расстояние не сокращалось
ни на йоту и чтобы положение девочки в семье было определено совершенно точно.
И вот, едва она подросла настолько, что могла
понимать такие вещи, матушка рассказала ей ее историю и очень деликатно, даже
мягко, внушила ей, что она не родная дочь, а приемыш, и что семье Шанталей она,
в сущности говоря, чужая.
Клер поняла свое положение и повела себя удивительно
умно и поразительно тактично: она сумела занять и сохранить то место, которое ей
отвели, с таким неподдельным добродушием, непринужденностью и чуткостью, что
отец не раз был тронут до слез.
1. Да и матушка была так растрогана горячей благодарностью и какой-то
робкой привязанностью этого милого, ласкового создания, что стала называть Клер
"дочкой". Порой, когда малютка проявляла особую добросердечность или
деликатность, она, подняв очки на лоб, - это всегда служило у нее признаком
волнения, - повторяла: "Нет, этот ребенок просто перл, настоящий перл!" Это
прозвище привязалось к маленькой Клер, и она как и была так и осталась для нас
мадмуазель Перль".
Помолчав с минуту, он продолжал:
Господи, как она была хороша в восемнадцать
лет!.. Как грациозна!.. Как прекрасна!.. Да, хороша...хороша... хороша... и
добра... и благородна... Чудесная девушка! А глаза у нее были... глаза у нее
были голубые... прозрачные... ясные... Таких глаз я никогда больше не видел...
Никогда!..
Он опять помолчал. Я спросил:
Почему она не вышла замуж?
Он ответил не мне, а на слово "замуж", которое
дошло до него.
Почему? Почему? Да потому что не захотела... не
захотела. А ведь у нее было тридцать тысяч франков приданого, и ей делали
предложение ни один раз... А она вот не захотела! Она все почему-то грустила.
Это было как раз в то время, когда я женился на моей кузине, на малютке
Шарлотте, на моей теперешней жене - я был ее женихом целых шесть лет.
Я смотрел на Шанталя, и мне казалось, что я
проник в его душу, внезапно проник в одну из тех тихих и мучительных драм,
которые совершаются в сердцах чистых, в сердцах благородных, в сердцах
безупречных, в тех замкнутых и непроницаемых сердцах, каких не знает никто, даже
те, кто стал их безмолвной и покорной жертвой.
И вдруг, подстрекаемый дерзким любопытством, я
сказал:
- Вот на ком вам надо было жениться, господин Шанталь!
Он вздрогнул и посмотрел на меня.
-Мне? На ком? - переспросил он.
-На мадмуазель Перль.
-На мадмуазель Перль? Но почему?
-Потому что ее вы любили больше, чем вашу кузину.
Он смотрел на меня странными, округлившимися,
испуганными глазами.
-Что? Я любил ее?.. Я? Кто тебе сказал? - лепетал
он.
- Да это же ясно как день, черт побери!.. Ведь это из-за нее вы
без конца оттягивали свадьбу с вашей кузиной, которая ждала вас целых шесть лет!
Он выронил шар, который держал в левой руке,
обеими руками схватил "меловую тряпку" и, закрыв ею лиц, зарыдал. Он рыдал
безутешно и в то же время комично: у него лилось из глаз, из носу, изо рта - так
льется вода из губки, которую выжимают.
А я подсел к мадмуазель Перль и стал
всматриваться в нее, снедаемый жгучим любопытством, любопытством, превратившимся
в пытку. В самом деле, когда-то она, несомненно, была очень хороша; у нее
кроткие глаза, такие большие, такие ясные и так широко раскрытые, что казалось,
она никогда не смыкает их, как прочие смертные. Но платье на ней, типичное
платье старой девы, было довольно смешное; оно портило ее, хотя и не придавало
нелепого вида.
