на главную страницу
визитка
назад
«Блатарями не рождаются, блатарями становятся.»
«Блатарь – не человек»
Варлам Шаламов
В своё время я написал рассказы "Ми-ми", "Сашкина обида", "Осенние
развлечения" Все они написаны о людях, обладающих психологическими признаками
блатарей, независимо от того, в какой степени они являются и являются ли они
вообще формальными блатарями. Рассказы написаны с позиций антиблатарства, то
есть с прямо противоположных позиций, а противоположности, как известно,
сходятся.
Очень часто для того, чтобы что-то понять, не хватает слова. И слова часто не
хватает не потому, что ты не можешь его найти, а потому, что кажется, что это
невозможно. Но когда ты слышишь это слово от другого человека, ты понимаешь, что
это не то, что тебе "только кажется", только "представляется", и тогда ты
начинаешь понимать , что это- правда, что это - на самом деле. Вот таким словом,
определяющим сущность блатарства, является для меня высказывание Шаламова, что
блатарь - не человек. Если бы я блатарей, не чувствовал, что называется, своим
нутром, я бы считал, что это в устах Шаламова просто художественный образ. Также
если бы у меня не было модели Штырова, я точно также решил бы, что высказывание
Шаламова - всего лишь художественный образ, поскольку де человек, каким бы он ни
был, всегда человек. Но я не стану, во всяком случае, сейчас, углубляться в
рассуждения на эту тему, потому что сами по себе рассуждения никому ничего не
доказывают, если этого нет в человеке. Потому что не в моем понятии в первую
очередь, а в моём ощущении, восприятии, чувстве блатарь - это не человек.
Я показал свои рассказы знакомому с просьбой высказать мнение, насколько
соответствует правде то, что я написал. По выражению лица его я увидел, что
никакого мнения у него на этот счет нет, "но вот что, есть у меня здесь один
влиятельный знакомый из числа ребят, о которых, как ты утверждаешь, твои
рассказы. Так вот, я тебя, пожалуй, с ним сведу". В этот момент я попал в
ситуацию, в которую периодически попадаю, в которую, в частности, в своё время
попал с Сашкой: есть у тебя ощущение, что это - не человек, то есть что он
социально не управляем, что это - животное, с которым, будешь держать ухо востро
или нет, будешь осторожничать или нет, а кончится всё равно одним: всё равно
где-нибудь проколешься, не удержишься, спровоцируешь это животное на то, чтобы
оно проявило своё нутро . Я знаю за собой эту слабость, и стараюсь не вовлекать
себя в ситуации с субъектами подобного рода, потому что знаю, что выворачиваться
из них не умею, что нет у меня соответствующей гибкости в пояснице, что полезу
напролом и всё настолько испорчу, что это потом мне будет икаться не один год.
Но я точно также знаю, что если я что-то и узнаю новое, то только в такого рода
запредельных ситуациях.
Словом, как вы понимаете, я согласился, хотя кожей на спине уже чувствовал, что
это может плохо для меня кончиться, и вообще мне это ни к чему. Но именно
поэтому, то есть потому, что мне это ни к чему, я и утвердился на этой точке.
Я шел на встречу, и боялся за себя. Я боялся вовсе не того, что что-то скажу не
то или не так сделаю. Здесь, в общем, какой-никакой контроль у меня налажен. Я
боялся за свои инстинкты, за их неуправляемость, потому что у меня нет середины,
я или в драку лезу, в самую последнюю истерику, самое последнее забытье, или
разыгрываю отчаянного труса, что, как вы можете понять, в общем, формально
соответствует психологическим признакам блатарей, правда, здесь наблюдается
противоположный знак.
Так что мне приходится постоянно себя контролировать, я боюсь, что кого-н. убью,
потому что не смогу остановиться на полдороги. А как это можно сделать, как не
играть труса? А так как врать я не умею, и всё, что у меня внутри, написано на
моём лице, во всех фигуре, то всё это как раз и провоцирует блатарей, как и всех
собак в городе, на то, что они то принимают меня за своего, то за вожака, то за
жертву, с соответствующими последствиями. А так как я не в своих инстинктах, а в
своём сознании не являюсь ни тем, ни другим, возникает конфуз, из которого потом
часто не знаешь, как выпутаться.
