Бессознательность

Часть первая

Недоумение

Я горжусь своим умением ориентироваться на местности. В незнакомом месте, незнакомом городе или в горах я задаю себе нужное направление и не сбиваюсь. Происходит это по большей части инстинктивно. Тем не менее, этот механизм ориентировки время от времени дает необъяснимые сбои, когда, что называется, человек блудит среди трех сосен.
С пяти до семи у меня обозначился перерыв, и я составил план прогулки: по Кулагина и Рельефной я спущусь к Дону. Это полчаса. Потом по железной дороге дойду до железнодорожного переезда, это еще полчаса. И вернусь домой по Портовой. Это займём минут 50. Так что у меня еще 10 минут останется в запасе.
Однако я провозился, и из дома вышел в половине шестого. Менять план не хотелось, и я решил, что "нагоню". Значит, у переезда я должен быть четверть седьмого. Если это у меня получится, то, в общем, я успеваю.
В шесть часов я был у Дона, через 20 минут прошел Аврал и еще через десять минут не дошел квартала до железнодорожного переезда. Была половина седьмого. До семи оставалось полчаса. Я повернул в переулок и вышел на Портовую. Это дало выигрыш во времени минут восемь. Перешел через улицу. Впереди какая-то девица с голым пупком свернула вверх на какой-то асфальтированный переулок. Мне показалось, что скучно идти по Портовой, и я повернул за ней. Туда дальше будет бывшее летное поле бывшего Досаафа. В старое время на нем стояли кукурузники и вертолеты. Теперь, конечно, ничего этого нет, а поле усиленно оккупируется особняками новых русских. Итак, я поднялся вверх по переулку, который скоро пересекла длинная знакомая тихая улица, застроенная новыми особняками с двух сторон. Я свернул по ней вправо с тем, чтобы при первом встретившемся переулке выйти на бывшее летное поле. Мой пролетарский взгляд завистливо и униженно смотрел на эту роскошь по обе стороны улицы, и я невольно задал себе вопрос: а ты хотел бы жить в таком особняке? Скорей всего, хотел бы, но признаться себе я в этом не мог, во всяком случае, я не мог представить себе жизни в таком особняке и мне показалось, что мне не хватало бы неудобств и хамства жизни в хрущевках. Между тем, чувство собственной нищеты сравнительно с роскошью по обе стороны улицы меня унижало, делало маленьким и ничтожным, и, чтобы как-то спастись от этого чувства, я назвал эту улицу улицей педерастов, и это согрело мою душу.
Наконец, обнаружился выход на летное поле. Я повернул и пошел через него. Его становилось все меньше. Со всех сторон на него наступало строительство новых особняков. Это можно понять: с одной стороны, спокойное, тихое, почти дачное место, с другой - недалеко от центра города. Я пересек поле. Напротив меня был длинный ров, за которым находилась Батуринская улица, по которой я должен был дойти до Мопра (улица международной организации промышленных рабочих) Если быстро идти, то это минут десять ходьбы, а там я уже, считай, дома. На часах было без 8 минут семь. В общем, опаздываю, но не смертельно. Дорогу к Батуринской загораживало строительство особняков. Кое - как преодолев препятствие, я оказался на улице.
Теперь нужно было лететь вперед изо всех сил. Думать, размышлять было некогда. Я посмотрел вдоль улицы: она был длинная-длинная, и где -то далеко в конце виднелся тупик, поперечная улица и сновавшие по ней машины.
Меня подсознательно смутил тупик в конце, но я торопился, и сознание определило тупик как Мопра, а то, что тупика по Батуринской не должно быть, оно незаметно для меня подменило другой улицей, уверив меня. что это допустимо. Я посмотрел на таблички на домах. На них было "Круговая 2" Что за Круговая? Но ладно, думать некогда, вперед, и быстрее.
Когда, наконец, я приблизился к концу улицы, я понял, что выхожу на проспект Стачки и что сильно обмишулился, и теперь мне дополнительно понадобится еще минут пятнадцать. Часы, между тем, показывали пять минут восьмого. Я до сих пор не могу понять, как, каким образом я мог оказаться на Круговой, как мог принять её за ту улицу, по которой должен был идти, то есть за Батуринскую. В подобного рода ситуациях спешки вообще происходят любопытные вещи: всё, что воспринимается и что, по-видимому, противоречит тому, что должно быть, интерпретируется в пользу последнего, так что будешь видеть черное, а утверждать с самой полной степенью убежденности, что это белое, потому что должно быть белое.