Мне казалось, что я читаю в ее душе так же легко, как совсем
недавно в душе господина Шанталя, что передо мной от начала до конца проходит
вся ее жизнь, жизнь тихая, скромная, самоотверженная; но я чувствовал
потребность, непреодолимую потребность задать ей вопрос, узнать, любила ли она
его и так ли любила, как он, страдала ли, как и он, долгим, тайным, мучительным
страданием, которого никто не видит, о котором никто не знает, о котором никто
не догадывается, но которое прорывается ночью, в одиночестве темной комнаты. Я
смотрел на нее, я видел, как бьется ее сердце под темным корсажем со вставкой, и
спрашивал себя: неужели это чистое, кроткое создание каждый вечер заглушало
стоны влажной, мягкой подушкой и, сотрясаясь от рыданий, лихорадочно металось по
жаркой постели?
И я тихонько сказал ей - так делают дети, когда ломают игрушку,
желая посмотреть, что там внутри:
-Если бы видели, как сейчас плакал господин
Шанталь, вы бы его пожалели.
Она вздрогнула:
-Что? Плакал?
-Да, плакал, и еще как!
-Но почему?
Она была очень взволнована.
-Из-за вас, - ответил я.
-Из-за меня?
- Ну да! Он рассказывал мне, как горячо он вас
когда-то любил и чего ему стоило жениться на кузине, а не на вас...
Мне показалось, что ее лицо сразу осунулось; ее
глаза, обыкновенно такие ясные и так широко раскрытые, внезапно смежились, да
так плотно, что можно было подумать, будто они сомкнулись навеки. Она
соскользнула со стула и медленно, тихо опустилась на пол, словно упавший шарф.
Помогите! Помогите! Мадмуазель Перль дурно! -
закричал я.
Госпожа Шанталь и ее дочери бросились к ней, и
пока они сновали взад и вперед с водой, уксусом, салфеткой, я взял шляпу и
незаметно вышел на улицу.
Я шел большими шагами; сердце мое было в
смятении, душу терзали сожаления и угрызения совести. И в то же время я был
доволен собой: мне казалось, что я совершил нечно похвальное и необходимое.
"Правильно ли я поступил или неправильно?" -
спрашивал я себя. Любовь засела у них в сердцах, как пуля в затянувшейся ране.
Может быть, с этого дня у них станет легче на душе? Теперь уже поздно вновь
переживать любовные муки, но есть еще время для того, чтобы с нежностью
вспоминать о них.
И, быть может, будущей весной, как-нибудь
вечером, они. Взволнованные лунным лучом, который падает сквозь ветви деревьев
на траву у их ног, возьмутся за руки, и это рукопожатие напомнит им все их
тайные и жестокие страдания; а может быть, от быстрого пожатия по этим мгновенно
воскресшим мертвецам пробежит легкий, неизведанный им трепет и подарит им
мимолетное, божественно, упоительно ощущение, то безумие, благодаря которому
влюбленные за один краткий миг познают такое великое счастье, какого иные не
изведают за всю жизнь!
А я хочу спросить у вас: ну, и что делать с этими разбитыми черепками
чувства? Был целый глиняный кувшин. По нему ударили, и он рассыпался на осколки.
И его не стало. Скажите, что с этим делать? Ведь что такое действительная
реальность человека? - это его рефлексы. Это то, что из него сделали окружающие
и то, что он из себя сделал. То, на что человек способен, на какие мысли и
чувства - за этим стоят его рефлексы. А его рефлексы - это история его действий
и переживаний в действительной, посюсторонней жизни. Реальность человека - это
реальность его прошлой жизни, опрокинутая в будущее. Мысли, чувства, которые
человек испытывает, действия, которые он предпринимает, всё это определено
стереотипом, образом его жизни, принципами, которые сложились по воле
обстоятельств и по его собственной воле. Всё это то, что вынужденно или
добровольно человеком принято на себя.