Впрочем, сразу оговорюсь, на этот раз обошлось.
Так как при разговоре с человеком вообще вы разыгрываете целый спектакль, по
ходу которого вы отмечаете, где и как лжет ваш партнер, и сами соображаете, где
и как вы солжете сами, и тем более это относится к разговору с блатарями, то не
имеет смысла представлять тот светлый образ, который разыграл передо мной
человек, с которым я встретился, хотя бы при этом и сам этот человек искренне
верил в то, что говорит. Если бы я повторил его рассказ так, как это происходило
на самом деле, то это было бы неправдой, и неправдой это было бы потому, что
сознание этого человека служило его инстинктам, защищая их, выставляя их не в
том свете и виде, которые они имеют на самом деле, то есть не с точки зрения
животного, а с точки зрения представления человека. Тем не менее, то, что он
рассказал, было и близко, и понятно мне, и я про себя подумал, что я, пожалуй,
его переиграл, не позволил в подобной ситуации затащить себя в западню. Поэтому
единственное, что я сделал, это перевёл разговор с одного языка - блатаря - на
другой, человеческий язык.
Я вошел. Беглый взгляд человека, который сразу всё понял, то есть понял, что
имеет дело с фраером. После того, как первый взгляд был брошен, мужчина сел с
уже готовым планом усмешливого разговора со мной. Он поднял глаза - и понял, что
я его расшифровал. Он понял, что не только он понимает меня, но и я понимаю его.
И, как нередко бывает в подобных случаях, произошел переход из установок
сознания на уровень чувств, и он непроизвольно начал отматывать назад, до той
точки, когда он был еще таким, каким он воспринимал теперь меня. Что-то, видимо,
было между нами общее, и была какая-то точка, в которой мы расходились в разные
стороны. И, конечно, его рассказ вовсе не заключал в себе самооправдания,
напротив, он считал, что тот путь, по которому он пошел, это единственно
правильный путь, путь настоящего мужчины, в отличие от меня,
слюнтяя-интеллигентика. Он, т.ск., пытался возвеличиться за счет меня, но это
меня мало трогало: это он был в ситуации, я же всего лишь в роли наблюдателя, и
если он решил мне рассказать то, что рассказал, то, во всяком случае, это нужно
было в первую очередь ему самому, ему самому нужно было лишний убедить себя, что
всё, что он сделал, сделано им правильно, а то, что у него была потребность в
этом, то есть потребность выговориться, говорило о существующем в нем
сопротивлении этому убеждению.
"Я в то время был таким, как ты теперь, и не только в смысле возраста, но и
в смысле воззрений, что ли, взглядов на жизнь. Вот ты сейчас сидишь передо мной,
этакий чистюля, и какие-то там тараканы в твоей голове сейчас бегают. Ну, и я
был таким же. То есть вот таким чистюлей, и с такими же тараканами насчет
жизненный принципов и т.д. И вот однажды меня наказал один блатарь. Известно,
как наказывают блатари - избил, и хорошо избил, сделал это мастерски. Я не
скажу, что ни за что. Но - несоразмерно. Меня оскорбило, собственно, не то, что
меня избили, а именно эта несоразмерность причины и действия. Это было не по
закону, неправильно. В первое время, в первые часы, конечно, мыслей никаких не
было, а были судорожные планы, как и что я сделаю в ответ. И это должно было
случиться в ту же ночь. Я всё подготовил, что запланировал, и ждал своего часа.