Часть вторая

Умиление

Когда по телевизору показывают богослужение на пасху или рождество, видишь множество интеллигентных лиц, женщин в платочках, мужские серьёзные лица. Люди держат горящие свечи в руках, и на лицах - выражение важности переживаемого момента.
Стоят государственные деятели, важные чины, и всё это торжественно и красиво.
По большей части все эти люди врут, конечно, и не понимают ни бога, ни веры. Но вот это движение к богу, к тому, что непонятно, приобщение к тому, вне чего существуешь, к некоему чуду как-то как будто освящает душу, и не то, чтобы делает её чище, но как бы приближает её к чистоте. Это как ребенку показывают икону и говорят: это боженька. Ребенок ничего не понимает, но чувствует, что это что-то важное, хорошее и может быть, страшное, потому что ведь говорят же ему: не делай так, боженька накажет. Так и эти люди через церковь как через стекло пытаются увидеть чудо, потому что приобщиться к нему они не могут. Где уж, с нашими-то грехами и нашим свинством. Но все равно приятно, может быть, даже приятнее, чем как если бы это было действительное приобщение. И уж тем более приятно, что было существо, которое то ли за наше свинство, то ли несмотря на наше свинство, заплатило за нас своими вселенскими страданиями.
Что ни говорите, а это хорошо. Это возвышает тебя в собственных глазах, придает тебе самому какую-то важность. Ведь если сын божий пошел на такие страдания ради тебя, так, значит, ты что-н., да значишь! Значит, ты не просто, не только гад земной, но и что-то еще!
Придешь после этого домой, и чувствуешь некую торжественность. Нет, это - хорошо. Скоро, конечно, ты об этом забываешь и опять превращаешься в гада. Но, опять же, после того, как осквернишься, чувствуешь себя грязным. И тогда снова нужна церковь, чтобы от грязи душевной очиститься. Ходят же люди в баню, чтобы смыть грязь физическую. Ну, а церковь - это баня, в которой смывают грязь душевную.
Так что все эти серьезные, размышляющие люди в церкви - это даже и хорошо. Что ни говорите, а это умиление для души. Хоть и не можешь понять чуда, но делаешь вид "как если бы", ну, и приятно. И, опять же, пример подаешь "малым сим", а это важно.

Часть третья

Вера

Как-то по радио передали, что в Ростов привезли мощи святого, Пантелеймона, кажется.
Я то, что называется, в одно ухо информацию впустил, в другое выпустил.
И вот прихожу как-то на базар, и вижу, что вся площадь перед кафедральным собором заполнена народом, и впечатление некоей очереди, которая бесконечно извивается по всей этой площади. Явление, в общем, невиданное даже и для больших церковных праздников.
Подхожу к какому-то мужчине, одетому во всё черное, и наивно спрашиваю: что это за люди, какой-то церковный праздник? Мужчина оборачивается ко мне. В другое время я бы назвал его мужчиной интеллигентного вида, но то, как он посмотрел на меня, заставляет изменить формулировку на "полуинтеллигентного", потому что взгляд этот был странен и говорил о том, что его владелец неуправляем. Возникло впечатление, что я смертельно оскорбил этого мужчину своим вопросом, что он существует в некоей иной, недоступной мне реальности. "Мощи святого Пантелеймона" пробормотал он и поспешно отвернулся. Мне показалось, что я ослышался, чего-то не понял, и хотел было обратиться к нему за разъяснениями, но инстинкт говорил мне, что делать этого нельзя и что это может не знаю чем, но плохо кончиться. К счастью, я вспомнил объявление по радио, и всё встало на свои места.
Конечно, в этой толпе было много любопытствующих, для которых мощи святого - это такое же шоу, как и вся наша современная жизнь. Но, во всяком случае, было очевидно, что мужчина, к которому я обратился, свято верил, что если он приложится к мощам святого, то что-то, ради чего он пришел сюда, в его жизни изменится в лучшую для него сторону.
То, что меня всего более поразило в этой громадной толпе молчаливо стоящих людей, это замкнутость, отрешенность их от окружающего, сосредоточенность на чем-то, сравнимая с состоянием сомнамбул.