Что такое человек, живущий в
своей семье? Это человек, который чувствует себя свободным, в общем, хозяином
жизни. Это - человек, воля которого свободна где-то в своих основаниях, в
принципе. Такой человек обладает свойством самотождественности. Это значит, что
он может свободно, без зажимов проявлять себя. Вспомним первое появление в
романе Л.Толстого "Война и мир" Наташи:
Наступило
молчание. Графиня глядела на гостью, приятно улыбаясь, впрочем, не скрывая того,
что не огорчится теперь нисколько, если гостья поднимется и уедет. Дочь гостьи
уже оправляла платье, вопросительно глядя на мать, как вдруг из соседней комнаты
послышался бег к двери нескольких мужских и женских ног, грохот зацепленного и
поваленного стула, и в комнату вбежала тринадцатилетняя девочка, запахнув что-то
короткою кисейною юбкою, и остановилась посередине комнаты. Очевидно было, она
нечаянно, с нерассчитанного бега, заскочила так далеко. В дверях в ту же минуту
показались студент с малиновым воротником, гвардейский офицер, пятнадцатилетняя
девочка и толстый румяный мальчик в детской курточке.
Граф вскочил и, раскачиваясь, широко расставил руки вокруг вбежавшей
девочки.
— А, вот она! — смеясь, закричал он. — Именинница! Ma chère
именинница!
— Ma chère, il у a un temps pour tout2, — сказала
2 Милая, на все есть время.
графиня, притворяясь строгою.— Ты ее все балуешь, Elle,— прибавила
она мужу.
— Bonjour, ma chère, je vous félicite, — сказала гостья.— Quelle
délicieuse enfant!1 — прибавила она, обращаясь к матери.
Черноглазая, с большим ртом, некрасивая, но живая девочка, с своими
детскими открытыми плечиками, выскочившими из корсажа от быстрого бега, с своими
сбившимися назад черными кудрями, тоненькими оголенными руками и маленькими
ножками в кружевных панталончиках и открытых башмачках, была в том милом
возрасте, когда девочка уже не ребенок, а ребенок еще не девушка. Вывернувшись
от отца, она подбежала к материи, не обращая никакого внимания на ее строгое
замечание, спрятала свое раскрасневшееся лицо в кружевах материной мантильи и
засмеялась. Она смеялась чему-то, толкуя отрывисто про куклу, которую вынула
из-под юбочки.
— Видите?.. Кукла... Мими... Видите.
И Наташа не могла больше говорить (ей все смешно казалось). Она упала
на мать и расхохоталась так громко и звонко, что все, даже чопорная гостья,
против воли засмеялись.
— Ну, поди, поди с своим уродом! — сказала мать, притворно сердито
отталкивая дочь.— Это моя меньшая,— обратилась она к гостье.
Наташа, оторвав на минуту лицо от кружевной косынки матери, взглянула
на нее снизу сквозь слезы смеха и опять спрятала лицо.
Гостья, принужденная любоваться семейною сценой, сочла нужным принять
в ней какое-нибудь участие.
— Скажите, моя милая,— сказала она, обращаясь к Наташе,— как же вам
приходится эта Мими? Дочь, верно?
Наташе не понравился тон снисхождения до детского разговора, с
которым гостья обратилась к ней. Она ничего не ответила и серьезно посмотрела на
гостью.
А теперь представьте себе, что вам однажды объясняют, что
вы, живя в семье, не такой же член семьи, не такой же ребенок, как все другие
дети, что вы чужой, что вы, собственно, живете в семье из милости. Вот это самое
главное: вы не такой, как другие. И это превращается в ваш инстинкт: я - не
такой, как остальные. Моё место, в общем, за кадром. И, признав это, что вы
начинаете делать? Вы начинаете зажимать себя. Вы приучиваете себя к подчинению.