Однако, когда этот час настал, я никуда не пошел и ничего не совершил из
задуманного. Я тогда решил, что это произошло из-за лени, уж очень не хотелось
вставать из теплой постели и идти куда-то в ночь. Но наутро я был себе
благодарен: эффект задуманного мной, как объяснял я себе, был небольшой, а риск,
в моих глазах, значительный. Тогда, под воздействием эмоций, я стал строить
другие планы, но все эти планы казались мне недостаточными, и я придумывал всё
новые и новые. Наконец, я заметил за собой эту странность: что-то придумывать и
ничего из придуманного не выполнять. Было что-то, что меня тормозило, и я начал
пытался разобраться, что именно. Страх? Я рассуждал трезво, я понимал, что
значит этот инстинкт, его актуализация: если тебя избили, вообще надавили как бы
там ни было, у тебя возникает страх перед причиной. Если ты на чем-то однажды
обжегся, ты не станешь руку протягивать в то же место, потому что знаешь, что
это место обжигает, и ты будешь обходить его стороной. Так же и случившееся:
образ избившего меня, его сила непроизвольно выросли в моих глазах, и я,
конечно, не хотел получить повторения произошедшего. Нет, всё нужно было сделать
скрыто, так, чтобы никто никогда не узнал, кто это сделал, и подумать не мог,
что это сделал я. А для этого нужно было время, чтобы об этом случае совершившие
его забыли, и когда это случится, не могли подумать на меня. Когда я дошел до
этой мысли, цели мои изменились.
То, что я придумывал до сих пор, теперь рассматривалось мной как недостойные
внимания мелочи. И я понял, чего я хочу, вернее, чего я не хочу: я не хотел
повторения истории Пушкина. Пушкин поддался эмоциям, он хотел удовлетворить
чувство мести, потому что, если подходить ко всему произошедшему непредвзято,
если исходить не из того, что Пушкин - великий поэт, а обыкновенный человек, то
вся история с дуэлью представляется в совершенно ином виде, и поведение Дантеса
и Натали представляется достаточно благородным, чего не скажешь о самом Пушкине
в подобного же рода ситуациях. Это только когда это касается Пушкина, то его
поведение по отношению к другим мужьям видится как мелочи, шалости, тогда как
если это касается самого Пушкина - то это подлость и преступление. Впрочем, речь
в настоящем случае не о благородстве или не благородстве, а о том, что именно я
понял: это обычная стандартная ситуация: оскорбленная жертва, ни с чем не
соизмеряясь, бросается на врага, движимая одной только ненавистью. Ненависть,
может быть, и удесятеряет силы, но силы эти слепые, и они избавляют более
сильного противника от неприятностей, которые могли бы его ожидать,
руководствуйся противник холодным рассудком. Итак, я решил, что не доставлю
противнику удовольствия надругаться надо мной еще раз.
Но теперь, в новой ситуации, речь шла уже о другом, характер и логика моего
ответа изменились. Если до сих пор я движим был одним только возмущенным
чувством, его энергетикой, то теперь к делу подключилась голова. Я рассуждал
т.о.: Противник поступил со мной не по закону, имеется ввиду закон соразмерности
причины и следствия, преступления и наказания; следовательно, это освобождает
также и меня от следования этому закону. А ведь я, в своих эмоциональных
импульсах, продолжал до сих пор следовать ему. А если так, то я в своих
действиях по отношению к противнику свободен.
И теперь чувство, освобожденное от требования сознания следовать закону
соразмерности, требовало для врага смерти. И я стал раздумывать над этой второй
задачей.
До сих пор все мои рассуждения относились только к моему врагу. Это были наши с
ним внутренние отношения, которые не касались никого другого. И даже когда я уже
освободился от закона меры мести, я еще долгое время исходил из того, что наши
отношения - это наше внутреннее дело, это наши собственные разборки, пока
однажды до меня не дошло, что между нами стоит еще и Закон. Когда меня избивали,
я не думал о Законе, не думал, что могу прибегнуть к его защите. Я и не мог это
сделать, потому что это было бы унизительно для меня. Это - наши личные
отношения, личные разборки, и никому третьему в них нет места. Это мое личное
дело - доказать противнику, что я сильнее его, пусть не физически, но господин
Кольт всех уравнял. А я полагался еще на одну свою силу - ум -против очевидно
тупоголового моего противника. Но если я придерживался определенных принципов,
то для меня было очевидно, что никакими принципами мой противник себя не
ограничивает, и, конечно, будет использовать против меня все - законные и
незаконные средства. Т.о., на стороне противника был еще и Закон, который нужно
обойти. А если не обойдешь? Готов ли ты заплатить годами тюрьмы, если
попадешься? Рассудок мне говорил, что овчинка выделки не стоит, и всё это
следует оставить. Я стал говорить себе: в конце концов, ничего особенного не
произошло, оставь это. Я уже понимал, что это - разумно, что всё это дело
следует оставить так. И что это нормальный, "цивилизованный" выход из моего
положения. Я думал, что мне остался год до окончания университета, и,
спрашивается, ради чего я загублю свою жизнь. А другой голос говорил: "а, может
быть, и не загубишь". "Но ведь в этом деле нельзя рисковать, потому что после
того, как дело будет сделано, уже ничего исправить нельзя будет, назад не
отыграешь" А голос говорил мне: "И как ты после всего этого, после этой своей
трусости, будешь смотреть себе в глаза? Кем ты после всего этого будешь, ведь
уважать себя ты - не сможешь" - "Живут же люди и так, в таком виде, и ничего" -
возражал я. И мне казалось, что я себя убедил. Но систематически, изо дня в день
меня преследовал один и тот же образ безнаказанности моего врага, и ненависть
перехлестывала через край, и уже не было другой мысли, как только убить, убить
его, чтобы хотя бы не было больше этого наваждения.