Часть четвертая

По ту сторону

Что меня всего больше всегда поражало в других людях (себя-то ведь со стороны не видишь), так это то, что в обычной, повседневной жизни ты имеешь дело как будто с нормальным, нормально рассуждающим человеком, у которого другой человек, Ванька, это Ванька, дом - это дом, словом, всякая вещь - это вещь, и этим исчерпывается. Но у всякого человека существует какая-то точка, при переходе через которую для него всё изменяется.
Изменяются и очертания, и связи вещей, и сами вещи приобретают иной смысл и значение, чем они имеют обыкновенно. Они способны превращаться во что угодно.
И тогда человек в своем поведении кардинально изменяется: он добивается от другой вещи, чтобы она призналась в том, чем она не является. Он страстно накручивает себя, вытесняя тем самым из себя остатки своего сознания и становится неуправляемым.
Церковь. Напротив, через дорогу - ларёк. К ларьку направляется Марья Ивановна. Это моя соседка. Я знаю её как нормальную, адекватную женщину. Сейчас она чем-то раздражена и, очевидно, плохо управляется с собой. Я здороваюсь с ней. Она в ответ здоровается, как-то сладко, слишком сладко улыбаясь. Она явно летит, ей что-то надо, но я - не подходящий объект для неё, и она озабоченно крутит головой. Я понимаю, что она - не здесь, её словно ведет какая-то сила. Но эта сила еще сдерживается её сознанием. Вдруг её взгляд падает на ларёк. В ларьке торгует Сашка Ницинский, поляк. Марья Ивановна внезапно устремляется к нему с искаженным лицом. "Это всё вы, поляки, во всём виноваты..- начинает она, и я вижу, как она от своих слов заводится, и ей становится всё легче и лучше- Вы же нас не любите, вы, поляки. Чего же ты сидишь здесь, у нас, в России!"- я вижу, как Марье Ивановне хорошо, как она освобождается от того груза сознания, который висит на ней. Я подхожу к Марье Ивановне и говорю: "Чего ты привязалась к Сашке, он хороший парень!" Марья Ивановна поворачивается ко мне, и вдруг лицо её искажается, она становится жалкой. Бросается мне на грудь, заливается слезами и бормочет: "Только ты, только ты.." она имеет ввиду -"меня успокаиваешь" Я отвожу её на лавочку. Она садится, достает платок и хлюпает носом.
Какая-то неясная мысль возникает у меня. Я поднимаюсь и иду в церковь. Мне страшно грустно. Прохожу в главный приход, становлюсь перед иконой. Что-то должно быть написано, что-то в церкви должно быть написано, какие-то слова по поводу того, что я увидел и что понял, но чего никак не могу высказать. Это что-то относится к вере, к церкви, к тому, что церковь не имеет дело с человеком в нормальном состоянии сознания, но с человеком в его измененном состоянии, состоянии неуправляемости, когда любой внешний раздражитель вызывает в человеке разрушительные, бессмысленные, уничтожающие не только окружающих, но и его самого реакции. Церковь имеет дело с человеком "вне себя", с человеком, который не принадлежит себе, но одержим, как говорят, бесом и ведом бесом. И целью церкви является, как бы это выразить, умиротворение? беса. Введение его в управляемые рамки? Ограничение беса рамками креста? так что всегда существует опасность, что, фигурально выражаясь, бес снова вырвется на свободу? Но это и всё, что делает церковь, или, может быть, это и всё, что вообще можно сделать?
Церковь не возвращает человеку человеческий облик, и не способна это сделать, ибо в её основании лежит вера, а уже вера сама по себе делает человека не принадлежащим себе, своему разуму, рассудку. Она просто пытается управлять человеческим стадом, не превращая его в людей.
Скажут: а что, разве этого так уж и мало?
Мне кажется, что-то в этом духе должно быть написано где-то на стенах церкви.
Я делаю движение, и нога проваливается в дыру в деревянном настиле, сверху которого положен половик. Я думаю, что надо бы сказать о дыре церковным служкам. Впрочем, они об этой дыре не могут не знать.
Дверь в церковь отворяется, и входит церковнослужитель. Он подозрительно смотрит на меня, я ему подозрителен. Вслед заходят прихожане. Слабоумный Славик, парень громадного роста с пустыми глазами, молится на стену, что-то бормоча и постоянно кланяясь. "Вот он не вызывает у тебя подозрения - думаю я о церковнослужителе, направляясь к выходу из церкви.

14.06.07 г.