Вы вырабатываете в себе схемы поведения, которые соответствуют предъявляемым вам
требованиям. Даже если вы в мыслях ваших рассуждаете иначе, инстинкт
самосохранения заставляет вас соответствовать выставляемым вам требованиям. Что
является самым первым следствием этого? - подавление собственной непроизвольной
активности. Вам всегда приходится оборачиваться, оглядываться назад, на тех, от
кого вы зависите, думать о том, соответствует ваше поведение их требованиями или
не соответствует. И т.о. формируется эта схема приспособления к требованиям тех,
от кого вы зависите, схема, обеспечивающая положительное отношение к вам. Такое
ваше поведение становится стереотипным. Вы чувствуете себя выше и лучше других,
и вы и на самом деле лучше других - и вы начинаете скрывать это. Вы начинаете
одеваться, уродуя себя, чтобы вас по вашему виду принимали за человека, который
соответствует занимаемому вами месту. Вы говорите с другими как низший перед
ними, чтобы как-нибудь не задеть других. В результате этого вырабатываются
стереотипы определенного рода, и, в то же самое время, у вас оказывается закрыт
доступ к выработке множества иных необходимых в жизни стереотипов. Вы
оказываетесь способны только на поведение определенного рода. И то, что вы, в
конечном счете, оказываетесь способны на поведение определенного рода, приводит
вас к тому, что вы оказываетесь и способны существовать в средах определенного
рода. Вы вращаетесь в одном и том же круге, и вас страшит выход их этого круга.
Вам страшно его разорвать. Вас страшит вся та реальность, которая находится за
пределами привычного вам круга.
Этот стереотипный круг, в котором
оказывается человек, характеризуется силой притяжения к себе, и нужны очень уж
кричащие обстоятельства, чтобы вы вышли за его пределы.
Закон притяжения стереотипного круга универсален, и каждый человек
прекрасно ощущает его воздействие на себя: он остается на работе, которая ему не
нравится, потому что боится отрицательных изменений в своей жизни, он продолжает
проявлять агрессию, потому что привык это делать и т.д. Стереотип требует для
себя своей пищи, постоянно воспроизводит одни и те же потребности, которые сам
человек может ощущать как отрицательные, но которым следует потому, что не
может, не в силах, не в состоянии противостоять им, потому что он боится выйти
за пределы предписанного ему круга. Стереотипы жизненного поведения
представляют собой сложные рефлекторные непротиворечивые системы, в которых
невозможно выкинуть ни одно звено. И поэтому следует иметь ввиду, что и тогда,
когда человек говорит прямо противоположное тому, что он делает, эти его речи
точно также входят в стереотип его поведения, так или иначе выполняя в нём
какую-то функцию, выступая в роли её подкрепления и обеспечения. И также любые
рефлекторные схемы, противоречащие стереотипу, отторгаются им.
Мы видим,
что мадемуазель Перл отказывает сватающимся к ней. Нам приходит в голову мысль,
что делает она это потому, что любит господина Шанталя и хочет оставаться рядом
с ним. Может быть, и любит, пожалуй что, и любит. И, пожалуй, можно найти и
другие аргументы на слово "любовь", но за всеми этими аргументами стоит
стереотипный образ жизни и страх его изменить. Не смеет это сделать.
Снова возвратимся к роману "Война и мир". Положение Сони в семье Ростовых
аналогично положению мадемуазель Перль в семье Шанталей. Соня попыталась было
отстаивать свою любовь к Николаю Ростову, но скоро она могла была убедиться, что
машина семье Ростовых перемелет её, и инстинкт самосохранения заставил её
возвратиться в тот круг существования для других, который изначально был
определен ей её положением в семье Ростовых.
Самое поразительное в
рассказе Мопассана то, что господину Шанталю даже в голову не приходило, что он
может жениться на мадемуазель Перль, и, очевидно, эта же мысль не могла придти в
голову и госпоже Перль. Он там мог испытывать разные чувства к ней, но
переступить очерченный круг, в котором он существовал, закон о том, кто на ком
может жениться, а кто нет - это ему и в голову не приходило.
Однажды
она (княжна Марья. Ш.) разговорилась с другом своим Наташей о Соне и о своей к
ней несправедливости.
— Знаешь что,— сказала Наташа,— вот ты много читала Евангелие; там
есть одно место прямо о Соне.