"А что, если ты убьешь, разве не возникнет у тебя чувство вины. Дело не в том,
что ты убьешь врага, а в том, что во враге ты убьешь еще и человека. Ты убьешь
человека, ты станешь убийцей, и это - уже на всю жизнь будет грех на твоей душе,
и ты от него никуда не денешься, не отмолишь, потому что нельзя отмолить
убийство." Тут я подумал: а ведь и правда, ведь и правда, такое может быть.
Может возникнуть это чувство вины. И что тогда будет?" Открывающаяся перспектива
мне не нравилась, и я задумался. " Ты говоришь: человек. А если это не
человек?"- задал я себе вопрос. Я с уверенностью ответил, что если это не
человек - то можно. Мне показалось, что я решил эту проблему, потому что мое
чувство с радостью ухватилось за эту идею. Но я скоро понял, что чувство тут -
заинтересованная сторона, и тому, что оно говорит, доверять нельзя. А как же
получится на самом деле? Всё это выглядело как половина на половину, и я понял,
что здесь что-то не то: чувство говорило: убить гада. Голова отвечала: но, убив
гада, ты убьешь еще и человека. Человека в гаде - тебе не будет жалко? И тут до
меня начало доходить, что дело вовсе не в "гаде", вовсе не в том, насколько гад
человек, а дело во мне. Я почувствовал, что не могу себе доверять. И теперь,
прокручивая пленку назад, рассматривая все эти мои сопротивления мести, я понял,
что всё дело во мне, что такой, какой я есть, я просто не способен выполнить то,
что требует от меня чувство, и, в то же самое время, ничего не смогу сделать с
самим чувством. И что в таком случае единственный выход для меня - это умереть,
что и сделал Пушкин. Ему жизнь не оставила выбора, вернее, оставила выбор между
жизнью без уважения к себе и смертью. Этот же выбор стоял передо мной: если бы
еще тогда, когда всё это только случилось, я начал выполнять все импульсы своего
чувства, меня бы забили, но, забитый, я мог бы сказать, что выполнил долг перед
самим собой, что мне не в чем себя упрекнуть.
Однако такой выход не устраивал меня. Слишком велика была моя ненависть,
требующая смерти не мне, а врагу. Мне нужно было выиграть, выиграть во что бы то
ни стало. Мне нужно было обойти и врага, и закон, и выиграть, выиграть . Пусть
пройдет год, два, пусть десять лет, но я сделаю это, я дождусь своего момента,
дождусь, когда всё сойдется, и я почувствую, что да, этот момент настал, и я
готов сделать то, что задумал. И тогда я выиграю.
