Бабушка

Эта история повторяется из года в год, «с завидным постоянством», наверное, хотел сказать он, хотя в этом постоянстве не видел ничего хорошего, да и постоянства в ней не было, а было развитие, или, может быть, просто он раньше не замечал того, что происходило, а на этот раз вдруг стал более чувствителен, и всё это вдруг «открылось» ему, и поразило. Я не скажу, что «поразило в самое сердце», что касается последнего, то это вызвало в нём скорее досаду, чем какое-н. другое чувство, но то, что это поразило его «непониманием», это уж точно. То есть его поразило не то, что его кто-то не понимает, его поразило другое, то, как это вообще может быть. Вот это в его голове никак не укладывалось, его голова отказывалась это понимать.

Он жил с бабушкой. Бабушка была старенькая, и все обязанности по дому он взял на себя. Характер у бабушки был твердый, властный. Большую часть жизни бабушка была домохозяйкой в прямом и переносном смыслах, то есть она была домохозяйкой и хозяйкой в доме, так что в нём ничего не происходило без её ведома. Время от времени она бунтовалась, и тогда доставалось всем, все ходили тише воды, ниже травы, пережидали, пока буря пройдет. Потом дом постепенно пустел, так что в нём остались в конце концов он и дед. А когда дедушка умер, он поразился в первый раз, когда он пришел с работы, а бабушка ничего не приготовила на ужин. Но, кажется, он мог это понять: пока жив был дедушка, она знала, что она обязана готовить в доме и следить за домом, независимо от того, хочет она это делать или нет. А теперь, когда дедушка умер, она человек свободный, и не собиралась перекладывать свои обязанности по отношению к деду на внука. Он тогда поразился в первый раз, но он подумал, что понял, что это может быть и, в общем, это справедливо, и что теперь все обязанности по дому он должен взять на себя.

В течение почти всего года жизнь в доме протекала в одном и том же русле: с вечера он готовил бабушке еду на завтра, утром шел на работу, вечером приходил, готовил ужин, готовил еду на завтра и т.д. В воскресные дни бабушка время от времени доставала его тем, что он где-то не вытер пыль и плохо почистил ванную, но, в общем, всё это было в порядке вещей и, по-видимому, устраивало обоих.

На лето приезжала сестра с детьми. Приехала сестра и на этот раз. Наверное, это всё происходило и раньше, наверное, не в такой степени, не так выпукло, не так заметно, но происходило, да и бабушка стареет, и её команды звучат всё отчетливее, а способность сообразовываться с обстоятельствами слабеет, так что всё это сложилось.
Это происходило и раньше, потому что как иначе объяснить то, что он вдруг стал таким чувствительным, как не тем, что это происходило и раньше, но не в такой степени, не так выпукло, так что всё это проходило для его сознания неприятным чувственным фоном, который он не осознавал за счет сложившегося мощного стереотипа, который перемалывал все эти мелочи, не обращая внимания на возникающие несоответствия. А они накапливались из года в год.
И как объяснить то, что он не может вспомнить ничего из тех несоответствий выработанному стереотипу в его отношениях с бабушкой, которые связаны с приездами сестры, и, вместе с тем, с отчетливым ощущением того, что они были, как не бессознательно выработанной защитой против этих несоответствий?
Словом, то, что произошло на этот раз, это был не столько сегодняшний день, сколько выстрел из прошлого. И если бы не было этого прошлого, оказался бы невозможен и сегодняшний день.
Всё началось ранним утром, когда все еще спали. Бабушка послала его за молоком. Он принёс молоко, и, по выработанный привычке, намерился отлить себе в стакан, и вдруг услышал: «Поставь молоко в холодильник» Он удивился тону бабушки, потому что бабушка не имела права говорить с ним таким тоном. Он открыл холодильник – там стоял трехлитровый баллон с молоком. «А это что?»- с досадой сказал он. Бабушка молчала, но весь вид её говорил: это не твоё дело.
Потом все проснулись, готовили завтрак, а его не покидало ощущение, что он в этом доме не существует. Все сели за стол. «Иди садись завтракать»- сказала бабушка. Он посмотрел на своё место на столе. Там стоял перевернутый вверх дном пустой стакан. «И что я буду есть? – задал он риторический вопрос. И добавил – я прекрасно сам могу себе сготовить». Это был, конечно, с его стороны бунт, баррикады, но не этот вопрос его сейчас занимал. Он не мог понять, как это может быть. Он мог это объяснить, то не мог этого понять. Он не мог этого понять, и не хотел этого понимать. Он мог объяснить происходящее тем, что бабушка привыкла к тому, что он у неё всегда под рукой, что она, по большому счету, не слышала от него отказов, и у неё где-то в подсознании отложилось, что так и должно быть, что его место где-то там, внизу, что он что-то в роде прислуги. А вот приезд сестры – это событие, и сестра выступает для неё в качестве чего-то всякий раз нового, и поэтому чего-то высшего, необыкновенного, знающего то, чего не знает бабушка. И бабушка всякий раз её слушает, открыв рот, видит только её, и переубеждать её, что сестра знает то, чего не могут знать они с бабушкой, бесполезно. А если бесполезно, то зачем и делать это.
По большому счету ему было всё равно, и происходящее вызывало в нём всего лишь досаду понимания: бабушка старый человек, приезд сестры для неё – праздник, она не нарадуется на неё, и сколько у бабушки таких дней осталось – раз, два и обчёлся.
Ему не приходилось в чем-то убеждать себя. Он знал, что всё это так и есть. Но он ловил себя именно на мысли по поводу этой мысли, что ему не приходится ни в чем себя убеждать, что он всё понимает. Чего-то во всём этом его отношении к происходящему не хватало, и он никак не мог понять, чего же именно.
И вдруг до него дошло, в чем заключается недостаточность его всё понимающей мысли: в самой этой мысли, которая перебивает, пережимает все его собственные чувства, так что, по большому счету, при всём его понимании всех и вся, именно это его понимание и делает его бесчувственным существом: он чувствует чувства других, но он не чувствует своих собственных чувств. Он испытывает досаду, но эта досада – отражение в его уме того, что происходит в его чувствах, вытесненных в бессознательное. Его досада – лишь слабое отражение той бури чувств, которая происходит в его сердце и которая задавлена его сознанием.

27.06.07г.