— Что? — с удивлением спросила графиня Марья.
— «Имущему дастся, а у неимущего отнимется», помнишь? Она — неимущий:
за что? не знаю; в ней нет, может быть, эгоизма,— я не знаю, но у нее отнимется,
и все отнялось. Мне ее ужасно жалко иногда; я ужасно желала прежде, чтобы
Nicolas женился на ней; но я всегда как бы предчувствовала, что этого не будет.
Она пустоцвет, знаешь, как на клубнике? Иногда мне ее жалко, а иногда я думаю,
что она не чувствует этого, как чувствовали бы мы.
И несмотря на то, что графиня Марья толковала Наташе, что эти слова
Евангелия надо понимать иначе,— глядя на Соню, она соглашалась с объяснением,
данным Наташей. Действительно, казалось, что Соня не тяготится своим положением
и совершенно примирилась с своим назначением пустоцвета. Она дорожила,
казалось, не столько людьми, сколько всей семьей. Она, как кошка, прижилась не к
людям, а к дому. Она ухаживала за старой графиней, ласкала и баловала детей,
всегда была готова оказать те мелкие услуги, на которые она была способна; но
все это принималось невольно с слишком слабою благодарностию...
Дело совершенно не в том, что Соня - пустоцвет, а в том, что её положение в
семье превратило её в пустоцвет: ведь схема её поведения - это
единственный способ выжить в сложившихся условиях обыкновенного, нормального
человека. У неё было слишком мало возможностей развить в себе разумный
эгоизм. У неё не было возможностей выходить за пределы себя, проявлять и
оттачивать свой эгоизм в силу её зависимости. Её положение зависело от
благорасположения к ней людей, у которых она жила.
Эгоизму родных детей
сочувствуют. Эгоизм чужих детей не терпят. Чужие дети могут существовать в семье
ровно в той мере, в какой их существование вызывает чувство любви, они - что-то
в роде ласковой собачонки, которую в доме все любят, потому что она ко всем
ласкается и всем оказывается полезной. А Мопассан замечает в своём рассказе, что
Мадемуазель Перль в семье любили. Вся успешная схема поведения в среде чужих
людей выражена высказыванием Молчалина в "Горе от ума":
Мне завещал отец:
Во-первых, угождать всем людям без изъятья -
Хозяину, где доведется жить,
Начальнику, с кем буду я служить,
Слуге его, который чистит платья,
Швейцару, дворнику, для избежанья зла,
Собаке дворника, чтоб ласкова была.
Чацкий может сколько угодно презирать Молчалина. Но дело в том,
что положение их разное, и каждый из них приспосабливается к собственной
реальности. И схема, которой придерживается Молчалин, несомненно, эффективна, в
то время как схема, которой придерживается Чацкий, не эффективна. И если
Молчалин покидает Москву не по своей вине, то Чацкий делает это, исходя из
собственного кондебобера. Ну, что же, он может это себе позволить, в отличие от
Молчалина.
И вот возникает вопрос: что делать с черепками, которые
оставил после себя молодой человек, "раскрывший глаза" господину Шанталю и
мадемуазель Перль, фантазируя с самим собой о том, как, может быть, "они
возьмутся за руки". Но ничего этого не будет, потому что в них не только нет
соответствующих схем поведения, но им противостоят схемы, противоречащие
возможности появлению таких схем, ибо если бы такими схемами они обладали, то
уж наверное обошлись бы без всяких указаний со стороны. И у господина Шанталя, и
у госпожи Перль существовал свой привычный круг, и этот круг их, в общем,
удовлетворял. Так что единственное, что мог сделать молодой человек, это
раскровянить рану, с которой всё равно ничего нельзя сделать в существующих
обстоятельствах. Госпожа Перль сделала для своей любви то, что только можно было
сделать в её обстоятельствах, и вмешательство посторонних в её отношения с
господином Шантелем вряд ли уместно.
04.06.09
г.