И когда все эти мысли промелькнули у меня в голове, я понял, что происходило со
мной до сих пор. Я понял, что у меня не было этого непроизвольного чувства, что
всё сходится, всё произойдет так, как надо. Что, напротив, меня не покидает
чувство, что это не работает. И я с полной отчетливостью понял, что я, в таком
виде, какой я есть сейчас, я просто не гожусь для задуманного. Что если бы я
сейчас захотел сделать то, что хочу, на практике я все сделал бы с точностью до
наоборот, что когда нужно было бы ударить, моя рука задержалась бы, для того,
чтобы противник нанес удар по мне. Во всех своих действиях я бы руководил
противником, но это руководство заключалось бы в том, что противник сделал бы по
отношению ко мне то, что я хотел сделать по отношению к нему. Всё это выглядело
как мечта, как сон, в котором всё происходит наоборот: тебе нужно бежать, а ноги
ватные, тебе нужно ударить, а рука медленно тянется в воздухе, и ты ничего не
можешь сделать. Эта мысль поразила меня. "А ведь ты, парень, спишь. Ты спишь и
видишь сны" - сказал я себе с удивлением, и с удивлением понял, что я
действительно сплю. Что нужно не спать, а действовать. Но действовать нужно не
во сне, а наяву.
Эта точка оказалась поворотной. Теперь мне не нужно было думать, мне нужно было
чувствовать. Я начал качаться, вступил в секцию дзю до, потом в секцию бокса. Но
меня никогда не интересовали спортивные результаты как таковые. Меня
интересовали мои мышцы и мои умения. И уже очень скоро я почувствовал, что
изменяется мое восприятие окружающего. Мой враг, прежде застилавший передо мной
весь горизонт, начал уменьшаться, и чем дольше я тренировался, тем более
уверенным становился, и тем всё меньше и меньше становился мой враг, пока не
стал совсем маленьким. И однажды я почувствовал, что у меня больше нет к нему
ненависти, и, больше того, мне показалось, что я понял его, я увидел в нем
родную душу, такого же, как я, и тогда я подошел к нему, пожал ему руку и
сказал: спасибо за науку. Если бы не ты, я до сих пор был бы фраером.
Моё лицо выразило недоумение, и говоривший заметил это. "А как же университет,
вы его кончили?" - не знаю почему, спросил я.
"Что, университет? - в свою очередь с недоумением спросил говоривший как бы о
чем-то очень далеком от него - кончил, конечно."
Видимо, с моего лица не сходило изумление, непонимание произошедшей с человеком
метаморфозы. Рассказчик понял.
"Да ведь с тех пор много воды утекло. Я бил и меня били, и в этом я уже не видел
ничего из того, что в мою, т.ск., доисторическую эпоху, воспринималось как
что-то из ряда вон, как то, что невозможно, недопустимо. Напротив, я понял, что
это - возможно и допустимо, и что это - закон жизни."- в лице рассказчика что-то
изменилось, я увидел в нём то судорожное, неуправляемое инстинктивное выражение
садистского наслаждения, замешанного на истерике, которые неизменно встречаются
у блатарей. Я почувствовал, что его начинает нести, и это может быть опасно для
меня в первую очередь потому, что я отвечу ему реакцией, о которой он только что
говорил, и что я тем самым спровоцирую его, и тогда процесс пойдет по
неконтролируемой нарастающей. Нужно было как-то выходить из ситуации. Я
демонстративно отвернулся. Кажется, он понял. Не меньше пяти минут в комнате
стояла гробовая тишина, в течение которой я шел по трубе через реку и ни о чем
не думал, потому что если начну думать, то обязательно упаду в реку. Я услышал,
что рассказчик пошевелился. Туча сдвинулась в сторону, но я знал, что пора
заканчивать, что запас прочности с обеих сторон на исходе, и будет верхом
неприличия с моей стороны, если я позволю ему истощиться. Я повернул голову в
сторону рассказчика, но не смотрел на него. Зрительный контакт был недопустим,
потому что всё могло взорваться в любой момент. Но машина рассказа была
запущена, и она должна была закончить свою работу, и нужно было, чтобы она
разрядилась на самом рассказе, а не на мне. Для рассказчика я сейчас не должен
существовать. То есть он имеет ввиду, конечно, что я присутствую, но не более
того. Рассказчик должен говорить с самим собой.
"Во всём этом присутствует двойственность. Что я имею ввиду. Во первых, то, что,
пока ты на ринге, ты имеешь дело с таким же обученным противником, как и ты.
Силы ваши, как правило, более или менее равны, вы оба получаете удары, и это
неприятно, вызывает злость, ответную агрессию, и ты желаешь ответить, отомстить
за удар, и когда это тебе удается, ты чувствуешь удовольствие, наслаждение, что
это тебе удалось. А если ты, т.ск., выбил из противника дух, то ты переходишь в
новое, высшее состояние, когда ты его добиваешь, когда тебя уже несет эта волна.
Так что ринг - это, в общем, сфера равновесия: ты получаешь удары, ты учишься их
держать, противопоставлять им свою волю, своё упорство, мужество. Это -
отрицательная сторона ринга. А положительная сторона ринга - это когда ты бьешь,
повергаешь противника, когда ты можешь не ограничивать себя в своём чувстве
ненависти к нему. А чувство ненависти, в самом бою - даже не к противнику как
таковому, не к Петру, Сидору, Ивану, и, может быть, это даже и не ненависть, но
во всяком случае это - чувство агрессии, той агрессии, которую на ринге ты
можешь не ограничивать, всей той агрессии, которая есть в тебе и которую ты не
задерживаешь, и чем больше этой агрессии в тебе, тем лучше."
Человек говорил медленно. Он начинал говорить медленно, затем темп речи начинал
убыстряться, он замечал это, на мгновение затормаживался и снова начинал
говорить медленно."
"Между тем количеством ударов, которые ты получаешь, и тем количеством ударов,
которые получает твой противник, стоит твоё собственное мастерство и мастерство
противника. Поэтому если агрессия - это движущая сила, то мастерство - это, в
конечном счете, результат тренировок и работы твоего ума, превращающие энергию в
управляемую силу.
Но когда ты выходишь на улицу - неважно, кто ты - дзюдоист, боксер или какой
угодно боец - ты оказываешься в ином положении. Любой обыватель, по большому
счету, оказывается в твоей власти. Можно при этом, конечно, говорить о
благородстве, о защите слабых и пр. Но ведь это только так говорится, и если это
и присутствует, то в качестве исключения из правила. Можно продавать свои умения
за какие-то деньги…но можно ведь быть и хозяином жизни! Вот ведь что заманчиво.
Ну, я не говорю тебе: оглянись вокруг и посмотри, кому принадлежит жизнь. Ответ
на этот вопрос очевиден. Но ведь мы говорим с тобой только о психологической
стороне дела, только о том, как всё это получается.
На твоем лице выразилось недоумение: мол, как же так, "борец за справедливость",
"неукротимый мститель на нанесенную обиду" - и вдруг да обнимается со своим
врагом, благодарит его за науку. За науку, за которую хотел его убить. Так ведь
это, все эти мысли о мести, об убийстве, это ведь все от слабости. Когда
мечтаешь убить - это ведь означает, что как раз убить -то ты и не в состоянии.
То есть, может быть, сам ты, пожалуй, и не против убийства, и будешь
рукоплескать, если оно случится, но сделать это должен кто-то другой, которому
ты, пожалуй, за это и заплатишь, и подведешь обязательно под это свою
какую-нибудь интеллигентскую теорию, а палача в душе будешь презирать, не
считать за человека. Но чтобы самому убить, без всякого закона, без всякой
подведенной под это теории - как это делает любой хищник, это ты не сможешь, это
тебе не дано. Потому что для того, чтобы убить, нельзя быть человеком. Нужно
быть животным. Если ты животное, то либо тебя убивают и пожирают, либо ты
убиваешь и пожираешь, а, как правило, имеет место и то и другое, более сильный
гад так или иначе, в той или другой форме, пожирает более слабую гадину. И это -
закон жизни, и в основе жизни, в том числе и человеческой жизни, стоит гад.
Разумеется, во всяком человеке есть и то и другое, есть и человеческое и
животное, и во всяком животном больший или меньший хищник и большее или меньшее
травоядное и всяким человеческим существом управляет, в конечном счете, человек
либо гад, а среди гадов – травоядное или хищник.
Ты скажешь, что я – гад, хищник и тебе может это показаться очень обидным для
меня. Но для меня это не обидно. Я знаю, что я - высшее существо по сравнению с
тобой, потому что я смею то, чего ты не смеешь. Я - свободен, а ты - раб"
У меня оставалось два последних слова, но я решил приберечь их к концу, когда
буду уходить, а там - будь что будет. Но я еще не узнал всё, до конца, не узнал,
может быть, самого главного, основного. И я спросил: "А как это произошло? Как
это вообще происходит? Как человек становится гадским хищником?"
Несмотря на то, что мой собеседник высказался в том смысле, что он гордится
своим гадством, моё употребление термина "гад" ему не понравилось. Это означало,
что он сам себя может называть гадом, потому что делает он это с любовью и
уважением, тогда как другие, фраера, а я, естественно, из их числа, не имеют
права этого делать, потому что в наших устах слово «гад» звучит как нечто
гнусное, отвратительное, чего боятся и в то же время презирают, словом, в наших
устах это слово звучит как оскорбление. Тем не менее, то ли мой вопрос показался
ему удивительным, то ли он и сам уже прежде задавал его себе, но в лице его
выразилось недоумение.
"Не знаю, как - сказал он - действительно не знаю. Это как в фильме:
"поскользнулся, упал, потерял сознание, очнулся - гипс" Что предшествовало
этому? Случайные, малозначительные вещи. Как бы это тебе сказать: когда ты
можешь сделать безнаказанно то, чего другие не могут себе позволить из-за
слабости, тогда, когда существует такая возможность, ты это делаешь. Ты
чувствуешь, что это можно сделать, ты это делаешь, и у тебя это получается. А
раз у тебя это получается, возникает положительное подкрепление и сознание на
первых порах может говорить, что это плохо, что это неправильно. Но сознание
наше обладает гибкостью, и через некоторое число раз таких положительных
подкреплений оно воспринимает это уже как само собой разумеющееся, оно уже не
задумывается о моральной стороне дела, потому что тебе хорошо. Оно замолкает,
потому что сказать ему нечего. Потому что что оно может сказать, если тебе
хорошо, если ты начинаешь жить лучше других. Что оно может сказать против этого?
Не может же оно желать тебе того, чтобы тебе было плохо! Так что всё это идет по
нарастающей, ты ко всему этому привязываешься, но ты еще чувствуешь, что ты
фраер, потому что твое сознание хотя и молчит, подкупленное той жизнью, которую
даёт блатарство, однако ты остаешься фраером.
Но однажды, ты не знаешь, в какой именно момент, ты обнаруживаешь, что прежнего
сознания в тебе нет, что у тебя уже другое сознание, прямо противоположное
прежнему, и что ты и это новое сознание - это одно. И это сознание говорит, что
ты - вне закона, вернее, ты - вне существующего в обществе закона и вне
общества. Ты и твоя жизнь подчиняются другому закону, высшему закону
блатарства... "
Мой собеседник продолжал распространяться, но я уже услышал от него всё, что
хотел услышать. Я поднялся и поблагодарил за беседу. Он протянул мне мою
тетрадку:"На, забери свои вирши и больше с ними ко мне не приходи"
Я взял тетрадку. Я спросил: "А гад - это что такое?" Собеседник поднял брови. Я
пояснил: "С точки зрения психофизиологии, гад - то есть животное, это существо,
доминирующей стороной которого являются инстинкты. Это - то, что не обладает
сознанием" На лбу моего собеседника появились морщины: он не очень
понимал, о чем я говорю, но ему было очевидно, что это камень в его огород. Я
хотел сказать:"До свидания",- но слова застряли у меня в горле. Уходя, я спиной
чувствовал, что мы неприятны друг другу. И вдруг он снова оказался передо мной.
Я понял, что слова, которые последовали вслед за этим,были выражением только что
посетившей его мысли, и он не мог остаться с ней наедине, не мог не высказать её
мне. "Ты хочешь знать, почему я тогда пожал руку своему врагу и поблагодарил его
за науку? Помнишь, я говорил, что он поступил со мной не по закону, что он не
должен был со мной так поступать, потому что это было нарушением закона
соразмерности причины и следствия, помнишь? И помнишь, что моя мысль заключалась
в том, что тем самым он поставил себя вне закона. И знаешь, что я сделал, когда
пожал ему руку? - я поставил вне закона всех вас, асмодеев, мужиков!"
Между нами плескался океан ненависти.
28.06.07 г.